оно!
     - Как ты хорош, Баудолино, когда рассердишься, хоть и не следовало бы, - ответила она и чмокнула его в нос.
     - Да ты соображаешь, что после родов тебе не разрешат ни разу прийти ко мне! Твои сожительницы не возвращаются к оплодотворившим производителям! Что, это тоже, по-вашему, решает природа?
     Она лишь тогда поняла. И тут же заплакала с негромкими всхлипываниями, похожими на ее вздохи в час любви, прижавшись к груди своего мужчины, сжимая его руки и трепеща всей притиснутой к нему грудью. Баудолино погладил ее, стал шептать нежности на ухо и потом выдвинул предложение, которое лишь одно казалось осмысленным. Гипатия убежит с ним. Увидев перепуганные глаза, он стал объяснять, что тем самым она не предает свое сообщество. Попросту ей выпадает иная прерогатива, иным становится ее долг. Она уедет с Баудолино в далекое царство и там создаст еще одну колонию гипатий, тем зарождая новое потомство их древней матери. Она понесет в иную страну свою важную новость. Всего-то с той разницей, что ему в той стране позволится жить с нею. Там сыщутся новые производители по подобию человеков, каков, вероятно, будет и плод их любви. Побегом ты не сотворишь зла, повторял он, а только распространишь добро...
     - Я попрошу позволения у Матери.
     - Нет, нет, погоди, вопрос еще, что за нрав имеет эта ваша Матерь. Дай мне подумать, я вместе с тобой пойду к ней, сумею убедить, дай только два-три дня, придумаю, как с ней разговаривать.
     - О радость, я не хочу, чтоб не мочь увидеть тебя, - рыдала Гипатия. - Пускай же будет по-твоему, прикинусь феминой человеков, поеду с тобой в тот новый город, что ты мне описывал, и буду во всем походить на христиан, и соглашусь, что у Бога был сын, повешенный на кресте, я без тебя не хочу быть никакою гипатией!
     - О милая, успокойся. Увидишь, найдем решение. Я вывел в святые Шарлеманя, я отыскал Волхвоцарей, сумею и сохранить супругу!
     - Супругу? Что это?
     - Потом я тебе объясню. Ступай, уже поздно. Завтра увидимся.

***

     - Но никакого завтра не настало, сударь Никита. Я возвратился в Пндапетцим, все бежали навстречу, меня искали с рассвета. Сомнений не было. Белые гунны наступали, уже было видно на дальнем горизонте пыльное облако, подымаемое лошадьми на бегу. Они должны были доскакать до начала папоротниковой степи при первых лучах восхода. Оставалось несколько часов, чтоб развернуть оборону. Я быстро пошел к Диакону сказать ему, что принимаю команду над его подданными. Но с ним уже нельзя было говорить. От лихорадочного ожидания битвы, от попыток через силу встать и собраться на кампанию, а может, и от той новой лимфы, которую я впустил в его вены своими рассказами, всем этим его конец приблизился. Я без страха находился рядом, принимал его последний вздох, пожимал руку, когда он прощался со мной и желал военной удачи. Он сказал мне, что, победив, я, наверно, смогу добраться до царства его отца, и просил сослужить последнюю службу. Когда он отойдет, два приспешника приготовят его тело, как обычно поступают с телом отца: умастят теми маслами, которые потом закрепляются на льняной ткани, передавая изображение. Просьба отнести к отцу этот портрет, это бледное подобие, за счет которого он покажется, может, не такой развалиной, какой был при жизни. Потом он перестал дышать. Два прислужника под покрывалами выполнили все как следовало. Они сказали: теперь надо оставить все это на несколько часов, плащаница запечатлеет черты, они ее снимут, сложат и упакуют. Они робко посоветовали известить евнухов о смерти Диакона. Но я решил не извещать. Диакон передал команду мне, и только благодаря этому евнухи не посмели бы ослушиваться. Я нуждался и в них, они должны были прикрывать тыл, подготавливать город к подвозу раненых. Узнай они сразу же о смерти Диакона, самое малое начали бы смущать боевой дух солдат этим зловещим известием и всякими траурными церемониями. А еще хуже, что эти вероломцы могли сразу захватить верховенство во власти и совсем начисто спутать оборонные планы Поэта. Что ж, значит, война, сказал я себе. Я прожил жизнь чел
овеком мира, но теперь надо защищать то создание, которому скоро предстоит родиться.

