.. не говори никому... но этот твой достоверный предлог мне был бы очень и очень кстати. Получились свежие сведения. Лига изготовилась к бою. Может, даже и завтра против нас откроется второй фронт. Твой святой Петр был именно то, что надо, чтобы переубедить мою армию. Но теперь слишком много у нас убитых, и бароны требуют мести. Они ходят и выкрикивают, что настал момент задать трепку осажденным. Кстати, мои люди хорошо рассмотрели защитников. Они все худее нас. Поди, для них это было чуть не последнее усилие!

***

     Наступило утро страстной субботы. Воздух прогревался. Луга запестрели цветами. Листва зашуршала на деревьях. Настроение и в городе и в лагере было самое отвратное. У имперцев потому, что вроде следовало штурмовать, но ужасно не хотелось. У александрийцев - потому, что после памятной атаки, хотя гонору у всех прибавилось, животы подвело уже совсем до крайней степени.
     В плодоносной голове Баудолино снова закипели идеи.
     Он опять подскакал к подножью стен. Тротти, Гуаско и прочие коменданты были мрачнее тучи. Они тоже слышали, что приближается Лига, но из верных источников знали, что разные коммуны имеют самые разные намерения и что многие из них еще раздумывают, стоит ли им атаковать императора.

***

     - Потому что, ты только вникни, сударь Никита... здесь все так заверчено, что не знаю, достанет ли у византийцев тонкости понять... есть разница между обороной от императора и нападением на императора по своей воле. Если отец бьет тебя ремнем, ты хватаешь ремень, вырываешь у него из руки. Это защита. Но вздумай только поднять руку на отца! Отцеубийство! Вдобавок, если будет окончательно подорвано почитание святоримского императора, что останется общего у итальянских коммун? Понимаешь, сударь Никита, они дружно лупили Фридриховых наймитов, но продолжали признавать Фридриха за основного хозяина. То есть они не желали, чтоб Фридрих торчал у них перед носом, но боже упаси его насовсем утратить. В этом случае коммуны переубивали бы друг друга, даже не зная, кто из них прав, кто виноват. Ибо критерии вины и правды определяет, в конечном счете, император.
     - Значит, - сказал тогда Гуаско, - лучше всего бы Фридриху быстро уходить от Александрии. Голову прозакладываю, что и коммуны тогда его пропустят и он доберется до своей Павии. Но как устроить, чтоб уйти ему было не стыдно? Небесное знамение уже отработано и уже провалилось. Александрийцы, конечно, получили удовлетворение, но дело не продвинулось ни на йоту...
     - - Наверно, эта мистерия с Петром вышла какой-то слишком вычурной, - уныло произнес Баудолино. - Кроме того, видение или, как его там, небесное знамение... это такая штука: сегодня вроде явился, а завтра поди докажи, являлся кто-то или нет. И за каким чертом мне понадобился этот святой! Наемная солдатня - они же не верят и в Отца небесного! Они верят только в две вещи: в набитое пузо и в хвост торчком.
     - Ну а если, - вступил тогда в разговор Гальяудо, исполнившись, непонятно с чего, дивного здравомыслия, которое, как известно, Господь ниспосылает только простецам, - а если к имперцам вдруг попадет наша корова, и обнаружится, что у нее пузо набито... и почитай что лопается? Тогда и Барбаросса и его дружина решат, что у нас жратвы немереное изобилие, и хватит на... как это... "веки веков", sculasculoram... Господа и солдаты тогда скажут: дуем-ка восвояси, а не то придется нам встречать на этой луже и следующую Пасху...
     - Никогда не слыхал ничего глупее, - выпалил Гуаско, и воевода Тротти с ним согласился, для пущей наглядности крутнув пальцем у виска: выжил-де из ума старичок. - И вообще, будь у нас хотя бы одна корова, мы бы съели ее живой, - добавил помалкивавший Бойди.
     - Не оттого, что мысль предлагается моим родителем... но, черт побери, она показалась мне полезной, - перебил Баудолино. - Может быть, вы запамятовали. Одна-то коровка еще имеется. Это Розина Гальяудо. Вопрос только, если вымести по сусекам и амбарам все, что есть в городе, наберем ли мы столько зерна, чтобы набить брюхо этой скотине.
     - Ты получи сперва, скотина, эту скотину! - кинулся на него Гальяудо. - Чтобы узнать, сколько зерна у Розины в брюхе, имперцам следует не только полонить беднягу, но и выпотрошить, а мы Розину не забивали, именно оттого что для меня и для твоей матери она все одно что дочка, которую Господь нам не судил. И я к Розине не дам никому прикоснуться. Уж предпочту, чтоб выпотрошили тебя, поскольку вот уже тридцать лет не вижу от тебя в хозяйстве проку, ну а Розина-то без фанаберии служит нам день и ночь верой и правдой.
     Гуаско с товарищами минуту назад полагали, что затея с коровой - бред сумасшедшего. Но стоило Гальяудо заартачиться, как им эта затея начала казаться чистым золотом, и не жалея гортаней все принялись убеждать крестьянина, что ради спасения города можно пожертвовать даже коровой, и что невместно предлагать вместо коровы Баудолино, Баудолино потрошить никто не захочет, а вспотрошив корову, Рыжебородый, того глядишь, и повернет оглобли. Что до зерна, то в городе его не сильно много осталось, но если со тщанием поискать, то разок накормить Розину найдется. Не обязательно чистым зерном! Когда оно в пузе, кто станет разбирать, где отруби, где пшеница. Опять же не станем отсевать корм от мучных тараканов. Все в дело пойдет. Война на дворе. От нашего хлеба тараканов не отсевают...

