Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
е: от рыбы, которая пытается понять и
выразить словами, как она плавает. А ведь только чуть выше было написано
прямо противоположное - о том, что стихи не пишутся, но подсматриваются
через замочные скважины души, а понимать их не должен и автор.
Противоречие, однако, кажущееся: речь идет о разных состояниях писателя,
в частности - писателя Пелевина Отсюда, кстати, - и вопиющая разница в
качестве текста - в пределах одного произведения.
Можно это и не принимать. Не всегда искушенному ценителю приятно,
когда рядом с литературными эпизодами - целые периоды учебного текста.
Верно и обратное - те, кто <тащатся> от чисто разъяснительных периодов,
пробегают художественные моменты по диагонали. Выбор - автору. Наше же
дело - радоваться по мере возможности обеим его ипостасям. Было бы только и
умно, и талантливо:
Быков Впрочем, с радостью все тоже в порядке, и редкий читатель
закроет роман Пелевина без ощущения смутного торжества - победы автора
над материалом и совместной авторско-читательской победы над миром,
пытающимся навязать нам свои правила игры.
Ведущий Безоговорочно - да! Спасибо за точность формулировки.
Рядом с темой читательской радости - и тема сюжетного решения
пелевинских новелл. Вот вопрос из сетевой конференции:
Не кажется ли вам, что конец "Чапаева" отдает какой-то банальной
американской хэппиэндовщиной?
Ну, в таком случае, я могу сказать, что если вы хотите что-то
с кровью, с почвой и т.д., проводите эксперименты сами с собой. По-моему,
хэппи энд - самое хорошее, что только может быть в литературе и в жизни.
В принципе, у меня есть устойчивое стремление к хэппи энду. Дело в том, что
литература в большой степени программирует жизнь, во всяком случае, жизнь
того, кто пишет. Я это много раз испытывал на себе, и теперь десять раз
подумаю, прежде чем отправить какого-нибудь второстепенного героя куда-
нибудь.
Ведущий Однако, стремление - это одно, а результат: Не знаю, можно ли
говорить о <хэппиэндовщине> в <Чапаеве и Пустоте> (да и можно ли там
вообще говорить о концовке). А вот в чистых новеллах - там как-то не до
<хэппи>. Радость от победы над материалом - да, возможно. Но это - именно и
только на фоне разрыва со всем, что связывает. Какой же тут хэппи энд?! Это в
<Онтологии детства> или в <Нике> что ли ?.. Не говоря уже о <Тарзанке> -
трудно предложить более черную концовочку, чем вот это <Он последний раз
посмотрел по сторонам, потом кротко глянул вверх, улыбнулся и медленно
побрел по мерцающей серебристой полосе, целуясь с ночным ветром и думая,
что, в сущности, он совершенно счастливый человек.> Весело, ничего не
скажешь. Особенно, если вспомнить о том <на самом деле> , какового, может, и
нет:
Бродский Если бы в эту минуту была возможна прямая трансформация
психической энергии в физическую, то первое, что следовало бы сделать,
закрыв данную книгу, это отменить существующий миропорядок и объявить
новое время.
Ведущий Так что я не слишком бы доверял словам Пелевина о том,
какой он суеверный - в смысле отношения к судьбе героев. Да и его склонность
к мистике - это скорее выдумки любителей непременно искать в авторе-
человеке отголоски его творчества. Впрочем, возможен и иной угол зрения:
Генис Вопреки тому, что принято говорить о бездуховности новой
волны, Пелевин склонен к спиритуализму, прозелитизму, а значит, и к
дидактике.
Петр Пустота Я не очень понимаю, что такое <духовность>.
Ведущий Ну уж во всяком случае - не <склонность к спиритуализму>! А
вот о дидактике - правда. Хотя это ведь не обязательно идет от <прозелитизма>,
а попросту получается бессознательно - прорывается скрытый в писателе
Учитель.
А, вот, кстати, о бессознательном!
Генис Обычный спор поколений в литературном процессе сегодня
часто принимает форму борьбы за советское наследство. Впрочем, раздел его
уже произведен: "отцам" - шестидесятникам отошла рациональная, а "детям"
- иррациональная часть советского прошлого. Пользуясь обычным жаргоном,
можно сказать, что первым досталось сознание "совка", а вторым - его
подсознание.
