е б зарезали свою летучую Феликсу!
     - Я, когда вернусь, привезу тебе манну. Она есть только на горах в стране Иова. Она белая, очень сладкая, выпадает она с росой на землю с неба, из росы выпаривается манна. Манна способна очищать кровь и изгонять меланхолию.
     - Дырку в заднице она способна очищать, твоя манна. Жратва для придворных бар и бездельников. У вас бекасы с пончиками уже в обрат полезли.
     - Давай я тебе дам хлеба?
     - Нет у меня времени на еду. Мне завтра утром помереть надо.
     Назавтра утром Баудолино рассказывал отцу, что хочет отыскать для императора Братину, то есть чашу, которая служила Иисусу.
     - Это как? Что за чаша?
     - Из золота, усыпана ляпис-лазурью.
     - Подумай сам, какой вздор. Господь был сыном плотника и жизнь провел с голодранцами еще себя хуже. Всю жизнь проносил единое вретище, так говорят и попы в церкви, вретище нешвенное, то есть без швов, чтобы не разлезлось покуда Христу не исполнится тридцать три года. Так что представь, какие там могли быть у него усыпанные золотом лапы зозули. Кончай врать, поразмысли башкой. Он если и имел при себе плошку, то вроде вон той моей. Ему мог выточить отец плошку из капа, как выточил свою плошку я, и она мне дослужила до старости, и такая не расщелится даже под кувалдой. Вот что, кстати о плошке, дай-ка мне еще хлебнуть из нее Христовой крови. Глядишь, поможет помереть с толком.
     Дьяволы ада, сказал себе Баудолино, ведь дед-то прав. Братина - это такая деревянная плошка. Нищая, простая, как Господь. Она, может, на виду у всех, а ее не видят, потому что всю жизнь ищут что-то там с позументом.
     Но в те дни Баудолино не слишком много раздумывал о Братине. Он не хотел, чтоб отец умирал, но понимал, что такова его воля. Через несколько дней Гальяудо усох, как сморщенный каштан, и дышал через силу, и перестал принимать даже вино.
     - Отец, - говорил с ним Баудолино. - Если тебе умирать, примирись с Господом, и тогда ты попадешь в рай, а он подобен палатам Пресвитера. Господь Бог сидит там на большом троне на вершине большой горы, а над спинкой этого трона два золотые яблока. В каждом яблоке огромный карбункул, карбункулы сияют всю ночь. Подлокотники того трона из смарагда. Семь ступенек, ведущих к трону, состоят из оникса, хрусталя, яшмы, аметиста, сардоникса, сердолика и хризолита. Кругом столбы из чистого золота, над троном ангелы поют сладкую музыку...
     - ...и черти приходят за мной, чтобы погнать меня к себе пинками в задницу, поскольку в тех-то чистейших хоромах не место мужику-навознику. Лучше молчи уж...
     Потом внезапно он распахнул глаза и попытался сесть, а Баудолино держал его за плечо. - О Господи, никак и впрямь помираю. Я вижу небесный рай... Какой он прекрасный...
     - Что же ты видишь? - горько плача, спросил Баудолино.
     - Да в точности как наш хлев, но хорошо почищен, и в хлеву Розина... И эта святая покойница, твоя матерь. Мерзкая баба, теперь уж ты мне ответишь, куда заставила навозные вилы!
     Тут Гальяудо отрыгнул, плошка покатилась, а он застыл, выпучивши глаза в созерцании своего небесного хлева.
     Баудолино ладонью опустил ему веки (что надо, он теперь мог видеть и с закрытыми глазами) и пошел в Александрию известить земляков о смерти Гальяудо. Те решили, что великому старцу полагаются торжественные похороны, так как он спас в свое время народ и весь город. Было решено, что его статую поместят на портале кафедрального собора.
     Баудолино вернулся в лачугу родителей. Он решил взять себе что-нибудь на память и никогда уж больше не возвращаться во Фраскету. Поднял валявшуюся отцову плошку. Вымыл как следует, чтоб не воняла винным духом, потому что, он решил, если однажды будет сказано, что она и есть Братина, а от Тайной Вечери минуло уже немало лет, Братина не должна ничем пахнуть, разве что тончайшими ароматами, которые, полагая ее Истинным Сосудом, все верующие самопроизвольно станут обонять. Он завернул отцову чашку в плащ и вынес ее из лачуги.

