вые идеи, а толкает (ибо Пелевин - вс„ же 
именно учитель)  мыслящего читателя задуматься о Любви. О той самой, 
которая , в сущности, возникает в одиночестве...
        В каком-то смысле этот рассказ - теорема. Причем - доказанная. Вот как 
раз именно о том, что любовь - самодостаточна и что, говоря языком 
арифметики, от перемены объекта произведение не меняется. А значит - не 
меняется и суть :
        Такая позиция - вне зависимости от воли автора - оказывается 
полемической, так как абсолютно противоположна классическому 
<естественному> подходу:

       Мишель Монтень    Плутарх говорит по поводу тех, кто испытывает 
чрезмерно нежные чувства к собачкам и обезьянкам, что заложенная в нас 
потребность любить, не находя естественного выхода, создает, лишь бы не 
прозябать в праздности, привязанности вымышленные и вздорные. И мы видим 
действительно, что душа, теснимая страстями, предпочитает обольщать 
себя вымыслом, создавая себе ложные и нелепые представления, в которые и 
сама порою не верит, чем оставаться в бездействии.

             Ведущий    Так что, хоть и прием общий, а вещи эти - <Затворник> и 
<Ника> - скорее зеркальные по отношению друг к другу.  В рамках того же 
приема  возможна  ведь и просто шутка, без особой <философской> (черт, а как 
же еще сказать-то?!) нагрузки. Например, такая  хохма, как <Зигмунд в кафе>. 
        Да и вообще, даже в самые трудные минуты, как бы <глубок> ни был 
разговор,  ни на минуту не забывали мы о простой, остроумной шутке. Чтобы не 
дай бог, не подумал кто из уважаемых читателей или - тем паче - критиков, 
будто что-то здесь говорится  хоть капельку всерьез. Поэтому после каждого 
пояснительно-учебно-сказочного посерьезнения - сразу на снижение. Скажем, 
вот как это  описание природы:  <Поляна была темна, пуста и безвидна, и 
только легкий дымок носился над угасшими углями.>  Что это? И тут - 
гипертекст! Какой в этом смысл? К чему? Да полно вам, господа, со своей 
серьезной миной! Ни о чем. Шутка. Веселый человек автор, похулиганил чуток 
в языковом плане - исключительно от легкости нрава, без задней мысли:   
Впрочем, шутить можно и <на тему>: 
      <-И что с ним случилось? 
      -Ничего. Поставили его к стенке и разбудили
      -А он?  
         Чапаев пожал плечами.
       -Дальше полетел , надо полагать.>
      Пусть это какой угодно <изм>  - хоть дзен, хоть не дзен (хотя байка - про то, 
как Чжуану Чжоу приснилось, что он  бабочка - все же даосская ) , но ведь 
остроумно как! Вот ничего с ним не случилось! Ни-че-го. Классно. Приятно 
такое читать, радостно за то, что в подобных обстоятельствах возможен столь 
добрый и простой юмор, без особого выпенрдрежа. И - на хорошем языковом 
уровне. С чувством формы. А также с толком и с расстановкой: И ведь при 
этом - все правильно изложено -  вполне, так сказать,  дидактически грамотно.
      Что  поделаешь - Пелевин -  не чистый стилист (а порой и  не стилист 
вовсе), не только стебок, не ленивый шутник-торопыжка: Он - разный! Есть 
там и сделанность - от ума, и классика - от начитанности, и примитивно-
шуточные приемы, и импровизация  практически без редактуры - от легкости и 
лености нрава:В точном соответствии с известной декларацией Михаила 
Веллера относительно качеств новеллиста и его новелл: они - разные! А 
Пелевин, во сяком случае, пока что - несомненный новеллист, несмотря на 
попытки <Чапаева и Пустоты> казаться романом. И это - никаким образом не 
порицание, а  скорее уж похвала. Ну вот представьте-ка  себе роман Борхеса:
      Для <читающей публики> подобная пестрота свойств не слишком приятна: 
снижает адекватность восприятия. Аналогия здесь - например,    
Тарантино:  по  первому впечатлению многие  неглупые в общем  люди, даже 
несмотря на прямое указание в названии фильма, умудрились  не воспринять 
его пародийность, шуточность, <взяли> один только верхний, примитивно-
триллерный, слой .    
        А  вс„ почему? А потому, что мало и невнимательно читали в детстве 
