аше
благородство не сможет спасти того, кто подавал такие  блестящие  надежды,
но  кто  растратил  себя  в  безрассудном  разгуле;  даже  вы  не  сможете
преодолеть  влияние  его  сестры,  порочнейшей  из  женщин;  даже  вам  не
отомстить за зло, причиненное им нашему полу. Он верит, что  вы  могли  бы
вернуть его на путь добродетели и заставить приносить пользу обществу.  Он
обманывается - даже вам, знатная госпожа, это не под силу.



   XX. Абра, служанка жены Цезаря - Клодии

   (30 сентября)

   Наши отправятся к вам на обед в три часа. Хозяйка и старая госпожа - на
носилках, сам - пешком. Сам веселый.  Сама  в  слезах.  Он  заставил  меня
спороть все золотые бусы с платья. Законы против роскоши.
   Слышала важный разговор. Простите меня, госпожа. Старая  госпожа  долго
ее увещевала. Говорят, вам,  наверное,  запретят  (внизу  полустертое  "не
пустят")  участвовать  в  церемониях.  Старая  госпожа   говорит:   может,
запретят, а может, нет. Хозяйка плачет, просит, чтобы старая госпожа этого
не допускала. Хозяйка ходила к самому, просила, чтобы  не  запрещали.  Сам
очень спокойный, веселый, говорит, что ничего такого  не  знает  и  нечего
понапрасну беспокоиться.
   Пойду причесывать хозяйку. Это на целый час.
   Хозяйка расспрашивает о вашем брате.
   Мое нижайшее почтение, госпожа.



   XX-А. Жена Цезаря - Клодии

   Случилось что-то ужасное. Когда мы направлялись к  вам  на  обед,  трое
людей перескочили через стену и пытались убить моего мужа. Не знаю, тяжело
ли он ранен. Мы все вернулись  домой.  Не  знаю,  что  будем  делать.  Так
огорчена, что не попала к тебе на обед. Обнимаю.



   XX-Б. Начальник государственной полиции - начальнику тайной полиции

   Мы произвели  облаву  и  задержали  двести  двадцать  четыре  человека,
застигнутых около места преступления.  Применяем  пытки.  Один  убил  себя
перед допросом.
   У дома Публия Клодия Пульхра  собралась  толпа.  Разнесся  слух,  будто
диктатор  шел  туда  обедать,  и   покушение   на   убийство   приписывают
приспешникам Клодия. Толпа начала бросать камин и грозит поджечь его дом.
   Несколько слуг Пульхра пытались сбежать через ворота на  Тривульцинский
проезд, но были избиты толпой.
   Позднее.
   Толпа возле дома ведет себя  все  более  угрожающе.  У  Клодия  Пульхра
находился Марк Туллий Цицерон в одежде бывшего консула. Его проводил домой
военный караул. Из толпы в него плевали, кинули несколько камней.
   В доме остались  Клодия  Пульхра,  молодой  человек,  назвавшийся  Гаем
Валерием Катуллом, и одна служанка.
   Там присутствовал и Азиний Поллион, однако,  услышав  о  покушении,  он
сразу же отправился к диктатору. Так как он был  в  военной  форме,  толпа
дала ему дорогу и приветствовала его.
   Публий Клодий Пульхр сбежал, прежде чем мы успели его задержать.
   Позднее.
   У  дверей  дома  внезапно  появился  диктатор  в  сопровождении  Азиния
Поллиона и шестерых стражников.
   Его  восторженно  приветствовали.  Он  обратился  к  толпе  с  просьбой
разойтись по домам и возблагодарить богов  за  его  спасение.  Он  заверил
парод, что у него нет оснований подозревать жителей этого дома в покушении
на его жизнь.
   Он   во   всеуслышание   запретил   подвергать   пытке   кого-либо   из
подозреваемых, пока он сам их не допросит.
   Мне он приказал принять все меры к поимке Клодия Пульхра, но обращаться
с ним почтительно.