23. БАУДОЛИНО В ТРЕТЬЕМ КРЕСТОВОМ ПОХОДЕ

     Когда на Константинополь снизошла темнота, они двинулись. Общество собралось многочисленное, но в те дни немало таких людных групп, состоявших из обездомленных, бродило по улицам, как души чистилища, из конца в концы города, ища навес, под которым проночевать. Баудолино отбросил крещатые латы, поскольку если бы его остановили и спросили о боевой принадлежности, он не сумел бы назвать своего принципала. Перед отрядом шли Певере, Бойямондо, Грилло и Тарабурло, с независимым видом, будто случайные попутчики. Но они зорко оглядывались на каждом углу и под плащами сжимали рукояти загодя отточенных ножей.
     Еще не успели дойти до Святой Софии, как вдруг светлоглазый и рыжеусый наглец кинулся в гущу шествия, ухватил за руку одну девушку, хотя она казалась гадкой и волдыристой, и потащил ее к себе. Баудолино тихо решил, что вот он момент начинать святую драку, и генуэзцы подошли уже к нему, но тут Никиту посетила лучшая идея. Завидев кучку начальственных всадников, следовавших той дорогой, он кинулся с воем на колени, моля о защите и справедливости, взывая к их рыцарской чести. Видимо, то были придворные дожа. Те наехали на варвара, лупя его наотмашь мечами в ножнах, и препроводили девицу снова в семейное лоно.
     За Ипподромом генуэзцы стали выбирать улицы поспокойнее: узкие переулки, где все дома или выгорели, или являли следы полного расхищения. Тем латинянам, которые еще искали поживы, нечего было делать в них. К ночи процессия наконец вышла за Феодосиеву стену. Там их дожидались остальные генуэзцы с мулами. Наступило расставание; гостеприимные генуэзцы получили последние объятия, гости - последние напутствия, и после этого тронулись в путь по деревенской дороге, под гладким весенним небом, под почти целой сияющей луной на горизонте. От дальнего моря доносился ветерок. Все отдохнули за день. Путь, видно было, не тяготил даже супругу Никиты. Еле держался на муле лишь сам Никита, охая при любом подскоке животного, и каждые полчаса просился передохнуть.
     - Переел ты, государь Никита, - подтрунивал над ним Баудолино.
     - А ты откажешь изгнаннику в последних усладах погибающей родины? - отвечал Никита, отыскивая подходящий валун или ствол, чтоб примоститься. - Просто я жажду поскорей узнать твои приключения. Садись ближе, Баудолино, видишь, какая отрада, чувствуешь, как пахнет | воздух здесь за городом. Давай немного отдохнем, и рассказывай.
     Поскольку в остальные три дня они ехали при свете, а по ночам отдыхали под распростертым небом, дабы избежать населенных неизвестно кем дворов, так при звездном свечении, в тишине, оглашавшейся только шелестением веток и неожиданными кликами ночных зверей, Баудолино продолжил повествование.

***

     В те времена, а шел 1187 год, Саладин двинул последний приступ на христианский Иерусалим и одержал победу. Он повел себя добролюбиво: невредимыми отпустил всех, кто мог ему выплатить пеню, обезглавил же на плацу только рыцарей-тамплиеров, потому что, как единодушно признавалось всеми, милосердие должно иметь определенные границы. Элитное подразделение неприятельского войска не уцелело бы ни у одного кондотьера, достойного кондоть-ерского званья. Да и сами тамплиеры знали, что при их работе следует учитывать правило: пленных не бывает. Сколько бы милосердия ни выказал Саладин, все же крещеный мир пришел в великое уныние из-за утраты заморского франкского королевства, простоявшего почти сотню лет. Папа воззвал ко всем монархам Европы, чтоб объявили третий поход под знаком креста для отвоевания Иерусалима от гнета неверных.