35. БАУДОЛИНО ПРОТИВ БЕЛЫХ ГУННОВ.

     План готовился месяцы, был продуман в мельчайших деталях. Если Поэт проявил себя при обучении войска прекрасным капитаном, в Баудолино обнаружился стратег. На краю города возвышалась самая большая сопка, похожая на горку сбитых сливок, виденная ими в день приезда. Оттуда можно было наблюдать за всей равниной: на ту сторону вплоть до гор, а на эту вплоть до кромки папоротниковой степи. Оттуда Баудолино и Поэту предстояло следить за движениями солдат. При них на горе будет отборная исхиаподская рота, подчиненная Гавагаю, для обеспечения полевой связи со всеми отрядами.
     Понцев расставляли в дозоры по краям равнины. Они готовились своими чувствительными набрюшными щупами улавливать перемещения противника и передавать, как было договорено, сообщения посредством сигнальных дымов.
     Впереди всех, на рубеже папоротниковой степи, расположились исхиаподы под началом Порчелли, их задача была - внезапно выскочить наперерез коннице, пуская в ход фистулы и отравленные стрелы. Разбив ряды наступающего врага, исхиаподы должны были уступить очередь великанам, их вел Алерамо Скаккабароцци, носитель непристойного прозвища, он командовал налетом на гуннских коней. Однако, настоятельно повторял Поэт, вплоть до самого начала боя им следовало перемещаться короткими перебежками на четвереньках.
     Если отдельным врагам все-таки удастся преодолеть заградительный кордон гигантов, по ним ударят с одной стороны пигмеи, ведомые Бойди, а с другой Куттика и его блегмы. Пятясь от пигмейских стрел, захватчики окажутся прямо над блегмами, невидимыми в травах, и те начнут подныривать под их коней.
     Однако они не должны рисковать чересчур. Задание было - нанести всемерный урон рядам противника, сведя к минимуму свои потери. Ибо настанет главная сцена в сражении: атака нубийцев, которые тем временем будут дожидаться, выстроившись посередине поля. Гунны, если и сумеют выйти из тех первых стычек, подойдут к нубийцам ослабленными, уже немногочисленными и в ранах, а лошади гуннов не сумеют быстро скакать в густой и высокой траве. Тем временем воинственные околокелейники уж будут наготове со своими смертоносными палицами и с легендарным презрением к опасности!
     - О, это дело, рви, мечи и скачи, - цокал языком Бойди. - Сильны эти циркумкелионы, да и бесстрашны, что там ни говори.
     - А вы, - наставлял Поэт, - когда пропустите гуннов, снова перегруппируетесь и расположитесь дугой в ширину не менее полумили. Потом, когда неприятель попробует повторить свою ребяческую уловку, прикинется убегающим, чтоб устроить западню преследователям, вы, которые тут как тут, возьмете врагов как следует в клещи, не дав им опомниться на бегу. Главное, ни одного не оставляйте в живых. Побежденный противник, если выживает, затаивает месть. Но случись, что все же какие-то недобитки, ускользнув и от вас и от нубийцев, повлекутся в город, там их будут поджидать паноции, навалятся на них сверху, от такого-то сюрприза ни один враг опомниться не сумеет.
     Так, стратегия была надежно продумана; никто в чем не полагался на случайность; вот под покровом ночи когорты стали стягиваться в центр города. Под первыми звездами они поколонно маршировали на поле, в возглавии колонн соответствующие священники, каждая выпевала отченаш на своем языке с таким пышным и полным звуком, что не слыхивался даже и в Риме в самых торжественных процессиях:

     Mael nio, kui vai о les zeal, aepseno lezai tio mita. Veze lezai tio tsaeleda.
     О fat obas, kel binol in sus, paisalidumoz nemola. Komomod monargan ola.
     Pat isel, ka bi ni sieloes. Nom al zi bi santed. Klol alzi komi.
     О balderus noderus, ki du esso in seluma, fakdade sankadus hanominanda dims, adfenade ha rennanda duus.
     Amy Pornio dan chin Orhnio viey, gnayjorhe sai lory, eyfodere sai bagalin, johre dai domion.
     Hai coba ggia rild dad, ha babi io sgymta, ha salta io velca...