Пушкина. Взрослыми же - и вовсе никак не читают. Иначе  не смущали бы их 
ни эта лоскутность, ни противоречия, ни многослойность - в характере  как 
самих современных художников, так и их творений. 
      Подобно тому, как Татьяна в <Онегине> - <милый идеал> -  образ  не 
столько женщины, сколько  самой музы, поэзии, так и Затворник и прочие, 
подобные ему носители Знания, учителЯ, рассказчики притч - не образы людей 
и  даже не образ автора-учителя, но - образ его прозы. Отсюда - в точности как 
и в характере Татьяны - лоскутность, зияния, противоречия - и в образах, и в 
самом творчстве. Ибо их, учителей, много, все разные. А вот учение-то, вполне 
возможно - одно. Нет, никакой, разумеется, не <дзен-буддизм>. И не <буддизм в 
тибетской аранжировке>, как, почему-то, пишет Ирина Роднянская. (Непонятно, 
зачем так  подставляться). С равным успехом, <расшифровывая>, скажем, 
<Тарзанку> можно обозвать Пелевина проповедником монетеистического, 
<линейного> учения - того же христианства. Вполне. Было бы только желание 
все покрыть ярлыком и успокоиться:
       Я бы предложил остановиться на простой формуле: 
Пелевин - это что-то вроде Пелевина. А дзен - это дзен.
      Как у Пушкина, с легкой руки Синявского, выстраивается цепочка 
<донжуанство-легкость жизни - легкость мировосприятия и самого творчества>, 
так у Пелевина в этой цепочке первое звено - <философия>, а дальше - легкость 
мысли. Если хотите - да легкомыслие. А почему нет? Только, конечно, не в 
хлестаковском смысле, а именно в том, который означает легкость как 
изящество, как красоту - при этом ведь и сама мысль вполне присутствует. Не 
надо только так раздражаться формой - повторяя ошибки Писарева в попытках 
воспринять пушкинское мышление.  
   Сам Писарев, вполне вероятно, отнесся бы к произведениям Пелевина (и 
Петра Фанерного тоже) весьма и весьма критично, ибо чувство юмора и 
способность поэта к самоиронии и самопародии были ему  чужды: такие явно 
пародийные строки , как монолог Ленского 
     <Ах, милый, как похорошели   
     У Ольги плечи, что за грудь!    
     Что за душа!>
или его же <Куда, куда:> кажутся критику признаком беспомощности самого 
Пушкина в попытке изобразить юного поэта достойным человеком. Весьма 
характерная тенденция в нашей непримиримой русской критике: вот уж и 
полтора века почти прошло, а критик наш все тот же -  серьезен, словно учебник 
литературы, и не желает верить, будто кто-то вовсе не стремится, подобно ему, 
исключительно всерьез воспринимать и мир, и самого себя . И это при том, что 
в Алексеевский равелин его, как будто, никто не сажает  (Хотя, повторюсь,  кое-
кому это, возможно,  пошло бы на пользу:.) А тот из наших современников, 
кого и в самом деле посадили и который написал-таки в заключении книжку - 
как раз о Пушкине - тот сделал это весело и остроумно - с истинно 
Пушкинским смешением глубины и легкости.                     
      Вот об этом смешении, о лоскутности: Любование собственным умением, 
детская - как у котенка - игра, не во что-то конкретное, а так, с собственной 
грацией - <вот он  я каков, а вот слабО взять и - внутри <литературы>  - 
объяснить популярно туповатому пацану, бандиту суть Отвлечения?> - 
подобный эклектизм весьма присущ легкомысленным ребятам из пушкинского 
задорного цеха. (Или, как сказал бы Борис Пономарев, культурным демократам 
вне стиля, <евреям>). Примерно так, как в <Онегине>, играя и любуясь 
собственной ловкостью, просто от обилия жизненных сил Пушкин помещает 
рядом с подчеркнуто-корявым, простонародным <УЖ реже солнышко 
блистало, Короче становился день> - другое, истинно поэтическое, лишь ярче 
играющее аллитерациями на  контрасте: <Лесов таинственная сень с 
печальным шумом:> И далее - опять эта крестьянщина: <Стоял ноябрь УЖ у 
двора>. Ох, попал бы с этими <ужами> Александр Сергеевич под руку 
ревнителю грамматики господину Слаповскому!  Впрочем, свято место пусто не 
бывает - Пушкин тоже без критиков не остался. И Писарев среди этих - 
кандидатов на выписку- еще не самый беспощадно-здоровый:

     Пелевин     Конечно, у всех нас, русских интеллигентов, даже в 
сумасшедшем доме остается тайная свобода a-la Pushkine:

          Ведущий    :Да что Писарев, Писарев - прошлый век:Знал бы 
Александр Сергеевич, сколь долговременной и прочной в нашей жизни 
окажется рифма <венца> - <глупца>!:Ну, в том смысле, что первого не стоит 
хотеть, а со вторым - спорить. Ибо одно - некрасиво, а другое - бессмысленно.
       Так что - ничего особенно нового. Ни в появлении интересного, 
самобытного писателя -  такое в России случается, ни в реакции на сие 
происшествие. И это бывает. Удивлять должно, скорее, то, что никто из 
критиков не обвинил Пелевина, раз уж пошла такая разборка, еще и в 
пристрастии к психоделикам и прочим подобным препаратам - не так уж это 
далеко от интернетофобии, боязни файлового языка и прочих подобных 
параноидальных боязней и болезней.
       А ведь все проще: ни компьютеров, ни галлюциногенов, ни прочего 
подобного, как-то материально отличающего Пелевина от его коллег хотя бы 
даже и из прошлого века,  нет и не требуется. Ибо есть талант. И баста.
      Точно так же, как нет отличий самой что ни на есть навороченной 
виртуальной реальности от того знаменитого буйвола, чуть ли не миллион лет 
назад нарисованного куском охры на каменной стене пещеры. Более того - 
некоторые из тех наскальных рисунков сделаны столь талантливо, что их 
способность вызвать образ  куда как выше многих и многих неуклюже-
схематичных (пока что) образов компьютерной виртуалки. 
    Да и в приемах и стиле самого Пелевина ничего сверхнового, неизвестного 
российской литературной традиции не присутствует. Звери - символы (Крылов, 
Салтыков), иллюзорный мир снов (Раскольников),  фантасмагорический бред, 
переплетающийся с бытовой реальностью (город Глупов, гоголевские носы, 
Вии и прочее подобное), просто психически больные герои - у того же Гоголя, 
у того же Достоевского, бред алкогольный - у Венички, проникновения 
потустороннего мира в наш - у Пушкина, Лермонтова, Булгакова:Это все - 
только навскидку, так сказать, из школьного курса. Примеров-то много можно 
наприводить. Что же до <буддизма>, то об этом - разговор особый:

                                              *  *  *



         Михаил Берг   Успех Пелевина, который начинал как кондовый фантаст, 
объясняется как раз тем, что он соединил приемы модного (но в его случае - 
упрощенного) постмодернизма с фантастической тематикой и не менее 
модным буддизмом. В результате - редкое для России сочетание: массовый 
успех и внимание критиков-интеллектуалов.

         Ведущий    Гм: Скажем так - и интеллектуалов  в том числе:
    Однако - снова постмодернизм!    Ведь термин-то  - нестрогий! Однако, если  
в определениях  не умеют толком разобраться сами профессионалы и узкие 
специалисты, то нам тут и вовсе не место. Но и вовсе промолчать никак нельзя. 
      Итак, о постмодернизме - исключительно в нашем случае. Что может 
означать выражение <упрощенный постмодернизм>?.. И почему Пелевину 
вообще сие приписывается?

          Блок      Это - искусственная категория, как и все остальные. Когда 
слово (как материал для искусства) созреет, то эти категории отпадут. Их, в 
сущности, и не было никогда, они были лесами, построенными не самими 
художниками (ибо они создавать не помогают), а критиками (чтобы лазить 
на произведения словесного искусства и - за бревнами не видеть здания).
         