***

     - Баудолино, Баудолино, - перебил его Никита. - Не говори только, что эта забубённая идея могла иметь успех.
     - Не только успех у нас, - парировал Баудолино, - но и, как ты увидишь впоследствии, успех у императора.

***

     Дело происходило так. Примерно к третьему часу в страстную субботу все консулы и вся городская верхушка Александрии сошлись под портиками главной площади, где лежала самая исчахшая, самая болезненная корова, какую только может вообразить человеческое сознание. Облезшая целой шкурой, откинувшая ноги-жердины; вымя, похожее на уши, уши, похожие на сосцы; глаза закачены полностью... вся ее тощая туша как бы размякла, казались мягкими даже рога. Это был уже не полутруп. Сплошной скелет. Призрак буренки, лубок "Пляска Смерти"... Поклоняясь этому священному говяду, припадала к ее голове мать Баудолино, гладя умирающую по макушке, приговаривая и утешая, что, наверно, так Богу угодно, послать скончание мукам. Да еще после сытного обеда; значит, лучшая смерть, нежели сулится ее владельцам.
     Под портики постоянно прибывали мешки с пшеницей и иными семенами, все что наметали в пустых сусеках. Гальяудо подпихивал мешки к морде угнетенной твари, чтоб она занялась едой. Но корова уже взирала на мир с трагической отрешенностью, и совсем не умела припомнить, как производится жевание. Кончилось тем, что одни помощники ухватили корову за ноги, другие за голову, широко растянули ей рот и, в то время как она протестовала бессильным мычанием, стали впихивать зерно ей в глотку. Так закармливают гусынь на печень. Раз засыпали, два засыпали... может, по жизненному инстинкту, или вдруг припомнив старые времена, бессловесная страдалица тяжко шевельнула языком и втянула, облизывая, в рот добрую порцию непривычного корма. По своей ли воле или с помощью доброжелателей, но Розина постепенно начала принимать пищу.
     Это была нерадостная пирушка, и не раз казалось, что Розина вот-вот отдаст небесам скотинину душу. Она ела будто рожала, надсаживаясь криками от муки. Тем не менее воля к жизни постепенно брала свое, и корова потихоньку поднялась на ноги и сама продолжила есть, просовываясь мордой точно в отверстия мешков, расставлявшихся перед ней. В итоге взорам присутствующих предстала очень странная корова, унылая и жутко тощая, кожа с костями, особенно со спины, там, где мослы почти протыкали шкуру. Однако при этом у коровы имелся круглый барабанный живот, до того раздутый, будто она была стельна целою дюжиной.
     - Нет, не годится, никак не годится, - покачал головой Бойди, разглядев это мрачное чудо. - Любому дураку ясно, что это не жирная скотина, а просто коровья шкура, в которую забили всякую дрянь...
     - Да и поверь они, будто корова жирна, - вторил ему Гуаско, - что они подумают? Зачем хозяин выпасает ее снаружи, под стенами, с риском потерять на этом и жизнь и добро?
     - Друзья, - отвечал им Баудолино, - не забывайте, что кто бы ни увидел корову, он от голода не станет задумываться, с какого боку она жирна, с какого - тоща.