С другой стороны, выявление и описание национального подсознания и есть
главная задача всякого искусства.
Ведущий Можно с этим и поспорить. Однако тот факт, что как раз у
Пелевина именно это и получается - В ЧАСТНОСТИ!- оспорить уже трудно - во
всяком случае если судить по бурной реакции отторжения у пациента. Вряд ли
где-то еще так отчетливо проявилась <совковость>, как в реакции на
пелевинскую прозу. К тому же, именно в юморе ведь, как известно, заключена
масса информации о бессознательном. Так что Пелевин, возможно, самый легко
дешифруемый ее носитель.
* * *
Статья Александра Гениса в <Звезде> , возможно, не была бы такой
безоговорочно позитивной, не вынуди его к этому выступившие ранее
кликуши. Он абсолютно разумно рассудил не вступать с ними в полемику - ибо
на этом поле брани (в смысле трамвайной ругани) они, естественно, выиграли
бы: игра шла бы по их правилам. Вынужденный говорить как бы в пустоту, а не
в некоем поле собеседников, Генис, к тому же, не смог позволить себе даже
столь обычной для его стиля критической иронии. Хотя, видит бог, <Чапаев>
дает для этого куда как достаточно поводов! Вот так наша странная российская
<критика> приводит к разбиению людей на лагеря. Хвалить - так хвалить, хотя,
казалось бы, почему даже предельно доброжелательному критику не
обозначить у автора и некоторых неприемлемых для себя пунктов?:
Генис и вообще в противоречивой ситуации. Статья написана сжато,
лаконично - как и всегда - и тем самым автоматически оказывается
адресованной узкому кругу посвященных как минимум в язык и тематику. А раз
так - он обращается почти исключительно к тем, кто уже и так все понимает.
Это, впрочем, шизофреническая ситуация любой критики, если только она
хочет оставаться именно и только критикой, не внося в сказанное автором свои
соображения:
Великий Старец Доказывающий не знает, знающий не доказывает.
Сергей Костырко Итак, тема: кому, зачем и в каком качестве нужен
критик.
Ведущий Сначала - терминология. Пусть здесь <критики> - это те, чьи
статьи о литературе печатаются в периодике. Начнем с участников нашего
круглого стола. Скажем, газета <Сегодня>:
Евгений Ермолин Отборное общество эрудитов, экспертов, талантов.
Ослепительная публика, объединенная сознанием собственной отмеченности,
принадлежности к культурно-авангардному бомонду. Страницы культуры и
искусства вовсе не рассчитаны на заинтересованное внимание сколько-нибудь
широких читательских масс. Скажу больше: здесь делается все, чтобы
оттолкнуть обычного, так сказать, рядового читателя>. Культивируется
эстетическая и прочая самодостаточность.
Ведущий Все это, однако, не помешало Андрею Немзеру высказаться во
вполне бытовом стиле. Как лаконично сформулировала Ирина Роднянская,
отзыв его о Пелевине выдержан в духе <опять этот гаер морочит порядочных
людей>.
И все же в целом сказанное Ермолиным точно. И не только о газетных
критиках, но и о многих писателях.
Анатолий Курчаткин Новый русский писатель формируется на
глазах. Писатель для понимающей элиты, писатель для своих, говорящий с
избранными об избранном, - демиург, да, но не жрец Аполлонова храма. И
писатель для толпы, для черни, сочинитель чтива - может быть, умелый и
искусный ремесленник, но не мастер.
Ничего третьего сегодняшнее время не предлагает:Что делать писателю,
не склонному ни к первому, ни ко второму типу писательства, со своей жизнью
в современной России? Для которого литература - не эстетическая игрушка,
не средство для медитации:
Ведущий А вот такой разговор - по делу! В этом Пелевина уличить
легко - его работа - именно игрушка, и - порой - еще и средство медитации.
Грешен. Как и некоторые другие способные русские писатели, которые никогда
не ставили себе высоких гражданских целей, подобно Некрасову. А занимались
искусством. Ради него самого. Как Пушкин:
И все же, как ни горько сказанное Курчаткиным, есть и более сильное
утверждение:
Иванова Писатель-профессионал становится фигурой - для
литературы - не совсем обязательной. Или, скажем, так: совсем не
обязательной. Возможны варианты. Например, писатель-артист:
Реальное, то, что руками потрогать можно, раны, куда персты вложить
можно, имеют сегодня невероятное преимущество перед книжной и даже
столь модной виртуальной реальностью, и никогда Пелевину не догнать в
читательском успехе Рязанова. Или Клару Новикову.