          Алексей Зверев     Постмодернизм теперь обнаруживают разве что не у 
античных авторов. У писателей Возрождения - во всяком случае. Стоило 
кому-то из писателей засомневаться в универсальности неких важных 
понятий - а много ли было таких, кто в этом не сомневался? - как 
естественно зарождалось сомнение и в том, что за подобными понятиями 
стоит некая единообразно понимаемая реальность. Так, стало быть, 
реальность не самоочевидна, а по меньшей мере проблематична, если она 
вообще не миф? Но тогда язык вовсе не описывает мир, он его конструирует. 
Миров столько же, сколько языков описания. Как только это уяснено, 
начинается постмодернизм.
       
        Ведущий   Иначе говоря, любой истинный художник  (разве что не 
фотограф-документалист), который просто по определению занят 
конструированием миров, а не их описанием, сегодня имеет шансы быть 
причисленным критиками к постмодерну. Если ставить  вопрос так, тогда 
конечно, и  Пелевин:
     А по поводу того, что язык - не средство описания, но активно действующее 
начало, строящее если и не миры, то само искусство, так это - не факт 
постмодернизма, но факт искусства вообще.

       
            Бродский                   Конечно же, человеку естественнее  рассуждать
о  себе  не как об орудии культуры, но, наоборот, как об ее творце  и  
хранителе.   Но   если   я   сегодня   утверждаю противоположное,  то  это  
потому, что кто-кто, а поэт всегда знает, что то, что в просторечии 
именуется  голосом  Музы,  есть на самом деле диктат языка; что не язык 
является его инструментом,  а  он  -  средством языка  к  продолжению  своего 
существования. Язык же - даже если представить его как некое одушевленное  
существо  (что было  бы  только  справедливым)  -  к  этическому выбору не
способен.

            Александр Генис       Пелевин не ломает, а строит. Пользуясь теми же 
обломками советского мифа, что и Сорокин, он возводит из них фабульные и 
концептуальные конструкции. Он сознательно деформирует изображение, 
подчиняя его своим дидактическим целям

          Ведущий     Именно! Дидактика, несомненно, присутствует. Можно 
спорить, хорошо это или плохо. Можно искать истоки этого явления в 
<советской фантастике>. Но уж относить учебные сказки к постмодерну: 

           Сергей Кузнецов   Анекдот, оказывающийся притчей - ключ к поэтике 
романа Пелевина, в котором за байками и приколами проступает 
Послание:При желании можно назвать это "двойным кодированием" и 
прописать по ведомству постмодернизма, но лучше видеть в этом следование 
буддистской традиции:

              Ведущий     Согласен. А можно и еще проще - без всякой сакральности 
-  просто: <смеясь, расстается с прошлым> . Мы здесь уже вс„ осмеяли и 
пытаемся кинуться в <Восток>. А если и это осмеять?.. Останется искать что-то 
вообще сво„, и искать это - только в себе  (<Совершенный человек вс„ ищет в 
себе, несовершенный - в окружающем:>) - если только хочется искать 
вообще. 
        Шут - вот фигура, соразмерная ушедшему королю-царю-богу-идее. Только 
шут не любой, желательно - шекспировский. Ведь смеяться  читателю 
предлагается над  святым,  а ему это  так нелегко дается:

           Это очень хороший процесс - потеря координат. Потому что в 
конце концов человек приходит к тому, что единственная система координат - 
это он сам. 

            Юнг   Вся тяжесть авторитета, а вместе с тем и невиданная ранее 
религиозная ответственность, была возложена на индивида: Запад, с его 
дурной привычкой  верить и развитым научным и философским критицизмом 
оказывается перед настоящей дилеммой. Он либо попадает в ловушку веры и 
без малейшего проблеска мысли заглатывает такие понятия, как прана, 
атман, чакра, самадхи и т.п. Либо его научный критицизм разом отбрасывает 
их как <чистейшую мистику>

             Ведущий    Кстати, вот и вся <модность> буддизма в наши дни: Юнг 
писал это в начале века.: Да что там Юнг. Давайте-ка вспомним о <моде> в 
русской литературе на <буддизм>,  каковая имела место за полвека (!) до Юнга.     
     Рискну в этой связи еще один раз предложить участникам  игру: дадим слово 
критику из другого времени, говорящему о другом писателе. Совсем о другом! 
Посмотрим, до какой степени сказанное относимо к Виктору Пелевину. И - не 
только к нему:

            Вогюэ     Под соединенным влиянием старинного арийского духа в 
народе и уроков Шопенгауэра в образованных классах, мы видим в России 
настоящее воскресение буддизма, - я не могу назвать иначе это направление.
   :Мы узнаем здесь старое индусское противоречие между нигилизмом или 
пантеистической метафизикой и слишком высоко поднятыми требованиями 
нравственного совершенства.