     А Баудолино только того и дожидался, чтоб его император откликнулся на призыв. Принимая курс на Палестину, он тем самым перевел бы на западные рубежи мира непобедимую армию. Иерусалим был бы захвачен во мгновение ока, после этого оставались бы пустяки: продолжать тот же путь в направлении Индий. Однако именно тут стало заметно, до какой степени Фридрих и утомлен и неуверен в себе. Ему удалось замирить Италию, это правда; но тем более он опасался, что удаляясь от нее, поставит под удар благие результаты. А может, он страшился этого нового похода на Палестину как напоминания о былом злодействе, когда он во власти сумасшедшего гнева велел сокрушить болгарский христианский монастырь. Кто знает? Император не мог решиться. Раздумывал, в чем состоит его долг. Когда задают себе подобные вопросы, думал Баудолино, это, как правило, означает, что никакого призыва долга в данном случае нет.

***

     - Мне было сорок пять лет, государь Никита, и на кону стояло мечтание целой жизни, можно даже сказать, на кону была жизнь, так как вся моя жизнь строилась вокруг этого мечтания. И посему, поразмыслив и доверясь своей обычной счастливой звезде, я решил подать приемному отцу новую надежду, божественное знамение его избранности. Когда пал Иерусалим, в наших краях стали появляться беженцы, редкие удачники, кому выпало уцелеть на той войне. При дворе побывали семеро рыцарей-храмовников, спасшихся от мести Саладина. Вид они имели скверный, но не знаю, знаешь ли ты, что это вполне обыкновенно для тамплиеров. Они пьянчуги и развратники, и охотно поступятся родной сестрой, если взамен ты дашь им потискать твою, а еще гораздо им лучше, веря людским наговорам, если дашь потискать братика. В общем, я их кормил, поил и изрядно поводил по местным заведениям. Поэтому вышло правдоподобно, когда я поведал императору Фридриху, что эти бесстыжие святокупцы прятали священную Братину, которую им удалось умыкнуть из Иерусалима. А теперь, сказал я, они настолько поиздержались, что дав им все имевшиеся у меня монеты, я смог выкупить Братину. Фридрих, естественно, поначалу был ошарашен. Разве не о Братине, спросил он, пишет этот Пресвитер Иоанн, обещая подарить мне ее? И не для того ли мы так долго приуготав-ливаемся идти к Иоанну, чтобы он нам подарил эту пресвятую реликвию?
     Это так, но, мой отец, сказал я, из этого следует, что какой-то придворный предатель смог украсть реликвию у Иоанна, а потом продать ее рыцарям-тамплиерам, доскакавшим в погоне за наживой даже до пределов пресвите-ровой страны, натурально, без понятия, куда занесло их. Но какая уж теперь разница, что где было и когда. Главное - ныне святому и римскому императору открывается новая дивная возможность: отыскать Пресвитера Иоанна именно чтобы вернуть ему Братину. Он не станет корыстно употреблять эту несравненную святыню. Он не станет за счет ее увеличивать свою земную власть. Он выполнит долг. А наградой за эту миссию явится благодарность Иоанна и вечная слава среди всех христиан на свете. Одно дело завладеть Братиной, совсем другое - вручить ее; одно дело использовать, совсем другое - вернуть хозяину; одно - иметь, другое - даровать; одно - обладать ( о чем всегда все мечтали) и совсем иное - совершить высший из актов отречения, отказавшись... Совершенно ясно, в чем истинное помазанничество, в чем глория единственного и истинного rex et sacerdos. Фридриху предлежала участь нового Иосифа Аримафейского.
     - Ты лгал отцу.
     - Для его блага и блага империи.
     - И тебе не приходило в голову, какой конфуз произойдет, если Фридрих действительно явится к Пресвитеру, преподнесет Братину ему, а тот раскроет глаза: откуда берется эта миска, которую он никогда не видел? Фридриху это сулило бы не всемирную глорию, а всемирное посмешище.
