не хочу, чтобы в словах моих слышался гнев. Если ты правда  едешь  на
свою виллу, обещай, что будешь одна. А там, если не захочешь,  чтобы  я  к
тебе приехал, я подчинюсь твоей воле и уеду домой, на север, и буду там до
тех пор, пока ты не вернешься в город.
   Напиши мне. И, ах, Клодия, Клаудилла, попроси меня что-нибудь сделать -
но то, что в моих силах. Не проси  меня  забыть  тебя  или  стать  к  тебе
равнодушным. Не проси меня не думать о том, как  ты  проводишь  время.  Но
если нам суждено быть в разлуке, поручи мне что-нибудь сделать, пусть  это
будет постоянной связью с тобой. Великая царица, более  великая,  чем  все
царицы Египта, добрая и  мудрая,  просвещенная  и  милостивая,  ты  можешь
вылечить меня одним твоим словом. Одной улыбкой ты можешь превратить  меня
в счастливейшего из поэтов, которые когда-либо славили бессмертных богов.



   XXXVII-А. Клодия - Катуллу

   (обратной почтой)

   Да, дорогой Гай, это правда, я еду на свою виллу и еду одна, совершенно
одна. Вернее говоря, только с астрономом Сосигеном.  Жизнь  в  городе  мне
прискучила. Я буду часто тебе писать. Я буду думать о  тебе  с  нежностью.
Меня огорчает, что ты был болен. Мне кажется, что ты поступил бы  разумно,
если бы поехал домой. Я посылаю подарки для твоей матери и твоих сестер.
   Ты просишь дать тебе какое-нибудь задание. Что я  могу  поручить  тебе,
чего тебе уже не подсказал  твой  гений?  Забудь  все,  что  я  когда-либо
говорила о твоих стихах, и запомни: только ты и Лукреций сделали Рим новой
Грецией. Когда-то ты сказал, что сочинение трагедий не твое дело. В другой
раз ты говорил, что  мог  бы  написать  "Елену".  Любые  стихи,  какие  ты
напишешь, доставят мне наслаждение, а если бы ты написал "Елену", мы могли
бы ее сыграть, когда я вернусь в город. Я  поеду  наутро  после  приема  у
царицы и вернусь за несколько дней до празднества (Таинств Доброй Богини).
   Береги свое здоровье. Не забывай свою Волоокую.



   XXXVIII. Дневник в письмах Цезаря -
   Луцию Мамилию Туррину на остров Капри

   1008. (О том, что Клеопатра в восторге от каприйского вина.)
   1009. (Извинение за задержку с отправкой письма.)
   1010. (О любовной поэзии.) Всех нас пронимают песни деревенского люда и
рыночной площади. Бывало время, когда  меня  целыми  днями  мучила  песня,
услышанная из-за садовой ограды или спетая  моими  солдатами  у  бивачного
костра. "Не говори нет, нет, нет, маленькая дочь белгов" или "Скажи, луна,
где теперь моя Хлоя". Но когда стихи сложены державной рукой, тут  уж  они
не мучат, а, клянусь Геркулесом, словно бы возвышают. Шаг  вдвое  шире,  и
рост вдвое выше.
   Сегодня я с трудом сдерживался,  чтобы  не  выпалить  моим  посетителям
несколько строк, - нам теперь, слава бессмертным богам, нет  нужды  читать
греческие стихи, мы сочиняем в Риме свои песни.

   Ille mi par esso deo videtur,
   Ille, si fas est, superare divos,
   Qui sedene adversus identideni te
   Spectat et audit
   Duke ridentem...

   Кажется мне тот богоравным или -
   Коль сказать не грех - божества счастливей,
   Кто сидит с тобой, постоянно может
   Видеть и слышать
   Сладостный твой смех...

   Это слова Катулла, написанные в более счастливые для  него  времена.  У
меня  есть  подозрение,  что  сейчас  он  несчастнейший  из  смертных.  Он
запечатлел свои солнечный полдень в песне; я сейчас  тоже  переживаю  свой
полдень, и поэт разжег для меня его сияние.



   XXXIX. Записка Клодии - Марку Антонию

   (В конце октября)

   Сегодня был блестящий дворцовый прием. Перед нашествием  иноземки  пали
древнейшие  камни  Римской  стены:  Сервилия,  Фульвия  Мансон,  Семпрония
Метелла.
   Ваше отсутствие было замечено. Ее величество удостоило вас  несколькими
милостивыми словами, но я ее уже знаю и знаю эти слегка поджатые губы.
   Скажите  моей  дорогой  Несравненной  (Кифериде),  что  царица  о   ней
справлялась. Она сказала, что диктатор  говорил  о  ней,  Несравненной,  с
большим восторгом.


