ии им низринутся на головы, и вполне сумеют перерезать глотки, если только обучатся действовать с ножами, ну хотя бы с обсидиановыми. Блег-мы не годились для разведки, потому что, чтобы глядеть, им пришлось бы выдвигаться целым торсом, что в военной обстановке равнозначно самоубийству. Но если ловко расположить их на подставе, они придутся куда как кстати, поскольку белый гунн, наверно, всегда целит в голову, а обнаружив перед собой безголовца, по меньшей мере хоть на миг оторопеет. В этот-то миг блегмам и надлежит работать своими каменными топорами.
     Понцы составили слабейшее звено в стратегии Поэта, потому что пошлешь ли в атаку таких, со срамным членом на груди впереди себя, так что самопервейший пинок придется ровно по мошонке, чтоб сразу повалились с ног и вспомнили родную маму? Можно их вообще-то принять застрельщиками, потому что, оказывается, этот причиндал у них как ус у насекомых, при даже слабых переменах ветра или температуры выстраивается и дрожит. А следовательно, послать их в авангард, получать от них сведения, а если, отмахивался Поэт, и выйдет так, что их перебьют первыми, война есть война и нет в ней места христианскому состраданию.
     Ну, безъязычников сначала предполагалось оставить в собственном соку, потому что при такой неорганизованности они могли причинить полководцу больше неприятностей, чем противнику. Потом все же было решено, что из-под плетки их принудят работать в тылу, помогать молодым евнухам под надзором Соломона возиться с ранеными и успокаивать фемин и мелюзгу всех рас, да приглядывать, чтоб из своих щелей никто не высовывался.
     Гавагай при первой встрече обмолвился и о сатирах-ни-когда-и-нигде-невидимках, так что Поэт на их счет строил планы, они могли бы-де сражаться рогами и бить, как козы, раздвоенными копытами; но на любые вопросы об этих существах обычно поступали ответы самые уклончивые. Живут они на горе по-за озером (каким озером?), и их действительно никто, никогда и нигде не видывал. Они подданные Пресвитера, однако живут самостоятельно, в сношения не входят ни с кем, и их как будто и нет. Поэт решил плюнуть на сатиров, тем более, заявил он, вполне возможно, что рога у них закручены куда-нибудь назад или вниз, и им придется бодаться ложась на спину или стоя на карачках, давайте посерьезнее, воюют ли козы в армии!
     - Козы вполне воюют в армии, - ответил ему на это Ардзруни. И рассказал, как один великий полководец велел привязать факелы козам на рога и ночью погнал тысячи этих коз на равнину, по которой наступала неприятельская армия, так что те поверили, что против них несметное воинство. В данном случае, имея в распоряжении шестирогих коз, можно было достичь шикарного результата. - Да, если неприятель заявится в ночное время... - с сомнением протянул Поэт. Впрочем, пусть Ардзруни заготовит как можно больше как коз, так и факелов. Никогда не знаешь заранее.
     На основании этих идей, неведомых Фронтину и Веге-цию, шла полным ходом военная муштра. Равнину заполонили исхиаподы, плевавшие чем попало из новеньких тростяных фистул, под руководством Порчелли, который ругался чем свет когда плевки пролетали мимо цели, призывая Христа на каждом слове, и счастье еще, что для этих еретиков Христово имя, поминаемое всуе, не звучало святотатством: всего-то навсего приемыш. Коландрино обучал паноциев летать, чего им дотоле не доводилось, но будто сам Господь Бог создал их именно для этого. По улицам Пндапетцима ходить сделалось неудобно, вдруг ни с того ни с сего любому мог рухнуть паноций на голову, но повсеместно укоренилось мнение, что время стоит на дворе предвоенное, никто и не жаловался. Счастливее всех были сами паноций, настолько ошеломленные открывшимся у них неслыханным умением, что даже и женский пол, и недоросли просились участвовать в учениях. Поэт им охотно разрешал.
     Скаккабароцци школил великанов, чтоб половчее хватали лошадей, но так как лошади во всей округе имелись только волхвовские, после двух или трех учебных занятий они уже отдавали богу душу. Поэтому переключились на ослов. Было даже и лучше, поскольку ослы ревели и брыкались и их было труднее хватать за шкирку, чем даже лошадей, летящих во весь опор. Теперь великаны стали истыми мастерами своего дела. Но надо было научить их вдобавок бегать, нагорбившись, между хвощами, чтобы враги их не замечали; великаны охали, что после каждого урока у них простреливает в пояснице.
     Бойди, тот взялся за пигмеев. Белые гунны все же не то что журавли, им надо попадать между глаз. Поэт проводил работу в рядах нубийцев, которые только и мечтали, чтобы отдать свою жизнь в бою. Соломон подыскивал подходящие яды и для пробы напитывал ими колющие орудия, но сумел пока что только усыпить на пару минут кролика и заставить курицу взлететь. Это тоже годится, считал Поэт: если белый гунн уснет хотя бы на время одного отченаша, или вдруг начнет безудержно взмахивать руками, это уже не белый гунн, а мертвый гунн. Ладно, продолжим.
     Куттика изводился с блегмами, обучая их подлезать под коней и пропарывать тем брюхо топориком. Упражняться на ослах было не лучшей затеей. Что до понцев, то поскольку понцы были приравнены к обслуживанию и снабжению, ими ведали Борон и Гийот.

