нутся?
  - Нет.
  - А вы не знаете, где они? Как с ними связаться?
  - Не знаю. Не могу сказать.
  Мне хотелось найти ему кого-нибудь. Хотелось войти в комнату, где он
лежал, и пообещать ему: "Уж я вам найду кого-нибудь, Гэтсби. Будьте
спокойны. Положитесь на меня, я вам кого-нибудь найду".
  Имя Мейера Вулфшима в телефонной книге не значилось. От мрачного лакея
я узнал адрес его конторы в Нью-Йорке и позвонил в справочную, но, когда
мне дали номер, был уже шестой час и к телефону никто не подходил.
  - Пожалуйста, позвоните еще раз.
  - Я уже три раза звонила.
  - У меня очень важное дело.
  - Сожалею, но там, видимо, никого нет.
  Я вернулся в гостиную и увидел, что в ней полно народу - я даже принял
было их за случайных гостей, всех этих представителей власти. Но хотя они
откинули простыню и долго смотрели на Гэтсби испуганными глазами, в мозгу
у меня не переставало настойчиво биться: "Послушайте, старина, вы мне
должны найти кого-нибудь. Вы должны приложить все силы. Не могу я пройти
через это совсем один".
  Меня стали спрашивать о чем-то, но я убежал и, поднявшись наверх,
принялся торопливо рыться в незапертых ящиках его письменного стола - он
мне никогда не говорил определенно, что его родители умерли. Но нигде
ничего не было - только со стены смотрел портрет Дэна Коди, свидетель
давно забытых бурь.
  На, следующее утро я послал мрачного лакея в Нью-Йорк к Вулфшиму с
письмом, в котором спрашивал о родственниках Гэтсби и просил приехать
ближайшим поездом. Впрочем, последняя просьба мне самому показалась
излишней. Я не сомневался, что он и так бросится на вокзал, едва прочитает
газеты. - как не сомневался и в том, что от Дэзи еще утром будет
телеграмма. Но ни телеграмма, ни мистер Вулфшим не прибыли; прибывали
только все новые полицейские, фотографы и репортеры. Когда я прочитал
привезенный лакеем ответ Вулфшима, во мне поднялось чувство гнева,
смешанного с отвращением, и в этом чувстве мы с Гэтсби были заодно против
них всех.
  "Дорогой мистер Каррауэй! Это для меня один из самых тяжелых ударов за
всю мою жизнь, я просто не могу поверить, что это правда. Безумный
поступок этого человека должен всех нас заставить призадуматься. Я не могу
приехать в данное время, так как занят чрезвычайно важным делом, и мне
никак нельзя впутываться в такую историю. Если смогу быть чем-либо полезен
потом, уведомьте меня письмом через Эдгара. Меня подобные вещи совершенно
выбивают из колеи, я потрясен и не могу прийти в себя.
  Искренне ваш
Мейер Вулфшим".
  И внизу торопливая приписка: "Прошу уведомить, как с похоронами и т.
д., о родственниках ничего не знаю".



  Когда в холле под вечер зазвонил телефон и междугородная сказала:
"Вызывает Чикаго", я был уверен, что это наконец Дэзи. Но в трубке
послышался мужской голос, глухой и плохо слышный издалека:
  - Это говорит Слэгл...
  - Вас слушают. - Фамилия мне была незнакома.
  - Хорошенькая история, а? Вы мою телеграмму получили?
  - Никаких телеграмм не было.
  - Молодой Паркер влип, - сказал голос скороговоркой. - Его сцапали;
когда он передавал бумаги в окошечко. Из Нью-Йорка поступило сообщение с
указанием номеров и серий, буквально за пять минут до того. Что вы на это
скажете, а? В такой дыре никогда не знаешь, на что нарвешься...
  Задыхаясь, я прервал его:
  - Алло! Послушайте - вы не с мистером Гэтсби говорите. Мистер Гэтсби
умер.
  На другом конце провода долго молчали. Потом послышалось короткое
восклицание, потом в трубке щелкнуло, и нас разъединили.



  Кажется, на третий день пришла телеграмма из какого-то городка в
Миннесоте, подписанная: Генри Ч. Гетц. В телеграмме говорилось, что
податель немедленно выезжает и просит дождаться его с похоронами.
  Это был отец Гэтсби, скорбного вида старичок, беспомощный и
растерянный, увернутый, несмотря на теплый сентябрьский день, в дешевое
долгополое пальто с поясом. От волнения глаза у него непрерывно слезились,
а как только я взял из его рук саквояж и зонтик, он стал дергать себя за
реденькую седую бороду, так что мне с трудом удалось снять с него пальто.