   После вашего ухода Нил вышел из берегов от плохо  сдерживаемого  гнева.
Она проворчала мне, что в Египте есть такая поговорка: "Все раны  хвастуна
- у него на спине". Я стала  возражать,  и  меня  провели  в  будуар,  где
угостили пирожными. Я рассказала о вашей храбрости при Фарсале; о доблести
в битве с Аристобулом. Не сомневаюсь, что вы были не  менее  отважны  и  в
Испании, но подробностей я не  знала,  поэтому  изобрела  сногсшибательный
подвиг, который вы будто бы совершили возле Кордовы.  Теперь  он  вошел  в
историю. А царица резко, чересчур резко, переменила тему разговора.


   (27 октября)

   Все готово.
   Египет, несомненно, ваш, если вы поступите точно так, как  я  скажу.  И
тогда, когда я скажу. Все зависит от этого "тогда".
   Приезжайте на прием пораньше и поменьше обращайте на нее внимания.
   Хозяин крепости, без сомнения,  отправится  домой  рано  -  с  женой  и
теткой.
   Я приеду поздно. И скажу, что вы хотите показать ей  высочайший  пример
отваги, доселе невиданный в Риме, а потом стану ее  уговаривать  -  ни  за
что, ни за что! - на это не соглашаться. Но разве это не так, разве это не
будет высочайшим примером отваги, когда-либо виданным в Риме?
   Однако не забудьте своего обещания. Не смейте в нее влюбляться. Если  я
увижу хоть малейший признак этого, я откажусь  вам  помогать  и  расторгну
наше пари.
   Разорвите эту записку, а лучше верните  ее  своему  посланцу,  чтобы  я
могла ее уничтожить.



   XL. Госпожа Юлия Марция - Луцию Мамилию Туррину на остров Капри

   (28 октября)