***

     Баудолино оповестил Диакона о том, что делается, и юноша вдруг как будто ожил. Пожелал пройти, с разрешения евнухов, на наружную площадку лестницы и оттуда наблюдал учения. Он сказал, что и сам желает учиться верховой езде, дабы возглавить в бою подданных, но вслед за этим потерял сознание, может, от лишнего возбуждения, и был снова водворен на трон одиноко грустить.

***

     Именно в те дни, может, от любопытства, может, от скуки, Баудолино подумал, а где же живут сатиры-никогда-и-нигде-невидимки. Он допытывался у всех, даже у какого-то понца, хоть язык понцев никак невозможно было понять. Тот ответил: "Пруг фрест фринсс соргдманд строхдт дрхдс наг брлеланг гравот шавиньи руст пкалхдрсг". Не густо. Даже Гавагай, и тот что-то темнил. Там они живут, говорил он, там, показывая пальцем на холмы на западе, позади которых различались далекие горы. Но туда никогда никто не хаживал. Сатиры не жалуют посторонних. "Как мыслят сатиры?" - спросил Баудолино, и Гавагай ответил, что они мыслят еще хуже всех остальных, поскольку думают, что не было первородного греха. Люди-де стали смертны не по греху своему, это произошло бы даже если б Адам не ел яблока. Значит, и искупления не требуется, каждый пускай спасается собственною доброй волей. И вся-де история Иисуса только пример добродетельной жизни, ничего более. "Почти такие еретики, как Махмет, который говоришь, будто Иисус только пророк".
     На вопрос, почему не ходят к сатирам, Гавагай отвечал, что при подошве холма сатиров есть лес и озеро, и эти лес с озером под запретом, потому что там живут негодницы, отъявленные язычницы. Евнухи запрещают правым христианам туда соваться, потому что недолог час попасть под какое-нибудь заклятье. Но Гавагай подозрительно четко описывал ведущую туда дорогу, что заставляло думать, что или он или какой-нибудь другой исхиапод в своей бесконечной беготне засовывали уже нос и в запретные угодья.
     Достаточно, чтоб заинтриговать Баудолино. Он выждал, пока все не отвлеклись, вскочил на лошадь и меньше чем за два часа был на другом краю кустарниковой гряды, в окрестностях леса. Привязал лошадь к дереву и углубился в самую гущу свежей и ароматной листвы. Спотыкаясь о корни, вылезавшие на каждом шагу, наступая на огромные разноцветные грибы, он наконец продрался к берегу озера. С той стороны начинались уступы холмов, жилье сатиров. В тот час заката чистоструйные воды становились угрюмее, принимая и удлиняя отражения кипарисов. Всюду царствовало великое молчание, не вмещавшее даже пения птиц.