     - Государь Никита, ты знаток человеческих душ в большей степени, чем я. Ну вообрази: ты Пресвитер Иоанн, и великий император западного мира преклоняет пред тобой колена и дает тебе реликвию такого сорта... Уверяет, что она твоя по праву... Что, ты захихикаешь в ответ и скажешь, что ни разу не видал эту трактирную посуду? Невозможно! Не думаю даже, что Пресвитеру привелось бы кривить душой, признавая ее. По мне, он ослепился бы величием, преисполняющим Братину; принял обет хранить ее; и этим самым утвердил бы Братину, веря, что всегда хранил ее... Сказав это, я преподнес императору, как драгоценнейшую в мире вещь, плошку своего родителя Гальяудо, и клянусь, что в оный миг я ощущал себя отправителем самого святого из обрядов. Я передавал в дар память кровного отца своему духовному отцу. Кровный отец сказал все правильно. Эта бедная вещь, с коей он имел дело всю свою грешную жизнь, истинно была, в духовном смысле, чашей, с коей имел дело бедный Христос, шедший на гибель во искупление каждого грешника. Разве не так иерей, когда служит мессу, претворяет презренный хлеб, презренное вино в кровь и плоть Агнчи?
     - Да. Но ты же не иерей.
     - Вот именно, я и не говорил, что эта чаша кровь Христова, я говорил только, что некогда в ней побывала кровь Христа. Не посягал на иерейство. Только свидетельствовал.
     - Лжесвидетельствовал!
     - Неправда! Ты сам сказал, что истинность реликвии зависит от источаемых ею благовоний. Мы думаем, что только нам потребен Бог, но иногда и Богу потребны мы. Тогда я чувствовал, что Богу требуется моя помощь. Эта чаша могла вправду существовать. Ведь пользовался же какой-то чашей Спаситель. Если ее потом потеряли, виноваты просто ничтожные люди. Я возвращал Братину христианскому миру. Бог не опроверг бы меня. Это доказано и тем, что в Братину безоговорочно и сразу поверили все мои товарищи. Святой сосуд был перед их глазами. Он был в руках императора, который поднимал его к небу, весь в экстазе. Борон упал на колени, впервые встречаясь с реликвией, которой он бредил всю жизнь. Гийот моментально заявил, что видит божественное сияние. Рабби Соломон признал, что хотя Христос и не является великим Мессией, ожидаемым в его народе, но безусловно от посудины исходит благоухание ладана. Зосима вытаращил свои духовидческие зенки и множество раз покрестился задом наперед, как принято у вас, раскольников. Абдул весь трясся как осина и бормотал, что владение подобной святыней равно владению всеми заморскими уделами; очевидно, воображал себе, до чего славно было бы дать святыню в залог любви к его дальней принцессе. Даже и у меня были глаза на мокром месте. Я спрашивал, за что мне такая благодать, посредничать при чуде. Что же касается Поэта, он угрюмо кусал ногти. Я знал, чем занята его голова. Он думал, что я веду себя глупо, что Фридрих стар и не сумеет выжать всю пользу из этого предмета, что лучше бы мы попридержали Братину и отвезли бы ее в северные земли, сменяли б ее там на королевство... По мере одряхления императора Поэт, конечно, снова взлелеивал давнишнюю мечту о власти. Но меня, по чести, и это радовало: значит, и Поэт воспринимал мою Братину как подлинную.

***

     Фридрих с благоговением уложил чашу в сундук, а ключ повесил на шею. Баудолино мысленно сказал себе, что это очень правильно, поскольку в ту минуту, похоже, не только Поэт, но и все остальные были не прочь завладеть знаменитою вещью для своих личных потребностей и планов.
     После этого император сказал, что теперь уж действительно ехать необходимо. Путешествие-захват требовалось тщательно подготовить. Весь следующий год Фридрих слал повсюду гонцов, в частности к Саладину, а также договаривался о встречах с представителями сербского князя Стефана Немани, византийского василевса и иконийского султана сельджуков, для того чтоб обсудить порядок прохода через подвластные им территории.
     Король Англии с королем Франции решили отправляться по морю, а Фридрих в мае 1189 года выступил сухопутной дорогой из Регенсбурга с пятнадцатью тысячами всадников и пятнадцатью тысячами оруженосцев. В некоторых рассказах встречались сведения, что по венгерским равнинам прошло шестьдесят тысяч конных и сто тысяч пеших воинов. Указывалась и другая цифра: шестьсот тысяч пилигримов. Конечно, летописцы преувеличивали. Баудолино не мог бы сказать, сколько именно народу было в войске, но приблизительно двадцать тысяч душ. В любом случае армия была солидная. Если не считать по головам, а смотреть издали, получался лагерь такого громадного размера, что где он начинается, было ясно, а вот где он кончается, было неведомо никому.
