з. Он выкрал голову, в которой была спрятана Братина, и ударился в бега, но так как не только не имел при себе, а даже и никогда не видел карту Космы, он не знал, куда идти. Он ехал куда попало. Издох мул. Пришлось идти пешком по самым негостеприимным в мире землям. Глаза, помраченные от солнца, не отличали запада от востока, севера от юга. Набрел на город, населенный христианами, и был привечен. Он им сказал, что являет собой последнего Волхва, все остальные уже опочили в мире с Богом и возлежат в одном соборе на дальнем Западе. Он добавил возвышенным голосом, что при нем есть релик-варий, где хранится священная Братина для отдачи Пресвитеру Иоанну. Принимающим хозяевам приводилось уже слышать и о первой и о втором, так что они пали ниц перед Зосимой, ввели его торжественным ходом во храм, и там он воссел на епископское кресло, вслед за чем зажил изрекая пророчества, давая советы о ведении дел, еды и питья у него стало вдоволь, а общего уважения и того больше.
     Короче, будучи последним из чтимых Царей, хранителем преосвященной Братины, он смог облечься высочайшей духовной властью в той дальней общине. Ежеутренне отправлял мессу, а перед перенесением Святых Даров переносил свой собственный реликварий, и паства становилась на колени и утверждала, будто обоняет струимые мироблаго-вония.
     Прихожане вводили в храм также и падших женщин, дабы Зосима наставил их на путь. Он говорил, что милосердие Господне беспредельно, и принимал их в церкви на закате дня, готовый вечеровать и ночевать с ними, как пояснял он, в бесперемежных молитвах. Распространились слухи, что он обращает этих непотребниц в Магдалин и они затем отдают себя на его служение. Днем готовят ему изысканные кушанья, подносят тонкие вина, умащивают пахучими ароматами, а ночью бдеют с ним пред алтарем. И до того себя не щадил, рассказывал Зосима, что всякое утро выходил с кругами под глазами от такого старательства. Зосима наконец обрел себе долгожданный рай и решил никогда не оставлять эту божесвятную деятельность.
     Он испустил глубокий вздох и полузакрыл ладонями лицо, как будто во мраке наблюдал какое-то горчайшее зрелище. - Друзья мои, - сказал он вслед за тем. - Любую посетившую вас мысль престрого вопрошайте: ты от добра или от лукавого? Я не упомнил этого непреложного правила, я обещал, что на пасхальную утреню открою свой реликварий и всенародно предъявлю, наконец-таки, святую Братину. В страстную пятницу я, быв один, взломал печать.
     В футляре лежала одна из тех мерзких мертвых голов, которые показывал Ардзруни. Я убежден, что всунул чашу в левую голову и левую же забрал с собой, когда бежал из замка, Но кто-то, и конечно, это был один из вас, переставил реликварии, так что у меня оказался не тот, который с Братиной. Кующий железо да рассуждает загодя, что он намерен отковать, серп ли, меч ли, или секиру. Я порешил: молчать. Преподобный Агафон три года прожил с камнем во рту, пока не стал истым безмолвником. Я порешил: скажу, будто имел явление Господня ангела и он мне возвестил, что в городе еще немало грешников, так что община не достойна узреть святыню. Вечер страстной субботы я пре-провел, как личит честному постриженнику, в изнурении плоти, наверное, чрезмерном, поскольку на следующее утро ощущал немочь, вроде бы с вечера до утра творил, Господи спаси, блудодеяния и возлияния. Служил я мессу шатко и валко, и в тот торжественный момент, когда обычно реликварии возносился над молящимися, я споткнулся на ступеньке алтаря и рухнул. Реликварии выскочил из моих рук, от падения раскрылся, и все увидели, что в нем вовсе не Братина, а сухой череп. Нет большей несправедливости, нежели наказание праведного, ибо последнему грешнику, друзья, прощают последнее греходеяние, а праведному не прощают и первого. Эти причетные сочли, что я их морочил, я, который, Бог свидетель, прежде того дня был до крайности праводушен! Кинулись на меня, сорвали одежды, били дубинками и навсегда свернули мне ноги, руки и спину, потом потащили на суд, там присудили вырвать мне глаза. Они выгнали меня за ворота города, будто шелудивую собаку. Вы не знаете, сколько я настрадался. Божьим человеком таскался долгие годы, слепой и увечный, покуда меня не подобрали сарацины, несчастного, сарацинские купцы, купеческий караван, державший путь на Константинополь. Единственную помощь я получил от неверных, да вознаградит их Господь, то есть да не будут они прокляты, как вообще-то они заслуживают. Так несколько лет назад я воротился в этот мой город и пробавлялся милостыней, и к
счастью, кто-то сжалился, добрая душа, отвел меня за руку в руины здешнего монастыря, где мне все знакомо на ощупь и есть где ночью укрыться от холода, жары и небесных ливней.