     Баудолино как в воду глядел. Примерно в девятом часу Гальяудо протиснулся в городские ворота и сделал первые шаги в сторону луга, что находился в полулье от стены. Тут же мигом из лесочка вывалилась ватага богемцев, ходивших, несомненно, ловить птиц, если, конечно, еще оставалась хоть одна живая птица в округе. Они, увидев корову, не веря своим жадным глазам, ринулись на Гальяудо. Тот сразу поднял руки, и его с коровой потащили к палаткам лагеря. Довольно скоро вокруг столпились десятки воинов. У всех были впалые щеки, глаза вылезали из орбит, и бедная Розина мгновенно пала под ножом мужичка из Комо, который знал свою работу, поскольку покойница Розина, быстрее чем выговоришь "аминь", вот глядь жила, а вот глядь умерла. Гальяудо лил искренние слезы, поэтому происшествие смотрелось - достоверней не бывает.
     Когда забитой вспарывали живот, случилось то, чему было назначено случиться. Весь ею заглотанный впопыхах корм пополз из кишок на землю, ничто не успело перевариться, и перед народом неопровержимо открылось, что в брюхе коровы полно зерна. Изумление оказалось сильнее аппетита, или во всяком случае даже голод не лишил этих военных элементарной способности мыслить. Чтобы в оцепленном городе даже коровы так жировали... Это противоречило всем законам божьим и человечьим. Один из них был сержант, и он сумел успокоить прожорливых соратников, укротить собственную алчбу и отдал приказ: непонятную убоину следует показать командованию. Как молния, новость об открытии долетела до императора, при котором находился Баудолино. С виду воплощение равнодушия, в душе напряженный как струна, он трепетал в ожидании развязки.
     Розинину тушу, холщовый потник, на котором перекатывалось подобранное зерно из брюха, и Гальяудо в оковах доставили пред светлы очи Фридриха Барбароссы. Мертвая, рассеченная пополам корова уже не выглядела ни худой, ни толстой, видно было только, какая куча добра у нее содержалась в брюхе и была из него добыта. Фридрих оценил по достоинству эту картину, поэтому он резко спросил у мужика: - Кто таков? Откуда? Чья корова? - Гальяудо же, не поняв ни единого слова, понес на самом простолюдном наречии Палеи как полагается: не знаю, не был, ни припомню, я мимо проходил, корову впервые вижу, да и впервые слышу от тебя, что это корова. Конечно, и Фридриху непостижимы были эти речи, и он позвал Баудолино: - Ты знаешь язык этих тварей? Что он мелет?

***

     Гальяудо перед Баудолино, Баудолино перед Гальяудо. Ответ в переводе: - Он говорит, что эта корова ему незнакома, богатый человек из города велел ее выпасти, иного не знает.
     - Понятно. К чертям "велел выпасти". Почему у ней брюхо набито?
     - Он говорит, у коров, после того как они поели, но еда еще не сварилась, брюхо набито едой, которую они поели.
     - Скажи, пусть кончает дурить. Его вздернут на первой осине. В этом их сельбище, в этом их бандитском... вроде бы городе... что, всем коровам засыпают в кормушку по пуду зерна?
     Гальяудо: - Per mancansa d'fen e per mancansa d'paja, a mantunuma er bestii con dra granaja... E d'iarbion...
     Баудолино: - Он говорит, обычно нет, только сейчас, когда недостает сена из-за этой осады. И еще кроме зерна они часто используют сухой горох.
     - Ради всех дьяволов! Я сейчас отдам его на растерзание соколам, на растерзание псам! Пусть скажет, как может быть в городе недостача сена, при том что полно гороха и зерна?