   XXI. Азиний Поллион - Вергилию и Горацию

   (Письмо написано лет через пятнадцать после изложенных выше событий)

   Подагра и нечистая совесть, друзья мои, первые враги сна; прошлой ночью
они мне долго не давали покоя.
   Дней десять назад за столом у нашего  властелина  (то  есть  императора
Цезаря Августа) меня вдруг попросили  рассказать  о  любопытных  событиях,
связанных с несостоявшимся обедом, который  Клодия  Пульхра  давала  поэту
Катуллу, Цицерону и божественному  Юлию  в  последний  год  его  жизни.  К
счастью, вскоре после того, как я начал свой  рассказ,  императора  кто-то
позвал. Но вы, наверное, успели заметить, как  я  запинался.  Император  -
человек широких взглядов, но он владыка мира, бог и  племянник  бога.  Как
говаривал его божественный дядя: диктаторам надо знать правду, но не  надо
допускать, чтобы им ее  говорили.  Я  был  застигнут  врасплох  и  наскоро
старался приноровить свою речь к императорским ушам.  Но  вы  двое  должны
знать правду, и  сегодня,  диктуя  свой  рассказ,  я  надеюсь  забыться  и
умиротворить своих ночных мучителей.
   Мы сидели, ожидая прихода Цезаря и его спутников. Клодия расставила  на
улице перед домом жрецов и музыкантов;  там  же  собралась  большая  толпа
желающих поглазеть на диктатора. Мы узнали последними, что  на  его  жизнь
совершено покушение! С самого начала (и по сей  день)  римский  народ  был
уверен, что попытку убить  высокого  гостя  предприняли  бандиты,  нанятые
Клодием Пульхром. Пока мы ждали гостей, через стену, огораживающую двор, к
нашим ногам стали падать камни и пучки горящей соломы. Наконец  кто-то  из
перепуганных слуг сообщил нам, что произошло. Клодия разрешила мне пойти к
Цезарю домой. Так как я был в военной  форме,  мне  удалось  пройти  через
толпу без помехи. Позже я узнал, что Цицерон с порога обратился с речью  к
толпе, напомнил о своих заслугах перед республикой и просил  разойтись  по
домам;  но  на  толпу  его  слова  не  подействовали  -  она  его  осыпала
оскорблениями; он  едва  унес  пот  и  чудом  уцелел,  а  несколько  слуг,
попытавшихся убежать через садовую калитку, были забиты палками насмерть.
   Проходя по Палатинскому холму, я увидел следы пролитой  Цезарем  крови.
Он сидел во дворе своего дома;  ему  перевязывали  раны.  Лица  слуг  были
бледны; жена - вне себя от страха; спокойны  были  только  он  сам  и  его
тетка. Убийцы дважды пропороли ему правый бок - от горла  до  пояса.  Врач
промывал глубокие раны  и  накладывал  повязки  из  морского  мха.  Цезарь
нетерпеливо над ним подшучивал. Когда я подошел, я увидел в глазах его  то
выражение, какое наблюдал у него  только  на  войне  в  минуты  величайшей
опасности, - взгляд, полный какой-то  жадной  радости.  Он  подозвал  меня
поближе и шепотом спросил, что делается у Клодии. Я ему рассказал.
   - Поторопись, мой добрый врач, - сказал он. - Поторопись.
   Время от времени появлялись агенты тайной полиции  и  докладывали,  как
идут поиски. Наконец врач отошел со словами:
   - Цезарь, теперь я поручаю твое исцеление самой природе. А она  требует
от тебя сна и покоя. Не соизволит ли диктатор выпить это снотворное?
   Цезарь поднялся и несколько раз обошел двор, проверяя  свои  силы  и  с
улыбкой поглядывая на меня.
   - Добрый мой врач, - сказал он наконец,  -  я  последую  твоему  совету
через два часа, сперва я должен выполнить свои обязанности.
   - Цезарь, Цезарь! - воскликнул врач.
   Жена кинулась к его ногам, причитая, как Киферида в трагедии. Он поднял
ее, поцеловал и властно поманил  меня  за  собой.  В  дверях  он  приказал
нескольким стражникам следовать за носилками, и  мы  быстро  двинулись  по
Палатинскому холму. По дороге он должен был остановиться из-за  донимавшей
его боли или слабости. Молча прислонясь к стене, он жестом приказал и  мне
молчать. Несколько минут он тяжело дышал, потом мы снова пустились в путь.
Приблизившись к дому Клодии, мы увидели,  что  полиции  никак  не  удается
разогнать толпу. Весь Рим стекался на вершину  холма.  Когда  люди  узнали
диктатора, толпа взревела и расступилась, чтобы дать ему  дорогу.  Он  шел