     - Вы слышали историю Зосимы, - прорек голос Поэта. - Его состояние свидетельствует, хотя бы на нынешний случай, о правоте его слов. Итак, один из нас с вами, увидев, куда положил Зосима Братину, переменил порядок голов, чтоб тот отправился себя губить, да и принял на себя все подозрения. А между тем нужная голова досталась тому самому, кто убил императора Фридриха. И я знаю, кто это был.
     - Поэт, - воскликнул Гийот. - Как ты можешь утверждать такое? Почему ты позвал нас троих, без Баудолино? Зачем вызвал сюда от генуэзцев?
     - Я вас вызвал, так как не мог тащить через город убогого калеку и не хотел говорить при генуэзцах, а особенно при Баудолино. Баудолино отныне к нам с вами отношения не имеет. Тот, кто надо, отдаст мне Братину, а что потом, мое личное дело.
     - Ты уверен, что она не у Баудолино?
     - Баудолино не убивал Фридриха. Он любил его. И ему не было смысла похищать Братину, потому что он единственный из нас в самом деле собирался преподнести ее Пресвитеру от имени императора. Кроме того, вспомните, что сталось с каждой из шести голов после побега Зосимы. Все мы взяли по одной: я, Борон, Гийот, Бойди, Абдул и Баудолино. Я вчера, выслушав рассказ Зосимы, открыл свою голову. Там лежал сушеный череп. Что касается Абдуловой, все вы видели: Ардзруни отворил ее и вынул череп и поло-
     • жил ему в руки в качестве амулета, или чего-то вроде, в ми-
     - нуту смерти, и этот череп мы закопали с ним в могиле. Баудолино отдал свою Праксею, тот распечатал голову при нас, там лежал череп. Так что остаются только три заклеенные, и это ваши. Мне-то известно, кто из вас носит при себе Братину, и я знаю, что он это тоже знает. Мы оба знаем, что
     это вышло совершенно не случайно, а было задумано с той
     самой минуты, как этот человек убил Фридриха. Но я хочу,
     чтобы он нашел в себе смелость признаться перед всеми нами, что нас обманывал долгие годы. Когда он признается, я убью его. Так что решайтесь. Кто должен говорить, пусть скажет. Наш путь оканчивается здесь.

***

     - Дальше произошло нечто замечательное, сударь Никита. Я из своего укрытия все слышал и легко воображал себя на месте троих друзей. Так, предположим, что один из них, назовем его Эго, знает, что Братина у него и что он в чем-то повинен. Значит, он скажет: я рискую головой, надо хватать меч, кинжал, ударяться в бега, прорываться в водохранилище, выбираться из подземелья. Думаю, этого ждал Поэт. Может, он и не понимал окончательно, кто из троих прячет от него Братину, и выжидал, кто же бросится бежать. Но теперь вообразим, что этот Эго до конца не убежден, что у него Братина, что в свой реликварий он ни единого разу не заглядывал, и все же совесть у него неспокойна в отношении смерти Фридриха. Следовательно, Эго подождет, посмотрит, не двинется ли кто прежде него. Кто-нибудь, у кого Братина. Не побежит ли, выдавая свою тайну. Эго ждет, не шевелится. Но он видит, что и прочие не двигаются. А, понимает Эго, ни у того ни у другого Братины нет и ни тот ни другой не причисляют себя к возможным подозреваемым. А следовательно, делает вывод Эго, Поэт имеет в виду меня, надо бежать. В нерешительности он берется за рукоять меча или кинжала и делает первый шаг. Однако видит, что и товарищи повторяют это движение. Тогда он снова останавливается, надеясь, что остальные двое чувствуют больше вины, чем он. Именно это случилось в крипте. Каждый из трех, каждый из них рассуждал в совершенности как тот, кого для примера я поименовал Эго. Сперва они стояли, потом ступили вперед по шагу, а потом замерли. Из этого я сделал вывод, что ни один из них не думал, что Братина у него, но каждый за что-то имел причину себя укорять. Поэт это понял преотлично и высказал то, что он о них понял, а я перескажу тебе.
