мило, что никто из домашних не  счел  это  обидным!  И  тут,  дорогая,  он
приметил меня и, попросив у слуги стул, сел со  мной  рядом.  Можешь  себе
представить мое состояние!
   Случалось ли ему хоть раз забыть какой-нибудь факт или чье-то  имя?  Он
вспомнил, что двадцать лет назад провел у нас в Анцио четыре дня, а  также
всю мою родню и всех тогдашних гостей. Он очень деликатно предостерег меня
насчет политической деятельности моего внука (но помилуй, дорогая,  что  я
могу с ним поделать!). Потом стал  спрашивать  мое  мнение  о  ежемесячном
празднестве в память основания Рима. Как видно, он меня там заметил - нет,
ты только подумай! - хотя был от меня далеко и шагал взад-вперед, выполняя
этот сложный ритуал! Какую часть я считаю  самой  волнующей,  какие  фразы
показались мне чересчур длинными или  непонятными  для  народа?  Потом  он
заговорил о самой религии, о знамениях и о счастливых и несчастливых днях.
   Ах, дорогая, он самый обаятельный человек  на  свете,  и  все  же  -  я
вынуждена это  сказать  -  в  нем  есть  что-то  пугающее!  Он  слушает  с
неотрывным вниманием все, что ты неуклюже пытаешься выразить. И  хотя  его
большие глаза глядят на тебя с таким лестным для тебя  интересом,  ты  все
равно пугаешься.
   Они словно внушают: мы с вами здесь  единственные  искренние  люди;  мы
говорим то, что думаем; мы говорим правду. Надеюсь, я не выглядела круглой
дурой, однако жаль, что никто меня не предупредил, что верховный  понтифик
будет меня выспрашивать, что, как, где и когда я думаю о  религии,  ибо  в
конечном счете все свелось к этому. Наконец он  отбыл,  и  все  мы  смогли
разойтись по домам. Я сразу же легла спать.
   Скажи мне, Юлия, по секрету, каково, по-твоему, быть его женой?
   Ты меня спрашиваешь насчет Луция Мамилия Туррина.
   Я, как и ты, вдруг сообразила, что ничего о нем не  знаю.  Почему-то  я
вбила себе в голову, что он либо  умер,  либо  настолько  поправился,  что
занимает какую-то должность в отдаленных краях республики. Но если  хочешь
что-то выведать, по опыту знаю, лучше всего обратиться к одному из  старых
доверенных слуг. Они составляют своего рода тайное общество, знают  о  нас
все и этим гордятся. Поэтому я спросила нашего  старого  вольноотпущенника
Руфия Тела и, как и надо было ожидать, выяснила следующее: во второй битве
с белгами, когда Цезаря чуть не  схватили  враги,  Туррин  попал  в  плен.
Прошло тридцать часов, прежде чем  Цезарь  догадался,  что  он  пропал.  И
тогда, дорогая, твой племянник бросил полк на вражеский лагерь.  Полк  был
почти целиком уничтожен, но отбил Туррина  -  в  самом  жалком  состоянии.
Враги, чтобы заставить его говорить, постепенно отрубали ему конечности  и
лишили возможности видеть и слышать. Они отрубили у  него  руку,  ногу,  а
может, и что-то еще, выкололи глаза, обрезали уши и  собирались  проткнуть
барабанные перепонки. Цезарь позаботился о том, чтобы  ему  был  обеспечен
самый лучший уход, и с тех пор Туррин, согласно его собственному  желанию,
окружен полнейшей тайной. Но Руфию, как видно, известно, что  он  живет  в
прекрасной вилле на Капри, вдали от чужих глаз. Он,  конечно,  по-прежнему
очень богат и окружен целой свитой секретарей, служителей и прочей челяди.
   Ну разве это не душераздирающая история?  Подумай,  как  ужасна  бывает
жизнь! Я ведь хорошо помню, как он был красив,  богат,  талантлив  и  явно
предназначен занять самые высокие посты в государстве. А до чего же он был
мил! Он чуть было не женился на моей Аврункулее,  но  и  его  отец  и  все
остальные Мамилии были чересчур старозаветны для меня, а уж для моего мужа
и подавно. Как видно, он по-прежнему интересуется  политикой,  историей  и
литературой. У него здесь,  в  Риме,  есть  какой-то  поверенный,  который
сообщает ему все новости, посылает книги, передает  сплетни.  Но  ни  одна
душа не знает, кто это такой. А сам Туррин, как видно,  хочет,  чтобы  его
забыли все, кроме нескольких друзей. Я, конечно, спросила Руфия,  кто  его
навещает. Руфий уверяет, будто он не принимает почти никого,  что  актриса
Киферида иногда ездит ему почитать и что  раз  в  год  весной  у  него  по
нескольку дней гостит диктатор, но, как видно, никому ни слова не  говорит
кб этих посещениях!..
   Руфий - золото, а не человек - молил никому, кроме тебя, всего этого не
рассказывать. Он поразительное существо, этот старый африканец,  и  видно,
он чтит желание калеки, чтобы о нем забыли. Я поступаю, как он  просит,  и
уверена, что и ты последуешь моему примеру. Меня  просто  ужас  берет,  до
чего длинно мое письмо.
   Приезжай как можно скорее.