Видя, что он еле держится на ногах, я повел его в музыкальный салон,
усадил там и, вызвав лакея, сказал, чтобы ему принесли поесть. Но есть он
не стал, а молоко расплескалось из стакана, так у него дрожала рука.
  - Я прочел в чикагской газете, - сказал он. - В чикагской газете было
написано. Я сразу же выехал.
  - У меня не было вашего адреса.
  Его невидящий взгляд все время перебегал с предмета на предмет.
  - Это сделал сумасшедший, - сказал он. - Конечно же, сумасшедший.
  - Может быть, вы хоть кофе выпьете? - настаивал я.
  - Нет, я ничего не хочу. Мне уже лучше, мистер...
  - Каррауэй.
  - Мне уже лучше, вы не беспокойтесь. Где он, Джимми?
  Я проводил его в гостиную, где лежал его сын, и оставил там. Несколько
мальчишек забрались на крыльцо и заглядывали в холл; я им объяснил, кто
приехал, и они неохотно пошли прочь.
  Немного погодя дверь гостиной отворилась и мистер Гетц вышел; рот у
него был открыт, лицо слегка побагровело, из глаз катились редкие,
неупорядоченные слезы. Он был в том возрасте, в котором смерть уже не
кажется чудовищной неожиданностью, и когда он, впервые оглядевшись вокруг,
увидел величественную высоту сводов холла и анфилады пышных покоев,
открывавшиеся в обе стороны, к его горю стало примешиваться чувство
благоговейной гордости. Я отвел его наверх, в одну из комнат для гостей,
и, пока он снимал пиджак и жилет, объяснил ему, что все распоряжения были
приостановлены до его приезда.
  - Я не знал, каковы будут ваши пожелания, мистер Гэтсби...
  - Моя фамилия Гетц.
  - ... мистер Гетц. Я думал, может быть, вы захотите увезти тело на
Запад.
  Он замотал головой.
  - Джимми всегда больше нравилось здесь, на Востоке. Ведь это здесь он
достиг своего положения. Вы были другом моего мальчика, мистер...?
  - Мы с ним были самыми близкими друзьями.
  - Он бы далеко пошел, можете мне поверить. Он был еще молод, но вот
здесь у него было хоть отбавляй. - Он внушительно постучал себя по лбу, и
я кивнул в знак согласия.
  - Поживи он еще, он бы стал ба-а-льшим человеком. Таким, как Джеймс
Дж. Хилл. Он бы ба-а-льшую пользу принес стране.
  - Вероятно, - сказал я, замявшись.
  Он неловко стащил с постели расшитое покрывало, лег, вытянулся и
мгновенно уснул.
  Вечером позвонил какой-то явно перепуганный субъект, который, прежде
чем назвать себя, пожелал узнать, кто с ним говорит.
  - Говорит мистер Каррауэй.
  - А-а! - радостно отозвался он. - А я - Клипспрингер.
  Я тоже обрадовался - можно было, значит, рассчитывать, что за гробом
Гэтсби пойдет еще один старый знакомый. Не желая давать извещение в
газеты, чтобы не привлечь толпу любопытных, я решил лично сообщить
кое-кому по телефону. Но почти ни до кого не удалось дозвониться.
  - Похороны завтра, - сказал я. - Нужно быть на вилле к трем часам. И
будьте так любезны, скажите всем, кто захотел бы приехать.
  - Да, да, непременно, - поспешно ответил он. - Я вряд ли кого-нибудь
увижу, но если случайно... Его тон заставил меня насторожиться.
  - Вы сами, разумеется, будете?
  - Постараюсь, непременно постараюсь. Я, собственно, позвонил, чтобы...
  - Минутку, - перебил я. - Мне бы хотелось услышать от вас точно: вы
будете?
  - Мм... видите ли - дело в том, что я теперь живу у одних знакомых в
Гриниче, и завтра они на меня в некотором роде рассчитывают.
Предполагается что-то вроде пикника или прогулки. Но я, конечно, приложу
все старания, чтобы освободиться.
  У меня невольно вырвалось: "Эх!" - и он, должно быть, услышал, потому
что сразу заторопился:
  - Я, собственно, позвонил вот зачем: я там оставил пару туфель, так не
затруднит ли вас распорядиться, чтобы мне их прислали. Понимаете, это
теннисные туфли, и я без них прямо как без рук. Пусть пошлют на адрес...