Пусть и не мечтает.
Костырко Да, времена изменились. И журналы уже не претендуют
на роль общественных лидеров. В таком качестве они, похоже, уже не нужны.
Журналы становятся прежде всего ЛИТЕРАТУРНЫМ явлением.
Ведущий Жаль вот только, критика этого не заметила и продолжает
наезжать на писателя. Добро бы только за стиль, так нет - и идеи у него не те, и
мировосприятие, и зовет он нас куда-то не в ту сторону:
Игорь Яркевич Современная проза находится сегодня в изоляции, в
блокаде, в углу. Современной прозе просто необходим посредник в ее
отношениях с читателем.
Ведущий Не знаю, может, прозе посредник и нужен. Вопрос, нужен ли
он читателю:
Яркевич Таким посредником вполне могла бы быть критика
Костырко Возникает вопрос: если писатель не в состоянии сам
объясниться с читателем - зачем взялся? И если писатель вообще не знает,
что он как писатель должен делать, о чем и как говорить с читателем, почему
он писатель? И наконец, если критик может лучше писателя объяснять
сложные и нужные читателю вещи и лучше писателя знает, чего от него
ждет читатель, зачем он сам не писатель?
Яркевич Но критика за что-то очень сильно обиделась на писателей,
вышедших на широкую арену в последние годы. По ее представлениям, да,
наверное, и по общему представлению русского литературного сознания,
писатель к рукописи обязан приложить что-то типа справки, что он является
хорошим человеком и что в момент вдохновения его поцеловал в нужное место
тот или иной классик. От писателя ждут не сильной живой прозы, не
качественного результата, а прежде всего соответствия тем или иным
нормам литературного морального кодекса. Критика взяла на себя функцию
бастиона, функцию последнего оплота духовности от новых координат
эстетики и культуры.
Костырко Из этого должно следовать, что критик изначально знает,
какой должна быть литература. Детский вопрос: откуда? Из науки? Я,
например, не знаю такой науки
Сегодня, когда литература получает возможность нестесненно
выполнять собственное предназначение, естественной для природы
взаимоотношений писателя и читателя позицией критика, мне кажется,
следовало бы считать представительство его от лица (от имени) публики. То
есть критик как один из читателей. Пусть специально обученный для этого, но
прежде всего - читатель. Направление его взгляда не сверху вниз - от
учителя к ученику, а снизу вверх: Это не значит, что критик не имеет
собственных представлений об истине и добре; не значит, что критик не
может сочетать в себе и эксперта, и посредника, и даже проповедника, но
выступает он каждый раз от себя лично, а не от имени партии, какой
угодно:
Роднянская От кого <представительствовал> критик ? Будучи в первую
голову читателем, все же - не от читателей. Будучи, в самом первом
приближении к тексту, экспертом и дегустатором, полагающимся на
натренированность своих вкусовых рецепторов, - все же не от своего
частного пристрастия. Критик представительствовал от своих убеждений.
Убеждения - вещь, глубоко, даже интимно связанная с личностью их
носителя, но в то же время и надличная. Они поднимают нас над частным
существованием, соединяя с единомышленниками в общем миросозерцании. А
так как речь - о <созерцании> (слово подходящее, когда имеется в виду
восприятие художества) именно мира изящной словесности, критик
представительствовал от своей литературной партии - так в старину и
говорили, и это, если воспользоваться любимым оборотом Костырко, было
нормально.
Костырко Басинский, например, недрогнувшей рукой мог написать в
статье <Пафос границы> о том, какой должна быть литература. Более того,
он согласен на то, что если журналу, например, будет предложено
произведение пусть и талантливое, но расходящееся с <правильными
установками> литературы, то это произведение печатать не надо. Для того
чтобы сохранить литературу в чистоте и здравии, лучше будем печатать
вещи не очень талантливые, а может, и вообще - слабенькие. Но верные. А
там, глядишь, и появится произведение талантливое и уже <правильное>.