   VI. Клодия из Капуи - своему брату Публию Клодию Пульхру в Рим

   (8 сентября)

   (Вилла Квинта Лентула Спинтера и его жены Кассии)

   Пустоголовый!   S.T.E.Q.V.M.E.!   (Клодия   в    насмешку    пользуется
эпистолярным обычаем того времени сокращенно обозначать заглавными буквами
род приветствия: "Если ты и войско здоровы, то хорошо". Заменив две буквы,
она пишет: "Если ты и твой сброд здоровы, то плохо".)
   Нас опять пощипали. (Тайная полиция Цезаря опять завладела одним из  их
писем. Однако брат и сестра  сговорились,  что  невинная  переписка  будет
пересылаться ими почти открыто, через посыльных, в качестве маскировки для
настоящих писем, которые будут припрятывать куда тщательнее.)
   Письмо твое - бессмысленная чушь. Ты пишешь: когда-нибудь и они  умрут!
Почем ты знаешь? Ни ты, ни он и никто на свете не знает, когда  он  умрет.
Тебе надо строить свои планы  с  таким  расчетом,  что  он  может  умереть
завтра, а может  прожить  еще  лет  тридцать.  Только  дети,  политические
краснобаи и поэты разговаривают о будущем так, словцо о нем  что-то  можно
знать, - к счастью, мы не имеем о нем ровно никакого понятия.  Ты  пишешь:
каждую неделю у него падучая. (Припадки эпилепсии у Цезаря.)  Поверь,  это
неправда, и ты знаешь, от кого я получаю сведения. (Служанка  жены  Цезаря
Абра была рекомендована ей Клодией и за плату осведомляла ее обо всем, что
творится в  доме  Цезаря.)  Ты  пишешь:  под  взглядом  этого  Циклопа  мы
бессильны что-либо сделать. Послушай, ты уже не мальчик. Тебе  сорок  лет.
Когда ты научишься не ждать счастливого случая, а опираться на то,  что  у
тебя есть, используя каждый день, чтобы укрепить свое положение? Почему ты
так и не пошел дальше трибуна? Потому что всегда откладываешь  свои  планы
на будущий месяц. А пропасть между  сегодняшним  днем  и  будущим  месяцем
пытаешься  перейти,  полагаясь  на  грубую  силу  и  банду  свои"  громил.
Корабельный Нос (по-гречески; имеется в виду Цезарь) правит миром и  будет
им править, может быть, один день, а может быть, тридцать лет.  Ты  ничего
не достигнешь и останешься никем, если не смиришься с  этим  фактом  и  не
будешь из него исходить. Говорю тебе очень  серьезно:  всякая  попытка  не
считаться с ним приведет тебя к гибели.
   Тебе надо вернуть его  расположение.  Не  позволяй  ему  забывать,  что
однажды ты оказал ему большую помощь. Я знаю, ты его ненавидишь, но это не
играет никакой роли.  Ведь  и  он  прекрасно  знает,  что  ни  любовь,  ни
ненависть не решают ничего. Где  бы  он  сейчас  был,  если  бы  ненавидел
Помпея?
   Присматривайся к нему, Пустоголовый. Ты многому научишься.
   Ты знаешь его слабость - его равнодушие, ту отрешенность, которую  люди
зовут  добротой.  Ручаюсь,  что  в  душе  ты  ему  нравишься;   он   любит
непосредственность и простодушие, к тому же он, по существу, забыл,  какие
дурацкие смуты ты затевал. И ручаюсь также - его втайне забавляет, что  ты
уже двадцать лет заставляешь Цицерона трястись от страха.
   Присматривайся к нему. Начни хотя бы подражать его трудолюбию.  Я  верю
тому, что он пишет по семьдесят писем и прочих бумаг в  день.  Они  каждый
день сыплются на Италию как снег - да что я! - они засыпают весь мир -  от