медленно, улыбаясь  направо  и  налево,  кладя  руку  на  плечи  тех,  кто
оказывался рядом. У  дверей  Клодии  он  обернулся  и  рукой  подал  знак,
призывая к тишине.
   - Римляне! - сказал он. - Да благословят  боги  Рим  и  всех,  кто  его
любит. Да охранят боги Рим и всех, кто его любит. Враги наши покусились на
мою жизнь...
   Тут он распахнул одежду и показал повязку на боку.  Воцарилось  мертвое
молчание, а потом  толпа  подняла  рев,  полный  гнева  и  скорби.  Цезарь
спокойно продолжал:
   - Но я все еще среди вас и по-прежнему  могу  ревностно  служить  вашим
интересам. Те, кто напал на меня, пойманы. Когда мы расследуем это дело до
конца, вам доложат обо всем, что мы узнаем. Возвращайтесь домой,  соберите
вокруг себя жен и детей, возблагодарите богов, а потом  засните  спокойно.
Каждому отцу семейства  будет  выдано  по  мерке  пшеницы,  чтобы  он  мог
порадоваться вместе со мной и моими близкими счастливому исходу.  Ступайте
по домам, друзья, не задерживайтесь, ибо ребенок  радуется  шумно,  а  муж
молча, не выказывая своих чувств.
   Он постоял минуту, и многие подходили, чтобы коснуться лбом его руки.
   Мы вошли. На дворе стояла Клодия, встречая его там, где  полагалось  бы
стоять ее брату. Позади нее в нескольких шагах, высоко подняв голову, ждал
угрюмый Катулл. Цезарь чинно с ними поздоровался и извинился за отсутствие
жены и тетки. Клодия тихо попросила прощения за то, что нет ее брата.
   - Мы сейчас обойдем  алтари,  -  сказал  Цезарь.  И  обошел  их  с  той
неподражаемой смесью покоя и строгости, с какой он выполняет  все  обряды.
Улыбнувшись Катуллу, он вознес краткую молитву заходящему солнцу, как  это
принято в домах к северу от реки По.
   Вдруг  он  необычайно  развеселился.  Он  обнаружил  служанку,  которая
притаилась за одним из алтарей. Шутливо схватив ее за ухо, он отвел ее  на
кухню.
   - Надо надеяться, что обед не окончательно испорчен. Приготовь нам хоть
одно блюдо, а пока ты его готовишь, мы выпьем.  Азиний,  наполни  чаши.  Я
вижу, Клодия, ты приготовила обед  на  греческий  манер.  Что  ж,  устроим
пиршество беседы: ведь собрано отменное общество и у нас  вдоволь  тем.  -
Тут он возложил себе на голову венок со словами: -  Я  буду  (по-гречески)
Владыкой Пира. За мной выбор темы, награда благоразумному и кара глупцу.
   Я пытался попасть ему в тон, но у Клодии словно  язык  отнялся,  и  она
стояла бледная, не в силах прийти в себя. Катулл лежал, не поднимая  глаз,
пока не выпил  несколько  чаш  вина.  Однако  Цезарь  продолжал  оживленно
разговаривать - с Клодией о законах против роскоши и с  Катуллом  о  своем
замысле обуздать разливы реки По. Потом, когда столы убрали, Цезарь встал,
совершил возлияние и объявил тему нашего симпозиума:  является  ли  поэзия
продуктом человеческого ума или же, как утверждают многие, даром богов.
   -  Прежде,  чем  мы  начнем,  -  сказал  он,  -  пусть  каждый  прочтет
какие-нибудь стихи, чтобы они напомнили нам, о чем пойдет речь.
   Он кивнул мне. Я продекламировал "О любовь, владычица  богов  и  людей"
(из трагедии Еврипида  "Андромеда",  ныне  утерянной);  Клодия  произнесла
"Призыв к утренней звезде" Сафо (также утерянный); Катулл медленно  прочел
начало поэмы Лукреция. Наступило долгое молчание - мы ждали,  чтобы  начал
Цезарь, а я знал, что он с  трудом  сдерживает  слезы,  с  ним  часто  это
бывает. Отпив большой глоток вина, он прочел с деланной небрежностью стихи
Анакреона.
   Первому выпало говорить мне. Как вы знаете, я чувствую себя свободнее в
торговой конторе или на военном совете, чем в академиях. Я был  рад,  что,
припомнив уроки своего учителя, смог  высказать  избитые  школьные  истины
насчет того, что поэзия, как любовь, дарована  нам  богами  и  что  той  и
другой   сопутствует   одержимость,   которую   все   считают   состоянием
сверхчеловеческим; что нетленность великих поэтических  образцов  сама  по
себе признак того, что источник их  сверхчеловеческий,  ибо  все  творения
людей разрушает всесильное время, а стихи Гомера  пережили  тех  колоссов,
что в них описаны, и вечны, как боги, вдохновившие их.  Я  произнес  много