***

     Пока Баудолино раздумывался на берегу этой водяной глади, из леса вышло животное, которого он не видел никогда, но знал замечательно. Оно напоминало лошадь молодого возраста, всю белую, обходительную и гибкую в движениях. На морде миловидного абриса, прямо на лбу посередине, имелся рог, тоже белый и выкрученный спиралью, кончался он острием. Зверь был единорогом или, как говорил Баудо-лино в отрочестве, носорогом: monoceros, предмет мальчишеских грез! Он любовался зверем и замер, боясь дохнуть, а тем временем из леса появилась женская фигура.
     Стройная, в длинных тканях, мягко очерчивавших небольшие стоячие груди, она продвигалась шагом тихого камелопарда, и полы ее касались трав, украшавших озерные склоны, будто все тело парило над землей. У нее были длинные мягкие белокурые волосы, доходившие до бедер, и чистейшего рисунка профиль, как будто вырезанный из слоновой кости. Кожа совсем немного розоватилась, ангельское лицо было обращено к озеру и полнилось беззвучной молитвенностью. Единорог тихо топотал бок о бок с нею, трепеща небольшими ноздрями в ожидании ласки.
     Баудолино забыл себя и глядел на них.

***

     - Ты подумаешь, сударь Никита, все оттого, что с начала путешествия я не видел женщины, достойной этого имени. Нет, прошу тебя понять: не вожделение завладело полностью мной, а какое-то спокойное обожание, и не только ее, а ее вместе с животным, с этим спокойным озером, с горами, с этим закатным светом. Я будто оказался в храме.
     Баудолино искал слова, чтоб обрисовать видение, что, как известно, невозможно.
     - Видишь ли, иногда великолепие само показывается то в виде руки, то в виде лица, в оттенке на склоне горы или в отблеске моря, у наблюдателя замирает сердце при виде чуда красоты... Это создание в ту минуту мне представлялось неописуемой водяной птицей, не то цаплею, не то лебедем. Я назвал ее волосы белокурыми, так нет, с каждым движением они становились то голубоватыми, то пламенеющими. Я глядел сбоку на ее грудь, мягкую, трогательную, как грудка голубки. Я претворился полностью во взгляд. Видел что-то извечное, поскольку знал, что это не то что прекрасный предмет, а сама воплощенная прекрасность. Может, святой помысел Божий. Я обнаруживал: совершенство, когда созерцается единократно (и только единократно), легко и любезно. Я видел эту фигуру на отдалении, но чувствовал, что она мне не подвластна, ну точно как взгляд, ослабленный годами, мнит, будто видит отчетливые знаки на пергаменте, но знаешь: стоит тебе приблизиться, знаки сольются, и не узнать сообщения, обещаемого записью. Это было как сон. Во сне нам являются желанные вещи, протягиваем руку, и пальцы шевелятся в пустоте.
     - Завидую такому наваждению...
     - Чтоб не спугнуть, я превратился в статую.

33. БАУДОЛИНО ЗНАКОМИТСЯ С ГИПАТИЕЙ

     Но наваждение кончилось. Подобно лесному животному, девушка учуяла Баудолино и повернулась к нему. Без всякого страха, только глядела удивленно.
     - Кто ты? - спросила она по-гречески. Поскольку он молчал, она подошла вплотную и стала рассматривать открыто, дружелюбно, глаза ее были как волосы, переменчивого цвета. Единорог стоял о бок с ней, наклонив шею, будто готовя свое дивновидное орудие для обороны хозяйки.
     - Ты не из Пндапетцима, - продолжала она. - Ты не евнух и не монстр, ты... человек! - Чувствовалось, что опознавала человека она как Баудолино единорога, по описаниям, ни разу не видев. - Ты красивый. Человек красивый. Можно тронуть? - Тонкими пальцами она погладила его бороду и шрам на лице, как Беатриса в давний день. - Это у тебя рана. Ты тот человек, который бьется на войне? А что это?
     - Меч, - сказал Баудолино. - От хищных зверей. Я не тот человек, который бьется на войне. Зовусь Баудолино и прибыл из земли, где закатывается солнце. - Он неопределенно махнул рукой. Обнаружилось, что рука дрожала. - А ты кто?
     - Гипатия. - Судя по тону, ее позабавил наивный вопрос, и с улыбкой она стала еще краше. Но сразу вспомнила, что разговаривает с чужеземцем. - У нас в лесу, за теми деревьями, обитают только гипатии. Ты меня не боишься, как те, из Пндапетцима? - Тут уж Баудолино улыбнулся: оказывается, она боялась, что он ее забоится. - Ты часто бываешь на озере? - спросил он. - Не очень, - ответила гипатия. - Матерь не хочет, чтобы мы поодиночке выходили из леса. Но озеро очень красивое, а я под защитой Акакия, - она кивнула на единорога. Потом добавила с обеспокоенным видом: - Уже поздно. Я не должна отсутствовать столь долгое время. Я не должна и встречаться с теми, из Пндапетцима, коль вдруг они дойдут сюда. Но ты не из Пндапетцима, ты человек, а мне никто не приказывал остерегаться человеков.
     - Я приду и завтра, - выпалил Баудолино. - Когда солнце будет высоко. Я тебя увижу?
     - Не знаю, - отвечала гипатия смущенно. - Может... - и ускользнула за дерево.