     Последними, когда Баудолино и Поэт уже забеспокоились, с опозданием прошли блегмы. Они явились в таком виде: над плечами у каждого, закрепленные у подмышек, высились тростниковые каркасы, венчаемые птичьей головой. С гордостью Ардзруни им сообщил, что это его последняя находка. Гунны увидят головы, на эти головы и нацелятся, а невредимые блегмы в тот же миг наскочат на них. Баудолино сказал, что идея ему в общем нравится, но пускай поторапливаются, у них остается пара часов, чтоб достичь обозначенных позиций. Блегмы вроде не смущались нисколько, что у них завелись головы, и горделиво поводили ими, как пернатыми шлемами.
     Баудолино и Поэт с Ардзруни закарабкались на ту сопку, с которой собирались командовать войной, и начали ждать рассвета. Они отправили Гавагая на передовую и наказали оповещать их обо всем, что он увидит и что услышит. Исхи-апод поскакал в дозор с залихватским кличем: "Виват Преосвященным Волхвам, виват Пндалетциму!"
     Восточные горы уже окрашивались лучами восходящего солнца, когда дымовой сигнал, поступивший от бдительных понцев, известил всех о том, что гунны маячат на горизонте.
     В самом деле, они выехали широким фронтальным строем, так что издалека казалось, будто они не приближаются вовсе, только колышутся и подрагивают, и это длилось бесконечно, но крайней мере всем казалось, что дольше некуда.
     Те же, тем не менее, все-таки шли и ехали, потому что шаг за шагом постепенно исчезли в папоротниках по самое брюхо ноги их коней. Было ясно, что конница вот-вот доскачет до передовых засаженных в траву исхиаподов. Осталось ждать, что вскоре отважные одноноги вступят с ними в сражение. Однако время текло, гунны ехали, и стало понятно, что что-то не залаживается.
     Когда уже гуннов можно было разглядывать в подробностях, а исхиаподы так и не поднялись их останавливать, дали себя знать великаны, увы, эти - раньше обещанного. Они вздымались во весь свой исполинский рост из гущи хвощей, но, не затрагивая противников, снова вныривали в высокие травы, всецело поглощенные побоищем с кем-то, кто был, судя по всему, исхиаподами. Баудолино с Поэтом издалека не могли разобрать, что же там делается, но имели возможность отслеживать происходящее по этапам благодаря неутомимому Гавагаю, который совершал молниеносные перебежки с одного конца поля битвы до другого. Атавистический инстинкт заставляет любого исхиапода в час, когда всходит утреннее солнце, разлечься и развесить ступню над головою. Это зов природы, и так повели себя бойцы передового нападного отряда. Не отличаясь большой смекалкой, великаны все же сообразили, что срывается план, и взялись приводить исхиаподов в чувство, но по еретическому своему нраву обозвали их дерьмовыми подобносущностниками и экскрементами Ария.
     - Отважный, преданный исхиапод, - убивался Гавагай, пересказывая все это, - не боишься и желаешь сражаться, но не можешь переносить оскорбления еретических сыро-едов, понимаешь? - Короче, после недолгой теологической перебранки перешли на кулаки, при этом великаны довольно быстро показали, кто тут сильнее. Алерамо Скаккабароцци, которого всю жизнь неприлично обзывали, пытался удержать своих одноглазых от бесчестного торжества, но те окончательно потеряли все понятия и отбились от него такими затрещинами, что отбросили на десять аршин в сторону. За всем тем они не заметили, что на них уже наезжают гунны, те наехали и последовало убийство. Пали исхиаподы, пали великаны, хотя последние и пытались драться всем, что попадало под руку, а под руку им попадали исхиаподы, которых они за единственную ногу хватали и безуспешно лупили туда и сюда, как булавами. Скаккабароцци и Пор-челли бросились в гущу, чтобы унять каждый своих, но вокруг орудовали гунны. Те двое неистово бились, разя вкруговую мечами, но вскоре были пронизаны сотнями стрел.