***

     - Он говорит, что в город согнан рогатый скот со всей округи и горожанам, знать, судьба жевать бифштексы отныне и до конца света... но на пропитание коров и быков ушло все сено. Когда имеется вдоволь мяса, никто не ест ни хлеб, ни уж тем более сухой горох. Так что зерновые закрома остались нетронутыми. Часть зерна оттуда теперь стали давать коровам. Он говорит, у них дела не то что тут у нас, что мы-то можем роскошествовать как угодно. А у них выбор очень ограничен: ведь они осажденные. Он говорит, что из-за этого неудобства ему и дали выпасти корову, чтоб пощипала хоть немного зеленого. Если коров кормить одним зерном, кончится тем, что у них могут завестись глисты.
     - Баудолино, ты-то веришь россказням этого негодяя?
     - Я перевожу, что слышу. Насколько помнится мне с детства, коровы зерно едят не слишком охотно. Но эта бурена! Она была зерном набита! Как можно опровергать явную очевидность?
     Фридрих разгладил бороду, сузил глаза и внимательно посмотрел на Гальяудо. - Баудолино, - сказал он, - где-то я этого человека уже видел. Правда, давно. А ты его знаешь?
     - О, отец! Мне-то здешних как не знать! Но сейчас вопрос не в том, что это за человек, а правда ли, что у осажденных столько коров и столько зерна. Потому что если тебя интересует мое искреннее мнение, не исключено, что они тебя обманывают - накормили последнюю корову последним зерном.
     - Удачная мысль, Баудолино! Мне она не приходила в голову!
     - Ваше святое величество, - вмешался монферратский маркиз. - Не будем приписывать мужланам ум, которым они не обладают. Думается, перед нами явное доказательство, что у горожан больше припасов, нежели мы тут считаем.
     - О да, о да, - забубнили в голос остальные вельможи. Баудолино оценил ситуацию: редко когда столько людей хитрило одновременно, превосходно зная, что и другие хитрят не меньше. Знать, осада представлялась невыносимой просто-таки всем нападавшим.
     - Думается, что и мне должно именно так думаться, - дипломатично подвел итог Фридрих. - Нам уже дышат в спину. Ну, захватим мы это Роборето. Тут на нас кинется свежая армия. Тоже и невозможно захватить город и сразу засесть в его стенах. Они так дурно сработаны! Это ниже нашего достоинства. Исходя из вышеприведенных доводов, господа, мы повелеваем: оставить это жалкое поселение его неотесанным обитателям и приготовиться к настоящей войне. Отдать соответствующие команды. - А потом, покидая палатку, Баудолино: - Гони старца в шею. Он, конечно, брехун, но если бы я вешал всех брехунов, тебя уж давно бы не было в живых.
     - Чеши домой, папаша, тебе крупно повезло, - прошипел Баудолино сквозь зубы, сбивая колодки с Гальяудо. - И передай Тротти, что я его буду ждать сегодня вечером в условленном месте.

***

     Фридрих свернул операцию молниеносно. Надо было только смотать в скатки ветхое тряпье, в которое давно превратились палатки осадчиков. Император велел строиться в колонну и поджечь все, что валяется. Приблизительно к полуночи авангард имперского войска маршировал уже по полям Маренго. Вдалеке, у подножия тортонских холмов, помаргивали огоньки на биваках. Это поджидала своего часа военная сила Лиги.
     Отпросившись у императора, Баудолино ускакал в направлении Сале. На перекрестке уже были Тротти и двое кремонских консулов. Вместе проехали милю и оказались в расположении аванпостов Лиги. Там Тротти представил Баудолино двоим начальникам объединенной армии коммун: Эццелино из Романо и Ансельмо из Довара. Последовали скорые переговоры, скрепленные рукопожатием. Обняв напоследок Тротти (да, будет что вспомнить, тебе спасибо, да что ты, спасибо тебе), Баудолино пришпорил коня и бросился догонять Фридриха. Тот ждал его на просеке. - Договорились, отец. Они не атакуют. У них нет ни желания, ни запала. Они нас пропустят и отдадут тебе императорские почести.
     - До следующей стычки... - бормотнул Фридрих. - Но я тут с усталой армией. Чем раньше расселимся на квартиры в Павии, тем лучше будет для всех. Поехали.