     Итак, Поэт сказал: - Все вы трое ничтожества. Каждый из вас виноват. Я знаю, я всегда знал, что все вы приложили руку к убийству императора Фридриха, так что он, можно сказать, был убит трижды. Тою ночью я вышел очень рано из комнаты охраны, а вернулся в нее последним. Мне не спалось, я, по-видимому, слишком много выпил, я мочился три раза на дворе и решил не идти в дом, чтобы не тревожить отдых товарищей. Я видел со двора, как выходил Борон и свернул с лестницы в первый этаж. Я пошел за ним. Он вошел в машинную залу и направился прямо к цилиндру, создающему пустоту, стал крутить рычаги машины. Я не сразу догадался, к чему все это, но наутро мне стало ясно. То ли Ардзруни проболтался, то ли Борон дошел своим умом, однако бесспорно, что та комната, в которой создавалась пустота, та, в которой был доведен до гибели петух, это та самая, куда устроили ночевать императора Фридриха, и ее-то Ардзруни использовал, чтоб избавляться от врагов, которых коварно заманивал в гости. Ты, Борон, стоял и крутил рычаг до тех пор, покуда в комнате императора не создалась пустота, или, по крайней мере, поскольку ты не веришь в существование пустоты, скажу иначе: тот тяжелый и плотный воздух, в котором гаснут свечи и дохнут звери. Фридрих заметил, что воздух кончается. Сначала он подумал, что это действие яда, и потянулся за Братиной, то есть за противоядием, в нее налитым. Но не достал и, бездыханный, рухнул. На следующее утро ты пошел воровать Братину, пользуясь смятением, но Зосима оказался проворней. Но все же ты за ним проследил и увидел, где он прячет предмет. Дальше, проще простого, ты переменил порядок голов и в момент дележа выбрал для себя ту, что с Братиной.
     Борон слушал его в поту. - Поэт, - сказал он. - Ты правильно увидел, я подходил к насосу. После спора о пустоте с Ардзруни мне не терпелось рассмотреть машину. Я попробовал завести ее, но я не знал, клянусь, с какой там она соединяется комнатой. И, с другой стороны, я вообще был убежден, что насос работать не будет. Я просто забавлялся, соглашаюсь, но забавлялся, а не устраивал убийство. К тому же, будь по твоему рассказу, как объяснишь ты, что у Фридриха в комнате все дрова в печи прогорели? Если бы пустоту вправду можно было создать и тем самым убить императора, ведь огонь очага не мог бы гореть.
     - Не волнуйся об очаге, - оборвал его Поэт. - Я и на очаг отвечу. Открывай лучше реликварий, если ты уверен, что Братины в нем нет.
     Борон, пробормотав, что пусть Господь разразит его на месте, если он помышлял быть владетелем Братины, поддел кинжалом сургуч и из металлической головы на землю выкатился мертвый череп, меньшего размера, нежели остальные, видно, Ардзруни не гнушался осквернением и детских могил.
     - Нет у тебя Братины, и прекрасно, - продолжал греметь голос, - но это тебя не извиняет. Возьмемся теперь за тебя, Гийот. Ты вышел сразу же, и с таким видом, будто тебе необходим свежий воздух. Но, видно, воздуха тебе занадобилось много, если ты догулял до самых дальних эскарпов, до того места, где находились зеркала Архимеда. Я шел за тобой, я тебя видел. Ты их потрогал, покрутил то зеркало, что было рассчитано на близкую дистанцию, по объяснению Ардзруни, и повернул его под таким углом, который точно был не случаен, уж очень долго ты его вертел и прилаживал. Ты приспособил это зеркало так, чтобы первые лучи взошедшего солнца сошлись в острый пучок и отразились прямо в окно комнаты, где спал Фридрих. Так и произошло. Лучи зажгли в очаге дрова. В тот час пустота, нагнетенная Вороном, уже уступила место новому воздуху, поэтому пламя получило подпитку. Ты понимал, что Фридриха пробудит чад от очага и он подумает, что отравлен, и возьмется за чашу. Я знаю, что ты сам отпивал из чаши в тот вечер. Но никто не проследил за тобой, когда ты ставил чашу в ковчежец. Ты успел купить яду на базаре в Каллиполисе, ты подлил несколько капель в Братину. Фридрих выпил ядовитый раствор. Но он выпил до того, как пробудился от чада. Раньше. Когда Борон вытянул из комнаты воздух.
