ени женщины, и никто не стремится узнать.
  После смерти Гэтсби я не мог отделаться от подобных видений; все
вокруг представлялось мне в уродливо искаженных формах, которые глаз не в
силах был корригировать. И когда закурились синеватые струйки дыма над
кучами сухих, ломких листьев и белье на веревках стало лубенеть на ветру,
я решил уехать домой, на Запад.
  Оставалось только выполнить одно дело, неприятное, тягостное дело, за
которое лучше было, пожалуй, и не браться. Но мне хотелось привести все в
порядок перед отъездом, а не полагаться на то, что равнодушное море
услужливо смоет оставленный мною мусор. Я встретился с Джордан Бейкер и
завел разговор о том, что мы с ней пережили вместе, и о том, что мне после
пришлось пережить одному. Она слушала молча, полулежа в большом, глубоком
кресле.
  На ней был костюм для игры в гольф, и, помню, она показалась мне
похожей на картинку из спортивного журнала - задорно приподнятый
подбородок, волосы цвета осенней листвы, загар на лице того же кофейного
оттенка, что спортивные перчатки, лежавшие у нее на коленях. Когда я
кончил, она без всяких предисловий объявила, что выходит замуж. Я не очень
поверил, хотя и знал, что, кивни она только головой, за женихами дело не
станет, но притворился удивленным. На мгновение у меня мелькнула мысль -
может быть, я делаю ошибку? Но я быстро переворошил в памяти все с самого
начала и встал, чтобы проститься.
  - А все-таки это вы мне дали отставку, - неожиданно сказала Джордан. -
Вы мне дали отставку по телефону. Теперь мне уже наплевать, но тогда я
даже растерялась немного - для меня это внове.
  Мы пожали друг другу руки.
  - Да, между прочим, - сказала она. - Помните, у нас однажды был
разговор насчет автомобильной езды?
  - Вспоминаю, но не очень ясно.
  - Вы тогда сказали, что неумелый водитель до тех пор в безопасности,
пока ему не попадется навстречу другой неумелый водитель. Ну так вот,
именно это со мной и случилось. Сама не знаю, как я могла так ошибиться.
Мне казалось, вы человек прямой и честный. Мне казалось, в этом ваша
тайная гордость.
  - Мне тридцать лет, - сказал я. - Я пять лет как вышел из того
возраста, когда можно лгать себе и называть это честностью.
  Она не ответила. Злой, наполовину влюбленный и терзаемый сожалением, я
повернулся и вышел.



  Как-то раз, в конце октября, я увидел на Пятой авеню Тома Бьюкенена.
Он шел впереди меня своей быстрой, напористой походкой, слегка отставив
руки, словно в готовности отшвырнуть любую помеху, и вертя головой по
сторонам. Я замедлил шаг, чтобы не нагнать его, но он в это время
остановился и, наморщив лоб, стал рассматривать витрину ювелирного
магазина. Вдруг он заметил меня и поспешил мне навстречу, еще издали
протягивая руку.
  - В чем дело. Ник? Ты что, не хочешь со мной здороваться?
  - Не хочу. Ты знаешь, что я о тебе думаю.
  - Ты с ума сошел. Ник! - воскликнул он. - Ты просто спятил. Я понятия
не имею, о чем ты говоришь.
  - Том, - спросил я в упор, - что ты в тот день сказал Уилсону?
  Он молча уставился на меня, и я понял, что моя догадка насчет тех трех
невыясненных часов была правильна. Я повернулся и хотел уйти, но он шагнул
вперед и схватил меня за плечо.
  - Я сказал только правду! Он пришел, когда мы собирались в дорогу, и я
передал через лакея, что у меня нет времени для разговоров. Тогда он стал
силой рваться наверх. Он был в таком состоянии, что пристрелил бы меня на
месте, не скажи я ему, чья была машина. У него был заряженный револьвер в
кармане.
  Он вдруг вызывающе повысил голос:
  - А что тут такого, если я и сказал ему? Тот тип все равно добром бы
не кончил. Он вам пускал пыль в глаза, и тебе и Дэзи, а на самом деле это
был просто бандит. Переехал бедную Миртл, как собачонку, и даже не
остановился.
  Мне нечего было возразить, поскольку я не мог привести тот простой
довод, что это неправда.
  - А мне, думаешь, не было тяжело? Да когда я пошел отказываться от
квартиры и увидел на буфете эту дурацкую жестянку с собачьими галетами, я
сел и заплакал, как малое дитя. Черт дери, даже вспомнить жутко...
  Я не мог ни простить ему, ни посочувствовать, но я понял, что в его
глазах то, что он сделал, оправдано вполне. Не знаю, чего тут было больше
- беспечности или недомыслия. Они были беспечными существами, Том и Дэзи,
они ломали вещи и людей, а потом убегали и прятались за свои деньги, свою
всепоглощающую беспечность или еще что-то, на чем держался их союз,
предоставляя другим убирать за ними.
  На прощанье я пожал ему руку; мне вдруг показалось глупым
упорствовать, у меня было такое чувство, будто я имею дело с ребенком. И
он отправился в ювелирный магазин, покупать жемчужное колье - а быть
может, всего лишь пару запонок, - избавившись навсегда от моей докучливой
щепетильности провинциала.