***

     Шла пасхальная ночь. Издалека, оборотившись, Фридрих мог бы еще разглядеть высокие огни у стен Александрии. Обернувшись, поглядел и Баудолино. Он знал, что это догорает военная техника и шалаши солдат. Но предпочел вообразить, будто александрийцы поют и танцуют между освещенных зубцов стен, ликуют о победе и празднуют начало мирных времен.
     В миле пути им повстречались передовые разъезды Лиги. Строй рыцарей расступился, образовав два нарядных крыла, и в середине возник проход для людей императора. Только не ясно было, отодвинулись ли они, чтобы оказать почести, или от недоверия: подальше от имперцев. Какие-то солдаты Лиги подняли вверх оружие. Можно было истолковать это в смысле: отдают почести. А может быть, жест бессилия, или даже угрозы? Император, насупившись, предпочел не осматриваться по сторонам.
     - Не знаю, - сказал он, - я тут бегу от них, а они меня величают. Баудолино, я делаю как надо?
     - Ты делаешь как надо, отец. Капитулируешь не больше, чем они. Они не атакуют тебя в открытом поле из уважения к статусу. И ты должен быть благодарен им за уважение.
     - Уважение с них причитается, - упрямствовал Барбаросса.
     - Ну, если причитается, будь доволен, что ты его получил. Чего тут нос воротить?
     - Не с чего, не с чего. Ты, как обычно, прав.

***

     Примерно к рассвету они увидели далекую равнину и на первых холмах - бессчетные рати противника. Строй воинов сливался с туманом, и снова возникало сомнение: отошли из осторожности от императорской армии? Почтительно приветствуют? Или готовы сомкнуться и смять продвигающиеся отряды? Мелкие пикеты коммунарного войска отъезжали от мест, гарцевали возле проходящей имперской колонны, взъезжали на холмы и глазели с высоток, как армия проходит, и даже бывало, что как будто от армии удирали. Молчание стояло такое, что слышались только конские копыта и топанье латников. С каких-то вершин холмов еще подымались, в бледном освещении утра, тонкие дымы, похожие на сигналы, что передавали весть часовым на замковых башнях, выглядывавших из зелени на дальних горах.
     На этот раз Фридрих решил оформить рискованный прорыв как парад победы. Развернули штандарты и орифламмы, пошли в триумфе как Цезарь Август, возобладавший над варварами. Проходил Фридрих Барбаросса, отец всех строптивых городских коммун, которые в ту ночь имели полную возможность уничтожить его.
     Наконец на павийской дороге, он подозвал Баудолино. - Ты, несомненно, фигляр отпетый, - сказал он, - но из этой выгребной ямы надо было как-то вылезать. Так что я тебя прощаю.
     - Да за что же, отец?
     - Известно за что. Но не думай, что я прощу этот безымянный город.
     - Имя у него есть.
     - Имени у него нет. Потому что именами наделяю я. Раньше или позже я его сомну.
     - Пожалуйста, не сразу...
     - Нет, не сразу. За то время, думаю, ты сумеешь изобрести еще какой-нибудь хитрый фокус. Эх, понять бы мне в ту давнюю ночь, что веду себе в дом проходимца... Кстати, я ведь припомнил, где и когда я видел этого деда, чья орова!
     Вот только лошадь под Баудолино вдруг заиграла. Пришлось натянуть поводья и поотстать от императора. Так Фридриху и не случилось поделиться с ним внезапным воспоминанием.

15. БАУДОЛИНО В СРАЖЕНИИ ПОД ЛЕНЬЯНО

     После конца осады Фридрих сперва воспрял, расквартировался в Павии, но вскоре настроение испортилось. Последовал неудачный год. Двоюродный брат Генрих Лев подстраивал гадости в Германии. Итальянские города огрызались все свирепее, а всякий раз, когда император заводил речь о разгоне Александрии, коммунам будто уши закладывало. В распоряжении Фридриха было мало людей, подкрепления не поступали, а которые поступали, тех тоже было мало.
     Баудолино несколько виноватился из-за истории с коровой. Конечно, он не обманул императора, император открыто подыграл ему, но теперь и он и Фридрих немножко стеснялись встречаться глазами. В точности два шалуна: напрокудили и самим друг друга стыдно. Баудолино растро-гивался, видя почти мальчишеское смущение Фридриха, тем более что император уже начинал седеть, и именно из его прекрасной рыжей бороды в первую очередь стали исчезать львиные отливы.
     Баудолино все сильнее любил этого отца,