Роднянская Изменилось ли что-нибудь в наше, нынешнее, время? Костырко
прав, тысячу раз прав: изменилось! Критика перестает быть органом
литературных направлений, их взаимодействия и столкновения; недаром слово
<тусовка> завоевало прочное место в нашем профессиональном жаргоне - как
объединение не по принципиальным, а по житейским и деловым мотивам.
Ведущий Часто это, возможно и так. А теоретически - даже всегда. Но -
все же выдаем желаемое за действительное. В этом случае куда убедительнее
Наталья Иванова: писатель-профессионал исчезает, а критики работают в жанре
<ворчалок>. Какая уж тут тусовка: Даже профессиональный и современный
Немзер ругается все-таки отнюдь не с житейско-тусовочной позиции, а вот
именно как раз с партийной: он обвиняет писателя в унылом эгоцентризме, в
потокании комплексам ограниченных людей - словом, в несоответствии тому
высокому предназначению, каковое, по мнению Немзера, только и позволяет
называться писателем. Вс„ то же, господа: поэт в России больше, чем поэт. То
есть - не поэт! А зато обязан быть гражданином. Ведь обвинение в
эгоцентризме и обвинение в недостаточной гражданственности - близнецы-
братья!
Но это могло бы быть лишь казусом, исключением из общего правила.
Боюсь, однако, что дело с <тусовкой> обстоит далеко не так хорошо, как
хотелось бы. Более точными представляются слова о <новой> обособленности,
разобщенности, потере языка для общения.
Не хотелось бы заканчивать на столь пессимистической ноте, поэтому -
коли уж речь идет о писателе с чувством юмора - приведу для иллюстрации
положения в нашей критике (да и не только в ней) чужую находку: нечто вроде
притчи. Очень уж она злая и точная.
Израиль Меттер Лет пятьдесят назад мне пришлось по служебной
надобности побывать в Ленинградской психиатрической больнице на Пряжке.
Водил меня по палатам главврач. Он разрешил мне заглянуть и в отделение для
буйных. Творилось там нечто невообразимое. Но четверо дюжих санитаров
сноровисто справились с тридцатью разбушевавшимися безумцами. Я спросил
у главврача:
- Доктор! Как же это удается санитарам при таком численном перевесе
психов?
- Все дело в том, - ответил он, - что психически больные не могут между
собой договориться. Это свойство их болезни.
Если бы этого явления - Пелевин и вся его двойная эскапада (сами тексты
плюс реакция на них во всем мире) - не было, ей богу, стоило бы его
придумать - как лакмусовую бумажку (или , точнее - красную тряпку),
вызвавшую такую реакцию критики, что стало многое ясно. Не о Пелевине -
для подобного критика никак не годится - а о критике. Даже мелькнет порой
шальная мысль - что он все это <нарочно>. А что? Я б не удивился. Не вс„, так
уж хотя бы часть. Главный лозунг истинных пушкинистов (в простом
буквальном смысле - как <буддисты> и т.п.) - то есть, пофигистов или, для
рафинированных эстетов, постмодернистов, - должен быть какой? Верно -
ничего святого. То есть - как только ощутил в себе первые, щекочущие нос
нотки пафоса, <красивости> (а это связывает куда больше, чем любое
конкретное деяние) - хоп - сразу работай на снижение.
Но - есть в прозе Пелевина и другая часть. Та, в которой он всерьез поясняет
сказанное в части первой. И - более того - жалуется на непонятость,
одиночество и прочие бытовые неудобства затворничества. Печаль!.. Зачем это?
К чему портить такой отличный анекдот, разъясняя, что в нем смешного? И уж
тем более - взывать к посвященным - немногим: Ну тут мы, Виктор
Олегович, тут. Слышим Вас хорошо. Прием:
И что? Надо кого-то громко звать, чтобы заглушить хор <критиков>? Пусть
так, вот я и пишу. Хотя , видит бог, хорошего в этом ничего нет. Ибо сапиенти
- он и так сат. А коли уж нет - так ничего и не поможет.
И, чтобы не сбивать впечатление <гипер>, закончу все же цитатой - из
Мелькиора де Вогюэ (сказано в 1886 году): <Эти доктрины возрождаются, с
легкими видоизменениями, в той горячности, с какою известная часть России
стремится к нравственному и умственному отречению, иногда тупоумному по
своей неподвижности, иногда величавому по преданности, как и само евангелие
Будды.
Вс„ в мире соприкасается.>
15.04.98
14