     - Ты безумен, Поэт, - прокричал Гийот, бледный как смерть. - Ничего не знаю о твоей чаше, погляди, я открываю свою голову... Видишь, тут только череп!
     - Ну, ну, ну, череп, замечательно, - сказал Поэт. - Но ведь ты трогал зеркала...
     - Я объяснил. Мне не спалось, хотелось подышать ночным воздухом. Я забавлялся зеркалами, но разрази меня Господь, ежели мог полагать, что запалю огонь в той самой комнате! Но ты не думай, что ни разу за эти годы я не раздумывал о неосторожной игре! Я сокрушался в сомнениях, не по моей ли вине зажегся тогда огонь и не имел ли тот огонь отношения к гибели императора. Годы, о, годы я так промучился. Ты меня спас сейчас, потому что объяснил, что Фридрих был уже мертв! А что до яда, как тебе приходит в голову такая подлая напраслина? Я ведь отпил тогда, принося себя в жертву...
     - Так вы все тут невинные овечки, я вижу! Вы тут овечки, которые почти пятнадцать лет промаялись недоумением, не умертвили ли они случайно императора. Ведь так, Борон? Ну ладно, теперь наступила очередь Бойди. Остался только ты. Братина у тебя. В тот вечер ты не выходил. Как все, ты обнаружил бесчувственное тело императора наутро следующего дня. Ты не надеялся на эту удачу, но ее использовал. Ты был готов, ты много лет готовился к этой минуте. Ведь ты единственный имел причины ненавидеть Фридриха. Под стенами Александрии он перебил твоих родных и друзей. В Каллиполисе ты сказал, что покупаешь перстень с лекарством под камнем. Никто не слышал, о чем ты шушукался с купцом-травником! Да точно ли лекарство было там? Ты загодя носил в перстне отраву! И понял, что нужный миг настает. Ты думал: может быть, Фридрих только лишился чувства. Ты бросил ему яд в рот, приговаривая, будто оживляешь, и после того, заметьте, лишь после того Соломон объявил, что находит императора мертвым.
     - Поэт, - вскричал Бойди, кидаясь на колени. - Кто знал бы, сколько раз за эти годы я себя спрашивал, лекарство ли содержалось в кольце или, часом, отрава. Но ты доказал сейчас, что Фридрих погиб еще раньше, по вине то ли Гийота, то ли Борона, то ли обоих сразу, благодаренье Всевышнему!
     - Брось ты об этом, - громко перебил Поэт. - Важно намерение. Но за намерения ответишь не мне, а Богу. Мне нужна Братина. Давай ее.
     Бойди дрожащей рукой стал ковырять голову, три раза поддел сургуч, но тот залип прочно. Борон с Гийотом отошли подальше от Бойди, тот, навалившись на заклятую мощехранительницу, колол кинжалом, как искупительную жертву. Нанес четвертый удар, голова открылась, там оказался очередной череп.
     - О все распроклятущие святые, - прохрипел Поэт, выходя из-за алтаря.

***

     - Он был воплощенная картина ненависти и помрачения, сударь Никита, и я не узнавал стародавнего знакомого. В то же время я лихорадочно восстанавливал в памяти тот день, ту самую минуту, когда вошел в комнату с реликвариями сразу после того как Ардзруни предложил нам разобрать по голове и взять в странствие, и, естественно, вскоре после того как Зосима подменил один из черепов Братиной. Я взял в руки одну голову, как мне припоминалось - самую левую, внимательно посмотрел на нее. И водворил на ларь обратно. Сейчас я тщился восстановить в памяти все те движения, которые совершил пятнадцатью годами раньше, и все четче видел, как я возвращаю голову на ларь, но ставлю справа, последней справа в ряду. О, следовательно, Зосима, когда пришел за головой перед побегом, поскольку помнил, что подмененная - самая первая в ряду, ее и взял, а это была вторая. Когда мы брали по очереди головы в момент отъезда, я взял последним: самую правую. Бесспорно, это и была подмененная. А еще, помнишь, я сохранил, не сообщая никому, реликварий Абдула. Праксею требовалось отдать одну из двух имевшихся голов: я вынул ее не глядя. Но я уверен, что тогда вынулась Абдулова. Я понял это, потому что она у Праксея в руках отворилась легко, печать ведь успел перед тем разломать Ардзруни. Так я пятнадцать лет протаскал Братину в сумке, про то не зная? Я был так убежден в своем выводе, что не торопился и открывать голову. Но, поразмыслив, все же открыл ее, постаравшись не делать шуму. Даже в полутемном закутке я разглядел, как лежит в голове Братина, обратив края к затылочной части и выпирая шаровидным днищем.