***

     Ту ночь Баудолино провел без сна, поелику (втолковывал он сам себе) сон он уже видел, и такой, которого могло хватить на целую жизнь. На следующий день, в самый палящий полдень, он поскакал на озеро.
     Прождал на озере до вечера и никого не встретил. Печально отправился домой. На окраине города стая исхиаподов упражнялась в плевании из фистулы. Гавагай крикнул ему: - Ты смотришь! - Повернул трубочку в небо, стрелка прянула и пропорола брюхо птице, свалив ее на землю. - Я будешь великий воин, - провозгласил Гавагай. - Приедешь белый гунн, я пронзишь его наповал! - Баудолино ответил, что он просто молодец, и пошел ложиться. Увидел во сне давешнюю встречу и утром сделал вывод, что этого сна на целую жизнь ему отнюдь не хватит.

***

     Опять отправился к озеру. Сел на берег, внимал щебетанию птиц, праздновавших явление утра, потом слушал хор цикад в часы, когда бушует полуденный бес. Но жар не тяготил его, деревья разливали восхитительную прохладу, не в труд было прождать несколько часов. Она появилась.
     Присела рядом с ним и сказала, что пришла побольше разузнать о человеках. Баудолино не знал, как начинать, и стал описывать свои родные земли, придворную жизнь у Фридриха, и что такое империи, и царства, и как ходить на соколиную охоту, и что такое города, и как их строят, то самое, что он уже рассказывал Диакону, но без жестокостей и непристойностей, обнаруживая, по мере своего рассказа, что и о людях, значит, можно найти немало теплых слов. Она все слушала, и глаза переменяли отливы в зависимости от каждого чувства.
     - Как ты рассказываешь! Все человеки так хорошо говорят? - Нет, затруднился Баудолино... Он, вероятно, умеет рассказывать лучше и больше иных сородичей. Но существуют поэты, и они способны повествовать еще лучше. И он спел одну из Абдуловых канцон. Та не понимала по-провансальски, но, как абхазцы, пленилась нежной мелодией. Ее глаза затуманились влажной дымкой.
     - Скажи, - спросила она, еле заметно розовея. - Но есть ведь у человеков... как бы это сказать... свои фемины? - По вопросу он понял, что она догадалась: песня посвящается женщине. Ну а как же, ответил Баудолино, разумеется. Как исхиапод спознается с исхиаподихой, так человек спознается с женщиной, ибо сами по себе они не имели бы потомства, и так живет все живое во всем универсе.
     - Ну, неправда, - возразила со смехом гипатия. - Мы, гипатии, сами по себе, и у нас нет... этих самых... гипатиев! - и опять засмеялась от подобной мысли. Баудолино гадал, как бы рассмешить ее снова, потому что ее смех был самым нежным из любых слышанных звуков. Хотелось, разумеется, спросить, как размножаются гипатии без участия гипатиев, но он страшился потревожить ее невинность. Однако он почувствовал себя вправе полюбопытствовать хотя бы, что представляют собой гипатии.
     - О, - отвечала она. - Это долгий рассказ, я не умею так прекрасно рассказывать, как получается у тебя. Знай же, что тысячи и тысячи лет тому назад в одном могущественном городе, очень далеко отсюда, жила добродетельная и мудрая Гипатия. Она руководила философской школой, а философия значит любовь к мудрости. Но в этом городе жили, кроме нее, злые люди, именовавшиеся "христиане", они не чтили богов, они ненавидели философию и в особенности не могли потерпеть, чтобы истиной заведовала фемина. Они схватили Гипатию и умертвили ее, причинив ужасные муки. Несколько молодых ее учениц не пострадали, вероятно оттого, что их сочли несведущими и приставленными к Гипатии лишь для услужения. Они спасались бегством, но к тому времени христиане распространились везде, и ученицам пришлось странствовать до тех пор, покуда они не пристали вот к этому мирному месту. Тут они силились восстановить знание, полученное от учившей их Гипатии. Но во времена ученья они были чересчур юными и не такими великомудрыми, как она, и поэтому не крепко запомнили ее наставления. Тогда они решили жить сами по себе, в удалении от мира, стараясь вновь открыть заветы Гипатии. Ведь так и Бог закладывает тени истин в сердце любого из нас, и требуется только снова проявить их, они воссияют в освещении мудрости, подобно тому как освобождается мякоть плода от кожуры.
     То Бог, то боги, если это не Бог христиан, значит, речь о лживых неправедных богах... Что толкует эта гипатия, ломал голову Баудолино. Но, честно сказать, до сути ему не было дела. Довольно было слушать ее речь и он уже отдавал жизнь за ее истины.
     - Скажи хотя бы вот еще что, - перебил он ее. - Вы гипатии, по имени той Гипатии, это понятно. Но тебя-то как зовут?
     - Гипатия.
     - Нет, я спрашиваю, как зовут тебя именно, в отличие от твоих товарок... Ну, в смысле, как тебя окликают остальные?
     - Гипатия.
     - Ну, ты вот вечером вернешься туда, где вы живете, и встретишь какую-нибудь гипатию. Как ты к ней обратишься?
     - Я скажу: счастливый вечер. У нас так принято.
     - Да, но вот смотри, я, когда приеду в Пндапетцим и встречу, предположим, евнуха, он мне скажет: счастливый вечер, о Баудолино. А ты скажешь: счастливый вечер, о...? Ну как там дальше?
     - Ну да, я скажу: счастливый вечер, о Гипатия.
     - Так что же, вас всех зовут Гипатия?
     - Ну разумеется, всех гипатий зовут Гипатиями, и ни одна не отличается от прочих, иначе она не была бы гипатией.
     - Но если тебя начинает разыскивать какая-нибудь гипатия, разыскивает именно сейчас, когда тебя дома нет, и спрашивает у прочих гипатии, не видел ли кто ту самую гипатию, которая ходит с единорогом по имени Акакий, то как ей надо спрашивать?
     - Вот именно так: не видел ли кто гипатию, которая ходит с единорогом Акакием.
     Ответь что-либо в подобном роде Гавагай, у Баудолино чесались бы руки влепить затрещину. С Гипатией другое дело. Баудолино уже восхищался, до чего должно быть дивно то место, где все гипатии зовутся Гипатиями.