  Вилла Гэтсби еще пустовала, когда я уезжал; трава на газонах
разрослась так беспорядочно, как и у меня на участке. Один из местных
шоферов такси, проезжая мимо ворот, всякий раз тормозил на минуту и
указывал пассажирам видневшийся в глубине сада дом; может быть, тот самый
шофер вез Дэзи и Гэтсби в Ист-Эгг в ночь, когда случилось несчастье, и,
может быть, он потом сочинил целый рассказ по этому поводу. Мне не
хотелось выслушивать этот рассказ, и, выйдя с вокзала, я всегда обходил
его машину стороной.
  По, субботам я нарочно задерживался попозже в Нью-Йорке; в моей памяти
были настолько живы великолепные празднества на вилле Гэтсби, что мне без
конца слышались смутные отголоски музыки и смеха из соседнего сада и шум
подъезжающих и отъезжающих машин. Один раз я действительно услыхал, как по
аллее проехала машина, и даже увидел лучи фар, неподвижно застывшие у
самого дома. Вероятно, это был какой-нибудь запоздалый гость, который
долгое время пропадал в чужих краях и не знал, что праздник уже окончен. Я
не стал выяснять.
  Накануне отъезда - мои вещи были уже уложены и мой "додж" уведен
купившим его бакалейщиком - я пошел взглянуть последний раз на эту
огромную нелепую хоромину. Какой-то мальчишка нацарапал обломком кирпича
непристойное слово на белых ступенях, и оно четко выделялось при свете
луны. Я затер его, шаркая подошвой о камень. Потом я спустился к берегу и
прилег на песке.
  Почти все богатые виллы вдоль пролива уже опустели, и нигде не видно
было огней, только по воде неярким пятном света скользил плывущий паром. И
по мере того, как луна поднималась выше, стирая очертания ненужных
построек, я прозревал древний остров, возникший некогда перед взором
голландских моряков, - нетронутое зеленое лоно нового мира. Шелест его
деревьев, тех, что потом исчезли, уступив место дому Гэтсби, был некогда
музыкой последней и величайшей человеческой мечты; должно быть, на один
короткий, очарованный миг человек затаил дыхание перед новым континентом,
невольно поддавшись красоте зрелища, которого он не понимал и не искал, -
ведь история в последний раз поставила его лицом к лицу с чем-то
соизмеримым заложенной в нем способности к восхищению.
  И среди невеселых мыслей о судьбе старого неведомого мира я подумал о
Гэтсби, о том, с каким восхищением он впервые различил зеленый огонек на
причале, там, где жила Дэзи. Долог был путь, приведший его к этим
бархатистым газонам, и ему, наверно, казалось, что теперь, когда его мечта
так близко, стоит протянуть руку - и он поймает ее. Он не знал, что она
навсегда осталась позади, где-то в темных далях за этим городом, там, где
под ночным небом раскинулись неоглядные земли Америки.
  Гэтсби верил в зеленый огонек, свет неимоверного будущего счастья,
которое отодвигается с каждым годом. Пусть оно ускользнуло сегодня, не
беда - завтра мы побежим еще быстрее, еще дальше станем протягивать
руки... И в одно прекрасное утро...
  Так мы и пытаемся плыть вперед, борясь с течением, а оно все сносит и
сносит наши суденышки обратно в прошлое.

  1925