***

     Поэт вцеплялся в платье всех троих по очереди и осыпал их проклятиями и требовал прекратить шуточки. Им овладел, похоже, бес. Баудолино тогда аккуратно поставил голову за колонной, вышел из темноты и сказал: - Вообще-то Братина у меня.
     Поэт так и замер от удивления. Налившись багровой краской, он проорал: - Так ты всегда лгал нам! А я считал, что ты чище остальных!
     - Я не лгал никому. Я и не знал до этой самой минуты. Ты просто не все головы счел.
     Поэт вытянул руки и рявкнул с пеной у губ: - Дай мне!
     - Тебе? - перепросил Баудолино.
     - Наш путь окончен здесь, - повторил Поэт. - Наш путь был неудачным. Вот мой последний шанс. Дай мне ее, не дашь, убью тебя.
     Баудолино отступил на шаг и взялся за рукояти арабских кинжалов. - Да, ты способен убить и меня, как ты убил императора Фридриха.
     - Ты глупости мелешь, - ответил Поэт. - Ты слышал, эти трое во всем сознались.
     - Трое сознавшихся в одном убийстве - перебор, - сказал Баудолино. - Отвечу на это, что если даже каждый из них действительно сделал, в чем сознается, ведь ты-то дозволил эти злодейства! Ты, видя Борона, как он ворочал рычаг пустотного насоса, не попытался остановить его. Гийот крутил на твоих глазах поджигающее зеркало: так известил бы ты о том Фридриха, не дожидаясь восхода солнца! Но ты не шелохнул даже и пальцем. Ты дожидался, чтобы убили императора, а пользу извлечешь ты сам! И в довершение: я не верю, что хоть один из бедных трех моих друзей мог выступить причиной этой смерти. Когда ты давеча вещал из-за иконостаса, мне вспомнилась голова Медузы, которая доводила в спальню императора Фридриха все, что произносилось в нижнем зале у лабиринта. Так вот, теперь дайте уж мне рассказать вам, как было дело. Еще до отправки в иерусалимский поход ты метал и рвался и вожделел идти сам в царство Иоанна с Братиной, идти без всякого императора. Мечтал лишь от императора избавиться. Ну, мы, конечно, сопровождали бы тебя, но нас ты не сильно принимал в расчет. А может, намеревался проделать то же, что позже проделал Зосима, опередив тебя. Это я не знаю.

***

     Знаю только, что давно мне следовало заметить, насколько ты себе на уме. Но дружба притупляла мою бдительность.
     - Что дальше? - осклабился Поэт.
     - А дальше то, что Соломон в Каллиполисе купил про- тивоядие и я прекрасно помню, купец ему предлагал такую другую колбочку, в которой, наоборот, был яд. Оставив его лоток, на некий час мы утеряли тебя из виду. Потом ты вынырнул, но оказался уже без денег и заявил, что деньги украдены. На самом деле, пока мы ходили по рынку, ты сговорился с торгашом и взял другую склянку, полную яда. Тебе нетрудно было подменить бутылочку Соломона во время странствия по землям султана Икония. В тот вечер накануне Фридриховой смерти именно ты громче всех советовал императору принять противоядие. По твоему наитию Соломон поднес ему свою, вернее твою отраву. Ты, я думаю, перетрухнул, увидев, что Гийот готов отпить и отведать, но в то же время, думаю, догадывался, что малая толика зелья безвредна, а для смертельного исхода потребна целая порция. Полагаю, ночью Гийот так странно себя чувствовал и так желал воздуха именно потому, что от того глотка почти что занедужил... Но вот за это не ручаюсь.
     - А за что ты ручаешься? - с тем же оскалом спросил