***

     - Потребовалось немало дней, сударь Никита, чтобы понять, что такое представляли собой гипатии...
     - Поскольку, полагаю, вы еще не раз виделись.
     - Поскольку мы виделись ежедневно. Почти ежедневно. Я не мог жить, не видя и не слыша ее. Это, наверно, тебя не удивляет. Но что меня удивляло и исполняло беспредельной гордости, это когда я видел, что и она счастлива, видя и слушая меня. Я... я сделался в точности как дитя, дитя ищет материнскую грудь и стоит матери отлучиться, рыдает, боясь, что она не вернется никогда.
     - То же самое и у собак с хозяевами. Но мне интересно побольше узнать бы о гипатиях. Поскольку, как ты, вероятно, знаешь, а может, не знаешь, Гипатия реально существовала. Не тысячи и тысячи лет тому назад, а восемь веков назад. Она жила в Александрии Египетской, империей в ту пору правил Феодосии, его сменил Аркадий. Она действительно была, судя по рассказам, великомудрой женщиной, понаторевшей в философии, математике и астрономии, так что заслушивались и мужчины. Тем временем наша пресвятая вера восторжествовала на всех территориях империи, но оставались немногочисленные строптивцы, пытавшиеся хранить учение языческих философов, к примеру, божественного Платона; не стану отрицать, что за это им как раз спасибо, они донесли до христиан то знание, которое могло бы утеряться. Да только некий величайший христианин своего времени, впоследствии причисленный к святым, Кирилл, муж многоверующий, однако же и непримирительный, усмотрел в учении Гипатии покушение на Евангелия и на-уськал на нее толпу невежественных, освирепелых христиан, не знавших даже, о чем о