Британии до Ливана. Даже в сенате, даже на званых  обедах  за  спиной  его
стоит секретарь; в тот миг, когда в голове его  рождается  мысль  написать
письмо, он отворачивается и шепотом его диктует. То он пишет  какой-нибудь
деревне в Бельгии, что они могут взять своим названием его имя, и шлет  им
флейту для местного  оркестра,  то  придумывает,  как  сочетать  еврейские
законы о наследстве с римскими обычаями. Он подарил водяные часы городу  в
Алжире и написал им увлекательное письмо в арабском духе. Трудись, Публий,
трудись!
   И помни: этот год мы к нему приспосабливаемся.
   Все, что я у тебя прошу, - это один год.
   Я собираюсь стать самой старозаветной дамой в Риме. К будущему  лету  я
добьюсь звания почетной жрицы  Весты  и  руководительницы  Таинств  Доброй
Богини.
   А ты можешь получить в управление провинцию.
   Отныне мы будем называть себя Клавдиями. Дед заработал несколько лишних
голосов, пойдя на плебейское  произношение  нашего  имени.  Неприятно,  но
необходимо.
   Наша затея с обедом провалилась. И Корабельный Нос  и  Чечевичка  (тоже
по-гречески;  жена  Цезаря)  отказались  прийти.  Гекуба  не  ответила  на
приглашение. Услышав об этом, вероятно, откажется  в  последнюю  минуту  и
Цицерон. Будет Азиний Поллион, а я  кем-нибудь  заполню  пустые  места  за
столом.
   Катулл. Я хочу, чтобы ты был с ним мил. Я постепенно от него избавлюсь.
Дай мне это сделать так, как я считаю нужным. Ты не поверишь,  что  с  ним
творится! Я не более дурного мнения о себе, чем любая другая,  но  никогда
не претендовала на роль всех богинь в  едином  лице,  да  вдобавок  еще  и
Пенелопы! Публий, я ничего на  свете  не  боюсь,  кроме  этих  его  жутких
эпиграмм. Вспомни, как он пригвоздил ими Цезаря;  все  их  повторяют,  они
прилипли к нему навсегда, как лишай. Я не хочу, чтобы со мной случилось то
же самое, и потому дай мне самой все уладить.
   Ты понял, что наш званый обед провалился?  Заруби  это  себе  на  носу.
Никто не придет в наш  дом,  кроме  твоих  Зеленых  Усов  и  дикого  козла
Катилины. И все же мы - это мы.  Наши  предки  вымостили  город,  и  я  не
позволю об этом забыть.
   Еще один вопрос, Пустоголовый.
   Чечевичка - не для тебя. Я это запрещаю. И думать забудь. Запрещаю. Вот
в таких делах мы с тобой и совершали грубейшие ошибки. Подумай,  о  чем  я
говорю.  (Клодия  намекает  на  то,  что  ее  брат  соблазнил  девственную
весталку, а может, и на непристойное судебное преследование блистательного
Марка Целия Руфа, бывшего своего любовника, которого она  обвинила,  будто
он украл у нее драгоценности. Его успешно защищал Цицерон в речи,  где  он
вскрыл всю малопочтенную биографию брата и сестры,  ославив  их  и  сделав
посмешищем всего Рима.)
   Поэтому затверди накрепко: весь этот год мы будем соблюдать приличия.
   Я, твоя Волоокая, тебя обожаю. Сообщи, что ты обо всем этом думаешь,  с
обратной почтой. Я пробуду здесь еще дня четыре-пять, хотя стоило мне сюда
приехать и взглянуть на Кассию и Квинта, как мне тут же захотелось  уехать
на север. Но я поубавлю их самодовольство, не бойся. Со мной Вер и Мела. А
послезавтра ко мне приедет и Катулл.
   Ответь мне с этим же посланным.