     Теперь гунны мчались вперед, топча кустистые травы и прокладывая путь по телам жертв. Бойди и Куттика на двух флангах поля битвы не в силах были уяснить, что же стряслось, и к ним пришлось срочно послать Гавагая, чтобы безотлагательно были приведены в действие и блегмы и пигмеи. Гунны увидели, что атакованы с двух сторон, но сумели ответить хитрой уловкой. Авангард гуннов ринулся вперед по трупам убитых исхиаподов и гигантов, арьергард в то же время отступил, и оказалось, что пигмеи и блегмы, не разбирая пути, летят друг на друга. Пигмеи увидели над ковылем птичьи головы, а так как они ничего не знали о задумке Арзруни, то завопили: "Журавли, журавли!" И привыкнув истреблять своих тысячелетних ненавистников, так и на этот раз, забыв о гуннах, отправили тысячи стрел в тела бежавших на них. Те, видя нападение пигмеев, сочли их предателями и завопили: "Бейте еретиков!" На что пигмеи помыслили, будто предателями были блегмы, а на обвинения в ереси, считая себя хранителями настоящей веры, ответили: "Бей проклятых фантазиастов!" Гунны ринулись на эту свалку и пошли убивать одного за другим дерущихся, муту-зивших друг друга. Гавагай видел, как Куттика пытается выступить против врагов в одиночку. Но сила противника превосходила, Куттику попросту затоптали конями.
     Увидев, что друг погиб, Бойди, поскольку обе роты были потеряны, вскочил на лошадь и полетел предупреждать стоявших в заслоне нубийцев; ковыли замедляли бег коня, как и бег коней захватчиков. И все же Бойди добрался до чернокожих, построил их в шеренгу, повел на гуннов. Однако увидев их перед собой во всей свирепости, проклятые околокелейники поддались своей прирожденной вековечной склонности к самопожертвованию. Они подумали, что наивысший миг мученичества настает, и возжаждали приблизить его. Поэтому бросились вереницей на колени, моля:
     "Убей меня, убей меня!" Гунны просто себе не поверили; выхватив острые коротенькие сабли, пошли снимать головы с плеч, а циркумкелионы толпились и напирали вокруг, протягивая шеи и умоляя омыть их кровью.
     Бойди, вздымая кулаки к небу, пустился бежать и попал на холм примерно тогда же, когда вся равнина заполыхала.
     А дело было в том, что Борон и Гийот, когда дошли до города известия об опасном положении, надумали использовать ардзруниевских коз, подготовленных согласно плану, хотя и бесполезных в дневное время. Они заставили безъ-язычников вытолкать на равнину орды строптивых коз и поджечь у всех коз рога. Было самое лето и стояла сушь, луговина загорелась мгновенно. Ковыльное море превратилось в огненное. Борон с Гийотом, наверное, ждали, что огонь составит собой преграду, отбросит вражескую кавалерию, но не учли направления ветра. Огонь крепчал и ширился и шел на город. Все это было несомненно на руку гуннам, тем оставалось только выждать, пока ковыль выгорит, пока зола выстынет, а дальше - вольная дорога для финального галопа. Конечно, на несколько часов взятие города откладывалось; но гунны понимали, что торопиться незачем; они стояли у самой линии огня и, подымая луки к небу, выпускали бесчисленные стрелы, так, что на небе было темно, и стрелы падали по ту сторону огненной преграды, чтоб уязвлять возможных неприятелей без разбору.
     Одна стрела, свистя, слетела прямо на горло Ардзруни. Тот рухнул с передавленным хрипом, из губ его хлынула кровь. Хватаясь руками за шею, пытаясь вытянуть стрелу, он вдруг увидел, что руки покрыты белыми пятнами. Баудо-лино с Поэтом склонились и прошептали ему, что так же точно меняется цветом лицо. - Видишь, прав был Соломон, - нашептывал Поэт, - существовало средство! Наверное, стрелы гуннов смазаны средством, которое для тебя лекарственно! Ты избавился от действия черного камня!
     - Что мне за дело, черному или белому помирать, - -прорычал Ардзруни и умер, так до конца не перелиняв. Но новые стрелы прибывали все чаще и чаще, с холма надо было уходить. Они поскакали в город, Поэт был будто камень и повторял: - Все кончено, я проспорил свое царство. Нельзя рассчитывать, что паноции продержатся. У нас ровно столько времени, сколько нам даст огонь. Соберем вещи, бежим. На западе дорога пока свободна.