  На чей адрес, я уже не слыхал - я повесил трубку. А немного спустя мне
пришлось постыдиться за Гэтсби - один из тех, кому я звонил, выразился в
том смысле, что, мол, туда ему и дорога. Впрочем, я сам был виноват: этот
господин принадлежал к числу самых заядлых любителей позубоскалить насчет
Гэтсби, угощаясь его вином, и нечего было звонить такому.
  Наутро в день похорон я сам поехал в Нью-Йорк к Мейеру Вулфшиму, не
видя другого способа с ним связаться. Лифт остановился против двери, на
которой значилось: "Акц. о-во "Свастика"; по совету лифтера я толкнул
дверь - она была не заперта, и я вошел. Сперва мне показалось, что в
помещении нет ни души, и только после нескольких моих окликов за
перегородкой заспорили два голоса, и минуту спустя из внутренней двери
вышла хорошенькая еврейка и недружелюбно уставилась на меня большими
черными глазами.
  - Никого нет, - сказала она. - Мистер Вулфшим уехал в Чикаго.
  Первое из этих утверждений явно не соответствовало действительности,
так как за перегородкой кто-то стал фальшиво насвистывать "Розовый куст".
  - Будьте добры сказать мистеру Вулфшиму, что его хочет видеть мистер
Каррауэй.
  - Как же это я ему скажу, если он в Чикаго?
  В эту минуту из-за двери позвали: "Стелла!" - и я сразу узнал голос
Вулфшима.
  - Оставьте на столике вашу карточку, - поспешно сказала женщина. - Он
вернется, я ему передам.
  - Послушайте, я же знаю, что он здесь.
  Она шагнула вперед, негодующе подбоченясь.
  - - Повадились тоже врываться сюда когда вздумается, - заговорила она
сердито. - Покою нет от вашего брата. Раз я говорю, он в Чикаго, значит,
он в Чикаго.
  Я назвал имя Гэтсби.
  - О-о! - Она снова на меня посмотрела. - Тогда погодите минутку. Как
вы сказали, ваша фамилия?
  Она исчезла. Мгновение спустя Мейер Вулфшим стоял на пороге, скорбным
жестом протягивая ко мне руки. Он увлек меня в свой кабинет, сказал
почтительно приглушенным голосом, что сегодня печальный день для всех нас,
и предложил мне сигару.
  - Помню, каким он был, когда мы с ним встретились впервые, - заговорил
он, усевшись. - Молодой майор, только что из армии, весь в медалях,
полученных на фронте. И ни гроша в кармане - он все еще ходил в военной
форме, так как ему не на что было купить штатский костюм. Первый раз я его
увидал в бильярдной Уайнбреннера на Сорок третьей улице, куда он зашел
попросить какой-нибудь работы. Он уже несколько дней буквально голодал. Я
его пригласил позавтракать со мной, так поверите ли - он за полчаса наел
на четыре доллара с лишним.
  - И вы помогли ему стать на ноги? - спросил я.
  - Помог? Я его человеком сделал!
  - М-м...
  - Я его вытащил из грязи, из ничтожества. Вижу: молодой человек,
красивый, обходительный, а когда он еще мне сказал, что учился в Оксворте,
я сразу сообразил, что от него может быть прок. Заставил его вступить в
Американский легион, он там быстро выдвинулся. А тут дело для него
нашлось, у одного моего клиента в Олбани. Мы с ним были как два пальца на
одной руке. - Вулфшим поднял два толстых пальца. - Где один, там и другой.
  Интересно, подумал я, действовало ли это содружество во время истории
с "Уорлд Сириз" в 1919 году.
  - А теперь он умер, - сказал я. - И вы, как его ближайший друг,
приедете сегодня на похороны.
  - Да, я бы очень хотел приехать, - сказал он.
  - Вот и приезжайте.
  Волосы у него в ноздрях зашевелились, на глазах выступили слезы, и он
покачал головой.
  - Не могу, мне в такие истории лучше не впутываться, - сказал он.
  - А никакой истории и нет. Теперь все уже кончено.
  - Если человек умирает не своей смертью, я всегда стараюсь не
впутываться. Держусь в стороне. Вот был я помоложе - тогда другое дело; уж
если у меня умирал друг, все равно как, я его не покидал до конца. Можете
считать меня сентиментальным, но так уж оно было: до самого конца.
  Мне стало ясно, что по каким-то причинам он твердо решил на похороны
не ездить, и я встал.
  - Вы окончили университет? - ни с того ни с сего спросил он.
  Я было подумал, что сейчас речь пойдет о "кхонтактах", но он только
кивнул и с чувством пожал мне руку.