глупостей, да еще таких, которые были произнесены не одну тысячу раз.
   Когда  я  кончил,  Клодия  встала  и,  плотнее  закутавшись   в   тогу,
приветствовала  Владыку  Пира.  Я  никогда  не  относился  к  Клодии   так
неприязненно, как большинство моих сограждан. Я знал ее много лет, хотя  и
не был среди тех, о ком  Цицерон  сказал:  "Только  ее  закадычные  друзья
способны по-настоящему ее ненавидеть". Однако еще ни разу у меня  не  было
случая так  ею  восхищаться,  как  в  тот  вечер.  Дома  у  нее  произошла
неурядица; она имела все основания опасаться, что брат ее убит, а ее  саму
подозревают в умысле на жизнь диктатора или хотя бы в том, что она заранее
о нем знала. Поведение Цезаря должно было казаться  ей  необъяснимым.  Она
была бледна, но полна самообладания; опасность, которой она  подвергалась,
словно осветила ее прославленную красоту, а речь, которую она  произнесла,
была такой стройной и убедительной, что, когда она кончила, я чуть было  с
ней не согласился. Она начала с  того,  что  заранее  приемлет  все  кары,
которые наложит на нее Владыка, ибо знает, что  высказанные  ею  мысли  не
встретят одобрения в этом обществе.
   - Если правда, о Владыка, - произнесла она, - что поэзия  дарована  нам
богами, тогда мы вдвойне несчастны: но-первых,  потому,  что  мы  люди,  а
во-вторых, потому, что о богах  нам  известно  лишь  то,  что  они  желают
оставить нас в детском неведении и в рабской темноте. Ведь поэзия  придает
жизни  красивую  видимость,   которой   она   не   обладает,   это   самая
соблазнительная ложь и самая предательская советчица.
   Ни солнце, ни судьба человеческая не допускают, чтобы  на  них  глядели
пристально; на первое мы вынуждены смотреть сквозь драгоценный камень,  на
вторую - через поэзию. И без поэзии мужчина пойдет  на  войну,  девушка  -
замуж, жена станет матерью, люди похоронят своих мертвецов и  умрут  сами;
однако,  опьяненные  стихами,  все  они  устремятся  к   своему   делу   с
неоправданными  надеждами.  Воины  якобы  завоюют  славу,  невесты  станут
Пенелопами, матери родят стране героев, а мертвые погрузятся в лоно  своей
прародительницы  -  земли,  навечно  оставшись  в  памяти  тех,  кого  они
покинули. Ведь поэты твердят нам, что мы приближаемся к золотому  веку,  и
люди терпят всевозможные беды в надежде на пришествие более светлой поры и
на то, что потомки их будут счастливы. А между тем никакого золотого  века
не будет, и не может быть такого правления, которое даст каждому  человеку
счастье, ибо основа мира - раздор, он присутствует повсеместно. Явно и то,
что каждый ненавидит всех, кто стоит выше него, что люди не  более  охотно
расстанутся со своим имуществом, чем лев позволит вырвать добычу из пасти;
и все, чего человек желает добиться, он должен совершить в этой жизни, ибо
другой ему не дано; любовь, которую так красиво  изображают  поэты,  всего
лишь потребность быть любимым и в пустыне жизни  стать  предметом  чьей-то
заботы; правосудие лишь мешает одной алчности пожрать другую. Но обо  всем
этом никто не говорит. Даже наша власть правит нами на языке поэзии.  Наши
властители между собой справедливо  обзывают  граждан  опасным  зверьем  и
многоголовой гидрой; однако как они  обращаются  к  буйным  избирателям  с
предвыборных трибун, надежно охраняемых вооруженной стражей?  Разве  в  их
устах  избиратели  не  превращаются  в  "столпов  республики",  "достойных
потомков благородных  отцов"?  Государственные  посты  в  Риме  добываются
взятками, с одной стороны, угрозами - с другой; а  на  устах  при  этом  -
цитаты из Энния.
   Многие скажут, что великая доблесть поэзии в том, что  она  воспитывает
людей и дает им образцы, которым следует подражать, и что таким путем боги
возвещают законы своим детям. Однако это явно не так,  потому  что  поэзия
влияет на человека подобно лести:  она  усыпляет  побуждение  к  действию,
отнимает желание честно заслужить похвалу. На первый  взгляд  она  кажется
просто ребячеством, опорой слабых и утешением в беде,  но  нет!  Поэзия  -
зло. Она обезоруживает безоружных и удваивает тоску.