   С какой радостью, дорогой мальчик, я узнала, прочтя  твое  письмо,  что
могу тебе писать. И даже могу тебя навестить. Разреши мне  приехать  сразу
после Нового года. Все мои мысли теперь заняты церемониями (в честь Доброй
Богини); потом мне надо вернуться на ферму, привести в  порядок  счета  за
год и приглядеть за Сатурналиями в нашей горной деревне. А после  этого  я
двинусь на юг - и с какой радостью!
   Ты пишешь, что у тебя хватает времени на чтение длинных писем, а у меня
его в избытке, чтобы такие письма писать. Но это письмо, надеюсь, не будет
длинным; я просто хотела подтвердить получение твоей весточки и рассказать
о вчерашнем вечере, что тебе,  по-моему,  будет  интересно.  Ты  уверяешь,
будто у тебя есть источники, которые сообщают о событиях,  происходящих  в
Риме, поэтому я ограничусь описанием того, что я наблюдала сама и о чем ты
вряд ли узнаешь от других.
   Вчера был прием, на котором  царица  Египта  открыла  свой  дворец  для
римлян.  Тебе,  несомненно,  расскажут  о  роскоши   обстановки,   прудах,
представлениях, играх, сутолоке, угощении и музыке.
   Я обрела нового друга там,  где  меньше  всего  ожидала  его  найти.  У
царицы, может быть, и есть  причины  добиваться  моего  расположения,  но,
надеюсь, меня нелегко обмануть, и, по-моему, наш интерес друг к  другу  не
был притворным  -  мы  ведь  такие  разные:  этот  контраст  при  малейшем
недоверии  может  породить  презрение   и   насмешку,   а   при   малейшей
доброжелательности - необыкновенно приятную дружбу.
   Я приехала на лодке с племянником и  его  женой;  у  ворот,  копирующих
Фивейский храм Изиды на Ниле, нас приветствовала царица. Тибр стал  совсем
египетским и по-новому красив, как и царица. Кое-кто это  отрицает;  право
же,  они  ослеплены  предубеждением.  Кожа  у  нее  цвета  самого  лучшего
греческого мрамора и такая же гладкая, глаза карие, большие и очень живые.
И они, и ее низкий, богатый переливами голос вселяют ничем  не  омраченное
ощущение веселья, здоровья,  счастья,  ума  и  уверенности  в  себе.  Наши
римские красавицы были в изобилии, но я заметила, что и Волумния, и  Ливия
Долабелла, и Клодия Пульхра держались натянуто, чувствовали себя неловко и
словно не могли побороть раздражения.
   Царица, как мне объяснили, была одета богиней Изидой.  Драгоценности  и
вышивка на платье - в синих и зеленых тонах. Она  сперва  провела  нас  по
садам, давая объяснения главным образом Помпее, которая,  как  ни  обидно,
словно оцепенела от страха и не знала, что отвечать. Царица очень проста в
обращении, и все, кто с  ней  сталкивается,  должны  бы  чувствовать  себя
непринужденно, как это было со мной. Она подвела нас к трону и представила
нам вельмож и дам своего двора. Потом обернулась  и  стала  приветствовать
длинные ряды гостей, ожидавших своей очереди,  пока  она  оказывала  знаки
внимания диктатору.
   Я собиралась пораньше вернуться домой и лечь спать, но  задержалась  со
своими  сверстницами,  глазея  на  бесчисленные   развлечения   и   пробуя
необыкновенные лакомства (к ужасу Семпронии Метеллы, уверявшей  меня,  что
они отравлены). Вдруг я почувствовала, что меня взяли за  руку.  Это  была
царица: она спросила, не хочу ли я с ней посидеть. Мы прошли в нечто вроде
цветущей беседки, обогреваемой жаровнями; царица посадила  меня  рядом  на
кушетку и, немного помолчав, с улыбкой заговорила:
   - Благородная госпожа, у нас в стране есть обычай:  когда  две  женщины
встречаются, они задают друг другу кое-какие вопросы.
   - Я счастлива попасть в Египет, великая  царица,  и  следовать  обычаям
этой страны, - ответила я.
   - Мы спрашиваем друг у друга о детях и тяжело ли проходили роды.
   Тут мы обе разразились смехом.
   - Да, это не в римских  обычаях,  -  сказала  я,  подумав  о  Семпронии
Метелле, - но ваш обычай мне кажется разумным.
   И я рассказала ей про моих детей,  а  она  про  своих.  Она  вынула  из
стоявшего рядом шкафчика прелестные портреты двух своих детей  и  показала
мне.
   - Все остальное, - прошептала она, - словно мираж у нас  в  пустыне.  Я
обожаю своих детей. И хотела бы  родить  целую  сотню.  Ну  что  на  свете
сравнится с этой милой головкой, с этой милой душистой головкой?  Но  я  -
царица, - сказала она, глядя на меня глазами, полными  слез.  -  Я  должна
путешествовать. Я должна заниматься сотней других дел. Есть у вас внуки? -
спросила она.
   - Нет. Ни одного.
   - Вы меня понимаете?
   - Да, ваше величество, понимаю.
   Мы сидели молча. Дорогой мальчик, такого разговора с нильской колдуньей
я не ждала.
   Нас прервал племянник, который подвел Марка Антония и актрису Кифериду.
Увидев, как мы сидим в слезах среди громкой  музыки  оркестров  и  пламени
огромных факелов, они явно удивились.
   - Мы разговаривали о жизни и смерти, -  сказала  царица,  поднимаясь  и
отирая рукой слезы. - Мой праздник от этого стал только веселее.
   Она как будто не заметила моего внучатого  племянника  и  обратилась  к
Кифериде:
   - Милостивая госпожа, одни большой знаток говорил мне,  что  никто  так
прекрасно не изъясняется по-латыни и по-гречески, как вы.
   Письмо мое все равно получилось чересчур длинным. Я тебе напишу еще раз
до  нашей  встречи.   Твою   последнюю   просьбу   я,   конечно,   выполню
неукоснительно. Твое письмо и возможность поехать  к  тебе  доставили  мне
большую радость.



   XLI. Актриса Киферида - Луцию Мамилию Туррину на остров Капри

   (28 октября)