  - Важно быть человеку другом, пока он жив, а не тогда, когда он уже
умер, - заметил он. - Мертвому это все ни к чему - лично я так считаю.
  Когда я вышел от Вулфшима, небо было обложено тучами, и в Уэст-Эгг я
вернулся под накрапывающим дождем. Наскоро переодевшись, я пошел на виллу.
В холле мистер Гетц взволнованно расхаживал из угла в угол. Он все больше
и больше гордился сыном и сыновним богатством и, как видно, ждал меня,
чтобы мне что-то показать.
  - Эту карточку Джимми мне прислал. - Он дрожащими пальцами вытащил
бумажник. - Вот, посмотрите.
  Это была фотография виллы, замусоленная и истертая по краям. Старик
возбужденно тыкал в нее пальцем, указывая то на одну, то на другую
подробность. "Вот, посмотрите!" И каждый раз оглядывался на меня, ожидая
восхищения. Он так привык показывать всем эту фотографию, что, вероятно,
она для него была реальнее самой виллы.
  - Это мне Джимми прислал. По-моему, очень хорошая карточка. На ней все
так красиво.
  - Да, очень красиво. А вы давно виделись с ним?
  - Он ко мне приезжал два года назад и купил мне дом, в котором я
теперь живу. Оно конечно, нам нелегко пришлось, когда он сбежал из семьи,
но я теперь вижу, что он был прав. Он знал, что его ожидает большое
будущее. А уж как он вышел в люди, так ничего для меня не жалел.
  Ему явно не хотелось расставаться с фотографией, и он медлил, держа ее
у меня перед глазами. Наконец он убрал ее в бумажник и взамен вытащил из
кармана старую, растрепанную книжонку, озаглавленную: "Прыг-скок, Кэссиди".
  - Вот, смотрите, это сохранилось с тех пор, как он был еще мальчишкой.
Оно о многом говорит.
  Он раскрыл книжку с конца и повернул так, чтобы мне было видно. На
последнем чистом листе было выведено печатными буквами: "РАСПИСАНИЕ" и
рядом число: "12 сентября 1906 года". Под этим стояло:

Подъем.............................................6.00 утра
Упражнения с гантелями и перелезанье через стену...6.15 - 6.30
Изучение электричества и пр........................7.15 - 8.15
Работа............................................ 8.30 - 4.30
Бейсбол и спорт................................... 4.30 - 5.00
Упражнения в красноречии и выработка осанки....... 5.00 - 6.00
Обдумывание нужных изобретений.................... 7.00 - 9.00

ОБЩИЕ РЕШЕНИЯ
Не тратить время на Штефтерса и {(имя неразборчиво)}
Бросить курить и жевать резинку
Через день принимать ванну
Каждую неделю прочитывать одну книгу или журнал для общего развития
Каждую неделю откладывать 5 дол {(зачеркнуто)} 3 дол.
  Лучше относиться к родителям.

- Мне это попалось на глаза случайно, - сказал старик. - Но это о
многом говорит, верно?
  - Да, о многом.
  - Он бы далеко пошел, Джимми. Бывало, как уж решит что-нибудь, так не
отступит. Вы обратили внимание, как у него там написано - для общего
развития. Это у него всегда была особая забота. Он мне раз сказал, что я
ем, как свинья, я его еще отодрал тогда за уши.
  Ему не хотелось закрывать книгу, он вслух перечитывал одну запись за
другой, и каждый раз пытливо оглядывался на меня. Подозреваю, он ждал, что
я захочу списать эти записи себе для руководства.
  Без четверти три явился лютеранский священник из Флашинга, и я
невольно начал поглядывать в окно - не подъезжают ли другие автомобили.
Смотрел в окно и отец Гэтсби. А когда время подошло к трем и в холле уже
собрались в ожидании слуги, старик беспокойно заморгал глазами и стал
бормотать что-то насчет дождливой погоды. Я заметил, что священник косится
на часы, и, отведя его в сторонку, попросил подождать еще полчаса. Но это
не помогло. Никто так и не приехал.
  Около пяти часов наш кортеж из трех машин добрался до кладбища и
остановился под дождем у ворот - впереди катафалк, отвратительно черный и
мокрый, за ним лимузин, в котором ехали мистер Гетц, священник и я, и,
наконец, многоместный открытый "форд" Гэтсби со слугами и уэст-эггским
почтальоном, промокшими до костей. Когда мы уже вошли на кладбище, я
услышал, как у ворот остановилась еще машина и кто-то заспешил нам
вдогонку, шлепая второпях по лужам. Я оглянулся. Это был тот похожий на
филина человек в очках, которого я однажды, три месяца тому назад, застиг
изумленно созерцающим книжные полки в библиотеке Гэтсби.