   VI-А. Клодий - Клодии

   (Вместо ответа Клодий заставил посланного заучить наизусть непристойную
брань.)



   VII. Клодия из Капуи - жене Цезаря в Рим

   (8 сентября)

   Душечка!
   Твой муж - великий человек, но к тому же он еще и большой  грубиян.  Он
очень сухо сообщил мне, что не сможет прийти на обед. Я знаю,  ты  сумеешь
его переубедить. Не падай духом, если первые три  или  четыре  попытки  не
увенчаются успехом.
   Будут Азиний Поллион и наш  новый  поэт  Гай  Валерий  Катулл.  Напомни
диктатору, что я послала ему все стихи этого молодого  человека,  какие  у
меня были, а он мне не вернул  ни  подлинника,  ни  даже  копий.  Ты  меня
спрашиваешь, как я отношусь к культу Изиды и Озириса. Расскажу об этом при
встрече. Конечно, он  очень  живописен,  но  по  существу  -  чепуха.  Для
служанок и носильщиков. Я очень раскаиваюсь, что стала водить  туда  людей
нашего  круга.  В  Байях  такая  скука,  что  египетские  обряды  помогают
скоротать время. На твоем месте я не стала бы просить у мужа разрешения их
посещать: его это только рассердит и причинит вам обоим огорчения.
   У меня есть для тебя подарок. В Сорренто я нашла поразительного  ткача.
Он ткет такую вуаль, что стоит дунуть - и целый кусок улетит к потолку; ты
поседеешь прежде, чем эта воздушность снова спустится на землю. И  соткана
она не из рыбьих жабр, как та блестящая ткань, которую  носят  танцовщицы.
Мы с тобой наденем эти наряды на мой званый обед и будем как  близнецы!  Я
нарисовала фасон, и Мопса сразу же начнет шить, когда я вернусь в город.
   Черкни мне словечко с этим же посланным.
   И смотри притащи этого невежу на мой обед.
   Целую тебя крепко в уголок каждого  из  твоих  прекрасных  глазок.  Как
близнецы! Но насколько ты моложе меня!



   VII-А. Жена Цезаря - Клодии

   (Обратной почтой)

   Дорогой Мышоночек!
   Я  не  могу  тебя  дождаться!  Я  такая  несчастная.  Больше  так  жить
невозможно. Дай мне совет. Он говорит, что мы не можем  пойти  к  тебе  на
обед. О чем бы я его ни попросила, он на все говорит "нет". Нельзя поехать
в Байи. Нельзя пойти в театр. Нельзя ходить в храм Изиды и Озириса.
   Мне надо с тобой подробно, подробно  поговорить.  Как  мне  стать  хоть
чуточку посвободнее? Каждое утро мы ссоримся,  и  каждую  ночь  он  просит
прощенья; но не уступает мне ни на йоту, и я никогда не получаю того,  что
хочу.
   Конечно, я  его  очень,  очень  люблю,  потому  что  он  мой  муж,  но,
понимаешь, мне так хотелось бы иногда получать  от  жизни  хоть  маленькое
удовольствие. Я так часто плачу, что стала страшной  уродиной,  тебе  даже
будет противно на меня смотреть.
   Можешь не сомневаться, что я снова буду просить его  пойти  к  тебе  на
обед, но - увы - ведь  я  его  знаю!  Вуаль,  должно  быть,  просто  чудо.
Приезжай поскорей.



   VIII. Дневник Цезаря - письмо Луцию Мамилию Туррину

   (Видимо, написано между 4 и 20 сентября)