     Во избежание разбоя и мародерства, не желая повторять опыт прежних походов - нищих толп, которые потопили в крови Иерусалим сто лет назад, - император выбрал другой путь. Этот поход должен был выглядеть иначе. Его участники были настоящими воинами Христа, а не жалкими оборванцами, в свое время выступившими чтоб заработать себе Царствие небесное и вернувшимися домой с кучами тряпок, снятых с зарезанных евреев. Нет, Фридрих принимал только тех, кто способен был просодержать самих себя два года, а солдатам выдавал по три марки серебром на провиант. Взялся отвоевывать святые места, будь готов к соответствующим издержкам.
     В армию вступило много итальянцев. Кремонцы во главе с епископом Сикардом, отряд из Брешии, из Вероны под командованием кардинала Аделярда и даже некоторые александрийцы, в частности старые приятели Баудолино: Бойди, Куттика из Куарньенто, Порчелли, Алерамо Скаккабароцци, чье прозвище было неприлично, Коландрино - брат Коландрины, то есть Баудолинов шурин, кое-кто из Тротти, и с ними Поцци, Гилини, Ланцавеккья, Пери, Инвициати, Гамбарини и Чермелли, снаряженные кто на собственные деньги, кто на средства городской управы.
     Праздничным парадом прошлись вдоль Дуная до самой Вены, а оттуда до Братиславы, где в июне была назначена встреча Фридриха с королем Венгрии. После этого воинство втянулось в болгарскую чащу. В июле они встретили сербского князя, который подбивал Фридриха на союз против византийцев.
     - Полагаю, что эта встреча, - сказал Баудолино, - насторожила вашего Исаака. Он забеспокоился, как бы армия не польстилась на Константинополь.
     - И не ошибался.
     - Он ошибся на пятнадцать лет. В тот поход Фридрих действительно собирался на Иерусалим.
     - Но мы все-таки нервничали.
     - Понимаю. Громадные иноземные рати движутся по вашей территории. Неуютно. Но и вы нам не давали потачки. Когда мы пришли в Сердику, оказалось, что обещанный провиант отсутствует. Возле Филиппополя мы наткнулись на ваши форпосты, те, надо заметить, улепетывали, сверкая пятками, как все ваши защитники при любой стычке.
     - Тебе известно, что тогда я был правителем Филиппополя. От двора и к нам все время получались противоречивые указания. Сначала василевс велел возвести вокруг города замкнутую стену и выкопать глубокий ров, дабы противостоять при вашем прибытии. А потом, когда мы все это проделали, он же потребовал все уничтожить, чтобы эти укрепления не использовались вами, неприятелями.
     - Вы перегородили горные ходы бревнами и вереями. Вы нападали на наших воинов, разъезжавших за провизией.
     - Это были грабители.
     - Стали ими, ибо не получили от вас договоренного питания. Вы нам спускали с городских валов корзины с продуктами, но в ваш хлеб была подмешана известь и другие вредные вещества. Как раз на марше император получил письмо от бывшей иерусалимской королевы Сивиллы. Она рассказывала, что Саладин, дабы остановить наступление христианской рати, послал императору Византии изрядное количество отравленного зерна и сосуд вина, до того ядовитого, что раб Исаака, принужденный понюхать вино, моментально скончался на месте.
     - Бредни.
     - Да, но наших послов, прибывших от Фридриха в Константинополь, василевс продержал неведомо сколько часов на ногах, а потом отправил в темницу.
     - После этого он отпустил их обратно к Фридриху.
     - Когда мы вступили в Филиппополь, город был пуст. Все как растворились. Тебя тоже не было в помине.
     - Согласно должности, я выполнил все, чтоб не попасть в неволю.
     - Ну предположим. Тем не менее, когда мы вступили в Филиппополь, василевс заговорил по-другому. Все оттого, что там мы провели переговоры с армянами.
     - Армяне приняли вас по-братски. Они такие же раскольники, как и вы. Не почитают святые иконы. Служат на опресноках.
     - Значит, правые христиане. К нам они сразу же обратились от имени своего князя Льва, гарантируя безопасность и свободный проход по армянским владениям. Что все обстояло не так уж просто, стало заметно в Адрианополе, когда появилось посольство от Килидж-Арслана, сельджукского