   Я с радостью предвкушаю, милый друг, поездку к вам в декабре. Мы  будем
болтать, читать, и я снова взберусь на все горы и спущусь  во  все  бухты.
Никакой холод и никакие бури меня не испугают.
   Вчера ночью произошло событие, которое делает  эту  поездку  еще  более
желанной. Долгая и дорогая мне связь оборвалась;  пробил  колокол,  музыка
смолкла. Вы - единственный человек, который от меня об  этом  услышит.  Вы
столько слышали о том, как она развивалась, а теперь узнаете,  и  как  она
кончилась. Наша жизнь с Марком Антонием,  продолжавшаяся  пятнадцать  лет,
пришла к концу.
   Задолго до приезда египетской царицы Марк Антоний стал насмехаться  над
ее репутацией обворожительницы и проницательной женщины. Он хвастал, будто
вывел из себя диктатора, сказав, что  он  не  поддастся  чарам  Клеопатры,
которыми она побеждает менее стойких  людей.  Мне  как  никому  дано  было
наблюдать, с  каким  невиданным  терпением  относился  диктатор  к  своему
легкомысленному племяннику, хотя терпение его не  раз  подвергалось  более
тяжким испытаниям, чем то, о котором я рассказываю, но, правда,  не  более
досадным.
   С тех пор как царица приехала, Марк Антоний зачастил к ее двору, и  мне
сообщили, что  он  донимает  ее  своими  шутливыми  ухаживаниями.  Царица,
по-видимому, не отвечала на его  дерзости  высокомерным  кокетством,  чего
можно было бы от нее ожидать; несколько раз в присутствии  придворных  она
гневно одергивала его. По Риму пошли пересуды.
   Вчера мы отправились на ее  пышный  прием.  Мой  друг  был  в  отличном
расположении духа. По дороге я впервые заметила, что в его отзывах  о  ней
сквозит искреннее восхищение и даже несвойственная ему  восторженность.  Я
поняла, что, еще сам того не сознавая, он поддался страсти.
   Когда я  вас  увижу,  я  опишу  великолепие  дворца  и  устроенных  нам
развлечений. Не знаю, как проходят подобные празднества в Александрии,  но
подозреваю, что царицу поразило, как дурно ведем себя на больших  сборищах
мы, римляне.
   Женщины по обыкновению чинно сбивались в  кучки  -  стояли  или  сидели
отдельно от мужчин.  Мужчины  помоложе  изрядно  выпили,  разбушевались  и
затеяли  свои  вечные   состязания   в   силе   и   ловкости   -   другого
времяпрепровождения они не знают. Само собой разумеется, что  Антоний  был
там заводилой. Они развели сначала  один,  а  потом  и  другой  костер  и,
построившись рядами, стали бегать наперегонки по аллеям  и  прыгать  через
костер. Я уже научилась не обращать внимания на эти опасные игры;  но  все
же заметила, что мой друг лазает по деревьям и прыгает с веток  на  крышу;
ему подражали те, кого он раззадорил. Несколько человек разбились, сломали
себе  шеи,  ноги,  но  буйное  пьяное  пенье  становилось  только  громче.
Изысканные  живые  картины,  предложенные  нам  царицей,   смотрели   лишь
несколько женщин да кучка стариков.
   К  полуночи  мужчины  стали  уставать  от  своих  игр;  многие   спьяну
завалились в кусты и заснули;  костры  выгорали.  При  свете  разноцветных
факелов на острове была показана феерия, а в пруду плавали девушки.
   Диктатор набрел на меня во время этого зрелища и оказал мне честь,  сев
со мной рядом. Жене его вечер не понравился, и она настаивала,  чтобы  они
поскорее вернулись домой. Теперь я знаю точно: виною всему Клодия Пульхра,
хотя для своих целей она воспользовалась материалом, который сам шел к ней
в руки. Клодия, как и Марк  Антоний,  почти  ежедневно  бывали  при  дворе
Клеопатры. Справедливо это или нет, но  она  стала  считать  себя  главной
наперсницей царицы в Риме. Мне случилось  наблюдать  появление  Клодии  на
приеме. Она приехала поздно, в  сопровождении  брата  и  маленькой  группы
кавалеров из Эмилиева клуба для плавания и  игры  в  шашки.  Царица  давно
покинула свое место у трона и смешалась с  толпой  гостей.  Большую  часть
вечера диктатор провел возле жены и оказывал царице только  положенные  по
этикету  почести;  но  в  эту  минуту  они  шли  рядом  к  главной  аллее,
возвращаясь после боя львов с  тиграми,  происходившего  в  загородке  для
диких зверей. Клодия увидела перед собой нечто  ей  недоступное:  женщину,
которой некому завидовать, и диктатора, помолодевшего лет на двадцать; она
услышала их счастливый смех, не таивший никакого зла.
   Я знаю Клодию много лет и могу себе представить, какую  боль  причинила
ей эта сцена.
   Когда водяная феерия кончилась, Цезарь  и  его  спутники  стали  искать
царицу, чтобы с ней проститься. У пруда ее не было и во дворце тоже. Слева
от аллеи воздвигли сцену, где  в  начале  вечера  разыгрывали  музыкальную
драму на сюжет из египетской истории, но  теперь  площадка  была  пуста  и
освещена лишь мерцанием факелов, горевших на парадном дворе по  соседству.
Я уже не помню, что заставило нас туда пойти. Декорация изображала  поляну
на берегу Нила, пальмовую рощу, кусты и заросли камыша. Короче говоря,  мы
захватили царицу врасплох:  она,  негодуя,  вырывалась  из  объятий  очень
пьяного и очень пылкого Марка Антония. В том, что она сопротивлялась,  нет
сомнений, но сопротивляться можно  по-разному:  всем  было  ясно,  что  ее
сопротивление длится уже довольно долго, хотя убежать не составляло труда.
В полутьме трудно было различить, что там происходит.
   Однако приличия были  соблюдены.  В  этот  миг  из-за  сцены  появилась
прислужница царицы Хармиана и принесла жаровню, которая помогает Клеопатре
переносить  наш  холодный  климат.  Царица  выбранила  Марка  Антония   за
бестактность. Диктатор выбранил его за пьянство.  Происшествие,  казалось,
высмеяли и забыли. Однако они так и не объяснили, почему очутились  вдвоем
в этом уединенном месте.  Кто-кто,  а  Марк  Антоний  от  меня  ничего  не
скрывает, и я поняла, что  он  сейчас  испытывает  те  же  чувства,  какие
испытывал пятнадцать лет назад ко мне и больше ни к кому, несмотря на  все
свои шалости. О том, что чувствует царица, я не знаю. Могу об этом  судить
лишь по тому, как это отразилось на великом человеке, который находился со
мной рядом: ни один актер не сравнится  с  Цезарем,  и  только  актер  мог
разгадать, что он поражен в самое сердце. Никто другой, по-моему, этого не
заметил. Помпея отстала от нас и шла по дорожке сзади.
   Мы распрощались. В носилках Марк Антоний прижался ко мне,  он  рыдал  и
без конца шептал мне на ухо мое имя.  Более  явного  расставания  быть  не
могло.
   Я знала, рано или поздно этот час придет. Любовник превратился в  сына.
Не  стану  притворяться,  что  это  далось  мне  легко,  но  и  не   стану
преувеличивать своих страданий - сама того не сознавая, я  уже  наполовину
примирялась с неизбежным. Я приеду на Капри, еще больше  ценя  дружбу,  ту
дружбу, которой я никогда не знала  с  Марком  Антонием,  потому  что  она
расцветает там, где есть духовная близость. Ее утехи ни с чем не сравнимы,
но я - женщина. И только перед вами, чья  мудрость  и  терпение  не  имеют
границ, могу я в последний раз посетовать на то, что дружба - даже ваша  -
всегда будет на втором месте после утраченной мною  любви.  Она  наполняла
дни мои светом, а ночи - нестерпимой нежностью. Пятнадцать лет мне не надо
было спрашивать себя, зачем человек живет и зачем он страдает. Теперь  мне
надо привыкать жить без влюбленных глаз,  из-за  которых  я  провела  свою
жизнь как во сне.