  Ни разу с тех пор я его не встречал. Не знаю, как ему стало известно о
похоронах, даже фамилии его не знаю. Струйки дождя стекали по его толстым
очкам, и он снял и протер их, чтобы увидеть, как над могилой Гэтсби
растягивают защитный брезент.
  Я старался в эту минуту думать о Гэтсби, но он был уже слишком далек,
и я только вспомнил, без всякого возмущения, что Дэзи так и не прислала ни
телеграммы, ни хотя бы цветов. Кто-то за моей спиной произнес вполголоса:
"Блаженны мертвые, на которых падает дождь", и Филин бодро откликнулся:
"Аминь".
  Мы в беспорядке потянулись к машинам, дождь подгонял нас. У самых
ворот Филин заговорил со мной.
  - Мне не удалось поспеть к выносу.
  - Никому, видно, не удалось.
  - Вы шутите! - Он чуть ли не подскочил - Господи боже мой! Да ведь у
него бывали сотни людей!
  Он опять снял очки и тщательно протер их, с одной стороны и с другой.
  - Эх, бедняга! - сказал он.



  Одно из самых ярких воспоминаний моей жизни - это поездки домой на
рождественские каникулы, сперва из школы, поздней - из университета.
Декабрьским вечером все мы, кому ехать было дальше Чикаго, собирались на
старом, полутемном вокзале Юнион-стрит; забегали наспех проститься с нами
и наши друзья чикагцы, уже закружившиеся в праздничной кутерьме. Помню
меховые шубки девочек из пансиона мисс Такой-то или Такой-то, пар от
дыхания вокруг смеющихся лиц, руки, радостно машущие завиденным издали
старым знакомым, разговоры о том, кто куда приглашен ("Ты будешь у
Ордуэев? У Херси? У Шульцев?"), длинные зеленые проездные билеты, зажатые
в кулаке. А на рельсах, против выхода на платформу, - желтые вагоны линии
Чикаго - Милуоки - Сент-Пол, веселые, как само Рождество.
  И когда, бывало, поезд тронется в зимнюю ночь, и потянутся за окном
настоящие, наши снега, и мимо поплывут тусклые фонари висконсинских
полустанков, воздух вдруг становился совсем другой, хрусткий, ядреный. Мы
жадно вдыхали его в холодных тамбурах на пути из вагона-ресторана, остро
чувствуя, что кругом все родное, - но так длилось всего какой-нибудь час,
а потом мы попросту растворялись в этом родном, привычно и нерушимо.
  Вот это и есть для меня Средний Запад - не луга, не пшеница, не тихие
городки, населенные шведами, а те поезда, что мчали меня домой в дни
юности, и сани с колокольцами в морозных сумерках, и уличные фонари, и
тени гирлянд остролиста на снегу, в прямоугольниках света, падающие из
окон. И часть всего этого - я сам, немножко меланхоличный от привычки к
долгой зиме, немножко самонадеянный от того, что рос я в каррауэевском
доме, в городе, где и сейчас называют дома по имени владельцев. Я вижу
теперь, что, в сущности, у меня получилась повесть о Западе, - ведь и Том,
и Гэтсби, и Дэзи, и Джордан, и я - все мы с Запада, и, быть может, всем
нам одинаково недоставало чего-то, без чего трудно освоиться на Востоке.
  Даже и тогда, когда Восток особенно привлекал меня, когда я особенно
ясно отдавал себе отчет в его превосходстве над жиреющими от скуки,
раскоряченными городишками за рекой Огайо, где досужие языки никому не
дают пощады, кроме разве младенцев и дряхлых стариков, - даже и тогда мне
в нем чудилось какое-то уродство. Уэст-Эгг я до сих пор часто вижу во сне.
Это скорей не сон, а фантастическое видение, напоминающее ночные пейзажи
Эль Греко: сотни домов банальной и в то же время причудливой архитектуры,
сгорбившихся под хмурым, низко нависшим небом, в котором плывет тусклая
луна; а на переднем плане четверо мрачных мужчин во фраках несут носилки,
на которых лежит женщина в белом вечернем платье. Она пьяна, ее рука
свесилась с носилок, и на пальцах холодным огнем сверкают бриллианты. В
сосредоточенном безмолвии мужчины сворачивают к дому - это не тот, что им
нужен. Но никто не знает им