   Кто же они, эти поэты, которые усугубляют  неудовлетворенность,  вечную
неудовлетворенность человека? Это горстка людей, но они рождаются в каждом
поколении. О поэте издавна сложилось такое представление: он беспомощен  в
практических делах, рассеянность часто делает его смешным, он  нетерпелив,
раздражителен, подвержен неумеренным страстям. Как  издевался  Перикл  над
Софоклом в качестве правителя города,  или  возьмем  рассказ  о  Менандре,
когда тот проходил по рынку - одна нога босая, другая в сандалии. Эти всем
известные черты иногда объясняют тем, что поэты-де  погружены  в  познание
истин, лежащих вне видимого мира, и что это познание вечных  истин  сродни
безумию или богоданной мудрости. Но я объясняю это иначе. Я думаю, что все
поэты в детстве были больно ранены или уязвлены  жизнью,  и  это  навсегда
вселило в них страх  перед  любыми  житейскими  неурядицами.  Недоверие  и
ненависть побуждают их выдумывать другой,  воображаемый  мир.  Поэтический
мир - это плод не более глубокого прозрения, а более острой тоски.  Поэзия
- особый язык внутри общего языка,  призванный  описывать  жизнь,  которой
никогда не было  и  не  будет,  но  образы  ее  так  заманчивы,  что  люди
проникаются ими и видят себя не такими, каковы они на самом  деле.  Мнение
мое подтверждается тем,  что  даже  тогда,  когда  поэты  порицают  жизнь,
описывая всю ее очевидную бессмыслицу, читатель все равно ощущает душевный
подъем,  ибо  и  в  своем  осуждении  поэты  предполагают  наличие   более
благородного и справедливого порядка вещей, мерой которого они нас судят и
которого, по их мнению, можно достичь.
   Вот каковы те, кого зовут гласом божьим. Если боги существуют,  я  могу
их  себе  представить   жестокими   или   безразличными,   непознаваемыми,
равнодушными к людям или творящими благо, но я не могу  вообразить,  чтобы
они занимались этой детской игрой - внушали людям через  поэтов  ошибочные
представления о сущем. Поэты такие же  люди,  как  мы,  только  больные  и
страждущие. У них одно утешение - бредовые мечты. Но не мечты,  а  трезвая
явь должны научить нас, как жить в этом трезвом мире.
   Когда Клодия кончила, она снова поклонилась Владыке  и,  передав  венок
Катуллу, села. Цезарь расхвалил ее речь не скупясь и  без  всякой  иронии,
которую позволял себе в подобных случаях Сократ. Казалось, он  получал  от
этого пиршества все большее удовольствие, он попросил меня снова наполнить
чаши вином и, когда мы выпили, дал слово Катуллу.  В  начале  речи  Клодии
поэт сидел, не поднимая глаз, и, когда,  встав,  он  увенчал  свою  голову
цветами, мы поняли, что он задет всерьез, - либо им овладел гнев, либо  он
почувствовал подлинный интерес к спору.
   (Существует несколько версий так называемой  "Алкестиады"  Катулла.  Мы
заменили краткое изложение Азиния Поллиона текстом, который Цезарь  послал
Луцию Мамилию в качестве отрывка из своего дневника за N_996.)
   "Каждый ребенок знает, о Владыка, что  Алкеста,  супруга  Адмета,  царя
фессалийского, была идеалом жены. Однако в  девичестве  она  меньше  всего
мечтала о браке. Ее мучил тот  самый  вопрос,  который  стоит  перед  нами
сегодня. Она желала еще до конца своих дней получить ясный ответ на  самые
важные  вопросы,  какие  только  возникают  перед  человеком.  Она  хотела
увериться в том, что боги существуют, что они  заботятся  о  ней,  что  ее
душевные порывы подчинены их воле; они знают все дурное, что может выпасть
на ее долю, и устраивают ее судьбу по своему замыслу. Наблюдая жизнь,  она
поняла, что, если ей суждена участь царицы, жены и матери, выяснить это ей
вряд ли удастся. Сердце ее стремилось только к одному:  она  хотела  стать
жрицей  Аполлона  Дельфийского.   Там,   как   она   слышала,   живешь   в
непосредственной близости к Богу, каждый день узнаешь его волю, и лишь там
можно получить верные ответы на все. Рассказывают, будто она говорила, что
жен и матерей и так много; для них нет ничего более важного,  чем  приязнь
или неприязнь их мужей; у них только и свету в окошке, что дети, любят они
их яростно, как тигрицы своих  детенышей,  годы  проходят  в  бесчисленных
заботах о детях