     Баудолино был занят одной-единственной мыслью. Гунны войдут в Пндапетцим, разорят, но их безумный бег не прекратится, они продвинутся и до озера, заполонят рощу гипа-тий. Их надо опередить. Но не бросать же друзей. Созвать всех, собрать вещи, захватить съестное, приготовиться к долгому бегству. - Гавагай, Гавагай! - кликнул он, и сразу тот оказался под боком. - Беги на озеро, найди Гипатию, не знаю, как ее искать, но ты найди, скажи, чтоб собралась, я ее выручу!
     - Я не знаешь, как искать, однако найдешь, - и исхиапода будто ветром с места сдуло.
     Баудолино и Поэт въехали в город. О поражении там уже знали, и фемины любого племени с мелюзгой на руках бессмысленно метались по улицам. Перетревоженные паноции, мня, будто они обучены летать, порывались в пустоту. Но так как их обучили лишь плавно спускаться сверху, а не взмывать снизу вверх, они сразу плюхались на землю. Некоторые не сдавались и усердствовали, плеща ушами на воздухе, но это изматывало их силы и они разбивались о скалы. Навстречу попался Коландрино, подавленный жутким результатом всей своей работы, и Соломон, Борон и Гийот, спрашивавшие об остальных. - Погибли, Господь с ними, - яростно рявкнул Поэт. - Забегаем на квартиры, - выкрикнул Баудолино, - потом скорее на запад!
     По квартирам они собрали все что возможно. Сбегая по лестницам, увидели копошащихся у башни евнухов, те навьючивали тюки на мулов. Праксей ненавистно вгляделся в них. - Диакон умер, ты знал, - сказал он Баудолино.
     - Будь он и жив, ты удирал бы точно так же.
     - Мы выступаем в путь. С последнего перевала сбросим лавину, навеки отгородим Пресвитера. Хотите с нами? Но только на наших условиях.
     Баудолино не спрашивал даже, какие это условия. - На кой мне ляд твой распроклятый Пресвитер! - взревел он. - Мне важно другое! За мною, друзья!
     Друзья колебались. Однако Борон и Гийот признали, что истинной причиной похода для них был Зосима с Братиной, а Зосима в то царство пока не прошел и, значит, никогда не пройдет; Коландрино и Бойди сказали, что с Баудолино сюда пришли, с Баудолино и уйдут отсюда; Соломон прошепелявил, что его десять колен могут быть и по ту и по сю сторону горной цепи, и поэтому для него хорош любой путь. Поэт не говорил; у него, похоже, иссякла всякая воля, и пришлось брать под уздцы и уводить в поводу его коня.
     Выезжая, Баудолино встретил одного из послушников, состоявших при Диаконе. Тот протянул ему сверток: - Здесь плащаница с отпечатком покойного, - сказал приспешник. - Он завещал дать тебе. Используй же это с толком.
     - Вы тоже уйдете?
     Тот отвечал: - И тут и там, если даже "там" существует, наша судьба одна. Нас ждет участь повелителя. Мы останемся, заразим гуннов.

***

     Выехав за город, Баудолино увидел ужасное. На верху синих гор танцевали языки пламени. Значит, отряд гуннов, не участвовавший в общем сражении, обошел поле по краю и уже достиг того озера.
     - Быстро, - воззвал Баудолино. - Скорее, коней в галоп! - Все прочие недоумевали. - Да как же, ведь там вон эти? - переспрашивал Бойди. - В другую сторону надо, только на юге остаются проходы.
     - Как хотите, я еду, - трепетал Баудолино, вне себя. - Он обезумел, едем за ним, нельзя отпускать его, - умолял товарищей Коландрино.
     Но Баудолино уже успел далеко от них отскакать и с именем Гипатии на устах летел навстречу заведомой гибели.
     Замедлил ход он лишь через полчаса сумасшедшей скачки, увидев, что навстречу торопится юркая фигурка Гавагая.
     - Ты не тревожишься, - выпалил тот. - Я ее видел. Она спасаешься. - Но это хорошее известие тут же преобразилось в источник терзания, потому что на самом деле Гавагай имел рассказать следующее. Гипатии заблаговременно предупредили о налете гуннов, причем те самые сатиры, для этого сбежавшие с холмов. Они собрали гипа-тий и когда появился Гавагай, как раз вели всех к себе в загорье, где только они ведали, что и как, и куда гунны никогда бы не добрались. Гипатия пережидала всех, подру