      Ведущий  Пусть сегодня критик произнесет последнюю фразу - по 
отношению, сажем, к героям <Желтой стрелы>. И пусть тот, кто это может 
опровергнуть, первым бросит в него чем-нибудь твердым. Диском, например:


          Вогюэ     Этот буддистский дух, усиленно стремящийся расширить еще 
более понятия евангельского милосердия, пропитал народную литературу 
какой-то растерянной нежностью к природе, к самому смиренному созданию, 
к страдающим и лишенным наследства.

      Ведущий   Последнее, конечно, не столь явно в Пелевине: какие уж нынче 
нежности с природой, эта тема, перефразируя  Жванецкого, пока что уже 
мертва. Нынче у нас мухи - отдельно (с комарами), а природа - 
отдельно:Однако обвинения в холодности и унылом эгоцентризме -  их мы 
тоже отметаем как несостоятельные - наличие именно нежности, и именно 
растерянной (ну куда вот, скажите, ее приткнуть иронику, не рядом же с этим 
нашим любимым <ничего святого> ?) в пелевинской прозе должно быть 
очевидно всякому непредвзятому и внимательному читателю. Другое дело, что 
такие материи как жалость и некое со-чувствие к сараю, бройлеру или хотя бы к  
бывшему обкомовцу, сменившему пол и промышляющему ныне валютной  
проституцией - подобное нам не совсем привычно и не сразу может быть 
понято. Да даже и более традиционное - милость к павшим, только, извините 
уж, к павшим буквально: уже не живым, но еще не совсем сие осознавшим - 
даже и такое больно смахивает по первости на черный юморок: Но -  не надо 
спешить. Не станем уподобляться некоторым, не способным нырнуть глубже 
самой поверхности (или, если хотите, подняться выше сандалии). Лучше 
вспомним слова Бродского о диктате языка, а заодно и школьное - о роли 
детали. Так вот , у Пелевина - вообще едва ли не только детали. Даже и в 
романах, тем паче - в рассказах .  А сюжет : а что сюжет? Сюжет - он так, для 
сцепки. Сборник анекдотов - ну, примерно, как <Евгений Онегин> - местами, 
конечно. Ясное дело, что подобный стиль не может не раздражать серьезных 
господ от критики: о серьезных вещах (подошва, подъем, голенище:) - и 
говорить надо всерьез, простым и понятным языком.
     Однако ни о роли языка, ни о роли <мелочей> мы не помним: мы 
разучились читать внимательно. 
         (Так и слышу возмущенно-презрительное: подумаешь, бином Ньютона, 
чего там не понимать - хохмы и эпатаж:) 

      Вогюэ   Он оставляет пошлости место, потому что та имеет место в 
жизни, а он желает дать о жизни полный отчет; но так как художник не 
оказывает особенного предпочтения сюжетам, в самом основании которых 
лежала бы пошлость, то последняя, как и в жизненных явлениях, занимает у 
него, в конце концов, очень незначительное место.

            Ведущий  :А разучившись внимательно читать , мы только и способны 
различить, где <новаторство> - неформалка, чернуха, новояз, наконец, 
постмодернизм -  всеохватный и универсальный , - а где - <классика>. Нам уже 
трудно видеть в языке не инструмент для экспериментального моделирования 
(<выращивания кактусов>) и даже не  вожатого (по Бродскому), а всего лишь 
холст и кисть художника. Потому и остаются порой незамеченными главные, 
узловые слова. Такие, например, как  <снова> в первой же фразе <Ники> или вот 
то  чапаевское <дальше полетел, надо полагать>. А ведь без них  то, что скрыто 
под верхним слоем, заметить непросто. Да и желание перечитать может не 
возникнуть: все  понятно и так:Вот и остается невостребованной и неразвитой  
наблюдательность - та самая, которая будучи направлена в <полезное> русло, 
способна обычного шутника-балагура превратить в Мастера:

        Вогюэ   Но такая болезненная наблюдательность, док