   XLI-А. Клеопатра - Цезарю

   (Полночь 27 октября)

   Deedja, Deedja, поверь мне, что мне было делать? Он повел меня туда под
предлогом,  будто  он  с  товарищами  покажет  мне   какое-то   невиданное
состязание в отваге. Он был и пьян, и очень хитер. Я совершенно растеряна.
Сама не знаю, как это могло случиться. Я убеждена, что тут как-то замешана
эта тварь Клодия Пульхра. Она либо надоумила его,  либо  подзадорила.  Она
подсказала ему, что надо делать. Я в этом уверена. Deedja, я не  виновата.
Я не засну, пока ты не пришлешь мне хоть словечко, что ты  все  понимаешь,
что ты веришь мне и меня любишь. Я схожу с ума от ужаса и горя.
   Пошли мне записочку с этим же посланным, молю тебя.



   XLI-Б. Цезарь - Клеопатре

   (Из дома Корнелия Непота, где посланный Клеопатры нашел Цезаря  у  одра
больного Гая Валерия Катулла.)
   Спи, спи спокойно.
   Теперь ты усомнилась во мне. Я хорошо знаю моего  племянника.  И  сразу
понял, что произошло. Не сомневайся в чуткости твоего Deedja.
   Спи спокойно, великая царица.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


   XLII. Верховный понтифик Цезарь -
   верховной жрице коллегии девственных весталок

   (9 августа)

   Досточтимая дева.
   Это письмо никто не должен видеть, кроме вас.
   Прошлой весной госпожа  Юлия  Марция  передала  мне  ценное  замечание,
которое вы обронили в беседе с ней. Она и не подозревает,  как  важны  для
меня были эти слова, и не знает, что я вам пишу.
   Она припомнила, как вы сожалели о том, что в священных  ритуалах  нашей
римской религии порой встреча