   970. (О законах на право первородства и отрывке из Геродота.)
   971. (О поэзии Катулла.) Большое спасибо за шесть комедий  Менандра.  Я
еще не успел их прочесть. Дал переписать. Скоро верну подлинник, а  может,
и какие-нибудь свои заметки по их поводу.
   Да, у тебя, видно,  богатая  библиотека.  Нет  ли  в  ней  каких-нибудь
пробелов, которые я смог бы заполнить? Сейчас я  шарю  по  всему  свету  в
поисках подлинного текста Эсхиловой  "Ликургии".  Мне  понадобилось  шесть
лет, чтобы напасть на "Пирующих" и "Вавилонян"  Аристофана,  их  я  послал
тебе прошлой весной. Последняя пьеса, как ты, наверное, заметил, в  плохом
списке, таможенники в Александрии записывали на нем перечень грузов.
   Я вложил в пакет, который  отправляю  на  этой  неделе,  пачку  стихов.
Старые шедевры пропадают, новые, по воле Аполлона,  появляются  на  смену.
Стихи написаны молодым  человеком  Гаем  Валерием  Катуллом,  сыном  моего
старого знакомого, живущего недалеко от Вероны. По дороге на север  (в  50
году) я провел ночь в их доме и помню его сыновей и дочь. Вернее, я помню,
что брат поэта - он уже умер - понравился мне гораздо больше.
   Тебя удивит, что Лесбия, к которой обращены стихи,  не  кто  иная,  как
Клодия Пульхра - та самая, которой когда-то и мы  с  тобой  писали  стихи.
Клодия Пульхра! Какая странная игра закономерностей  виновна  в  том,  что
женщина, которая перестала находить в своей жизни какой-либо смысл и живет
лишь тем, чтобы сообщать всему, что ее окружает,  разброд,  царящий  в  ее
душе, становится в воображении поэта предметом обожания и вдохновляет  его
на такие блистательные стихи?  Говорю  тебе  совершенно  серьезно:  больше
всего на свете я завидую дару высокой поэзии. Я приписываю великим  поэтам
способность напряженно вглядываться в мир и создавать гармонию между  тем,
что таится внутри нас и вовне. А Катулл  вполне  может  быть  причислен  к
таким поэтам. Но неужели и высшие натуры способны так же обманываться, как
простые смертные? Меня огорчает не его ненависть ко мне, а  его  любовь  к
Клодии. Не могу поверить, что он увлечен только ее красотой и что  красоты
телесной достаточно, чтобы произвести на свет такое  совершенство  речи  и
мысли. Может, он сумел разглядеть в ней достоинства, скрытые от  нас?  Или
видит в ней душевное величие, которым она,  безусловно,  обладала,  прежде
чем погубила себя и  сделалась  предметом  ненависти  и  посмешищем  всего
города?
   Для меня эти вопросы связаны с первоосновами самого  бытия.  Я  буду  и
дальше в них разбираться и сообщу тебе, что мне удалось понять.
   972. (О политике и назначениях на должности.)
   973. (Касательно некоторых нововведений в Таинствах Доброй Богини.  См.
документ XLIII-А.)
   976. (Рекомендация слуге.)
   977. (О вражде к нему Катона, Брута и Катулла.)
   Я посетил Катона в день поминовения его великого предка.
   Как я тебе уже говорил, переписка с тобой оказывает  на  меня  странное
действие: я  вдруг  начинаю  вдумываться  в  явления,  которых  раньше  не
замечал. Мысль, которую я в тот миг поймал на кончике пера и  хотел  сразу
же отбросить, такова: из четырех людей, которых я больше  всего  уважаю  в
Риме, трое питают ко мне смертельную вражду. Я  имею  в  виду  Марка  Юния
Брута,  Катона  и  Катулла.  Вероятно,  и  Цицерон  был  бы  рад  от  меня
избавиться. Сомнений тут быть не может: до меня доходит  множество  писем,
не предназначенных для моих глаз.
   Я привык к тому, что меня ненавидят. Еще в ранней юности я  понял,  что
не нуждаюсь в добром мнении даже лучших  из  людей,  чтобы  утвердиться  в
своих поступках. По-моему, только поэт более одинок, чем военачальник  или
глава государства, ибо  кто  может  дать  ему  совет  в  том  беспрерывном
процессе  отбора,  каковым   является   стихосложение?   В   этом   смысле
ответственность и  есть  свобода;  чем  больше  решений  ты  вынужден  сам
принимать, тем больше ты ощущаешь свободу выбора. Я  полагаю,  что  мы  не
имеем права говорить о своем  самосознании,  если  не  испытываем  чувства
ответственности, и  сильнейшая  опасность  моему  чувству  ответственности
будет грозить тогда, когда мне, хотя  бы  чуть-чуть,  захочется  завоевать
чье-то одобрение, будь то Брут или Катон. Я должен принимать свои  решения
так, словно они неподвластны  оценке  других,  словно  за  мной  никто  не
следит.
   И однако же, я политик: мне приходится изображать, что я почтительнейше
внимаю мнению других. Политик - это человек, который  притворяется,  будто
так же жаждет почета, как и все  остальные,  но  успешно  притворяться  он
может, только если в душе свободен от  этой  жажды.  Вот  в  чем  основное
лицемерие политики, и вождь достигает конечной победы только тогда,  когда
люди испытывают страх, ибо подозревают, хоть и не знают наверняка, что ему
безразлично их одобрение, что он к нему равнодушен и что он лицемер.  Как?
- говорят они себе, - как? Неужели в этом человеке не копошится тот клубок
змей, который таится в каждом из  нас,  причиняет  нам  муки,  но  и  дает
наслаждение: жажда  похвалы,  потребность  в  самооправдании,  утверждение
своего "я", жестокость и зависть? Дни и ночи я провожу  под  шипение  этих
змей. Когда-то я слышал его и в собственной  утробе.  Как  я  заставил  их
замолчать - сам не знаю, хотя интереснее  всего  было  бы  знать,  что  на
подобный вопрос ответил бы Сократ.
   Не думаю, что ненависть Марка Брута, Катона и этого поэта рождены таким
клубком змей. В сущности, их ненависть идет от  ума,  от  их  взглядов  на
правление государством и свободу. Даже если бы я поставил их на то  место,
которое занимаю сам, и показал распростертый внизу мир  таким,  каким  его
видно только отсюда; даже если бы я рассек свой череп  и  открыл  им  опыт
всей, своей жизни - а я был во сто крат ближе к людям и власти, чем они, -
даже если бы я смог перечесть строка за строкой писания тех  философов,  к
которым они привержены, историю тех