Уильям Фолкнер.
    Когда я умирала



--------------------------------------------------------------------------
 Роман. 1930.
 Источник: Уильям Фолкнер. Когда я умирала. Роман. Перевод В.Голышева.
 М:Терра, 2001, Собрание сочинений в девяти томах, том 2, стр. 255-396.
 OCR: В.Есаулов, yes22vg@yandex.ru, 4 апреля 2003 г.
--------------------------------------------------------------------------

КОГДА Я УМИРАЛА

                                   Роман

                             Перевод В.Голышева

Текст, выделенный в книжном издании курсивом, заключен в фигурные {} скобки.





ДАРЛ

     Мы  с  Джулом  идем  тропинкой через поле, друг за другом. Я впереди на
пять  шагов,  но,  если  посмотреть  от  хлопкового  сарая, видно будет, что
растрепанная и мятая соломенная шляпа Джула -- на голову выше моей.
     Тропа   пролегла   прямо,  как  по  шнуру,  ногами  выглаженная,  июлем
обожженная, словно кирпич, между зелеными рядами хлопка, к хлопковому сараю,
огибает  его,  сломавшись  четырьмя  скругленными  прямыми  углами, и дальше
теряется в поле, утоптанная и узкая.
     Хлопковый  сарай  сложен  из  нетесаных  бревен,  замазка из швов давно
выпала.  Квадратный,  с  просевшей  односкатной  крышей,  пустой, сквозной и
ветхий,  он  клонится  под  солнцем,  и  оба  широких  окна  его  смотрят из
супротивных  стен  на  тропинку.  Я  сворачиваю перед сараем и огибаю его по
тропинке. Джул сзади в пяти шагах, глядя прямо перед собой, вошел в окно. Он
глядит  прямо вперед, светлые глаза будто из дерева на деревянном лице, и, в
четыре  шага  пройдя  сарай  насквозь,  негнущийся  и важный, как деревянный
индеец  на табачном киоске, неживой выше пояса, выходит через другое окно на
тропинку,  как раз когда я выхожу из-за угла. Друг за другом в двух шагах, --
только теперь он первым, -- мы идем по тропинке к подножию обрыва.
     Повозка  Талла  --  у родника, привязана к перилам, вожжи захлестнуты за
сиденье.  В  повозке  два  стула.  Джул останавливается у родника, снимает с
ивовой ветки тыкву и пьет. Я миную его и, поднимаясь по тропинке, слышу, как
пилит Кеш.
     Когда  я  выхожу  наверх,  он  уже  перестал пилить. Стоит в стружках и
примеряет  одну  к  другой  две  доски. Между тенями они желтые, как золото,
мягкое золото, на них плавные ложбины от тесла: хороший плотник Кеш. Он опер
обе  доски  на  козлы, приставив к начатому гробу. Стал на колени и, прищуря
один  глаз,  смотрит вдоль ребра, потом снимает доски и берет тесло. Хороший
плотник.  Лучшего  гроба  и  пожелать  бы себе не могла Адди Бандрен. Ей там
будет  спокойно  и  удобно.  Я иду к дому, а вслед мне: тюк, -- тесло Кеша. --
Тюк. Тюк.



КОРА

     Ну  вот, подкопила яиц я и вчера испекла. Пироги удались на славу. Куры
нам  --  большое  подспорье.  Они  хорошо  несутся -- те, которых оставили нам
опоссумы  и  прочие.  Змеи  еще,  летом.  Змея разорит курятник быстрей кого
угодно.  А  раз  обошлись они нам гораздо дороже, чем думал мистер Талл, и я
обещала разницу покрыть за счет того, что они несутся лучше, мне приходилось
яйца  экономить,  --  ведь  я  же  настояла на покупке. Мы могли бы взять кур
подешевле,  но  мисс  Лоуингтон  советовала  завести  хорошую  породу  -- я и
пообещала,  тем  паче,  мистер Талл сам говорит, что коровы и свиньи хорошей
породы  в  конце  концов  окупаются.  А когда мы столько кур потеряли, самим
пришлось  от  яиц  отказаться, -- не слушать же мне от мистера Талла попреки,
что это я настояла на покупке. Тут мне мисс Лоуингтон сказала о пирогах, и я
подумала,  что  могу испечь и зараз получить чистой выручки столько, сколько
стоили  бы  еще  две  куры вдобавок к нашим. Если откладывать по яичку, то и
яйца  ничего  не  будут стоить. А в ту неделю они особенно неслись, и, кроме
продажных, я и на пироги скопила, и сверх того столько, что и мука, и сахар,
и дрова для плиты нам как бы даром достались.
     Вот вчера я испекла -- а уж так старалась, как ни разу в жизни, на славу
пироги  удались.  Нынче утром привозим их в город, а мисс Лоуингтон говорит,
что та дама передумала и гостей звать не будет.
     -- Все равно должна была взять, -- говорит Кэт.
     -- Ну, -- говорю, -- на что они ей теперь?
     --  Должна была взять, -- Кэт говорит. -- Конечно, богатая городская дама,
ей что? -- захотела и передумала. Это бедным нельзя.
     Богатство -- ничто перед лицом Господа, потому что Он видит сердце.
     --  Может,  в  субботу  на  базаре продам, -- говорю. -- Пироги удались на
славу.
     -- Можешь получить за них по два доллара, -- говорит Кэт.
     --  Да  они  мне,  можно  сказать,  ничего  не стоили. Яйца я накопила и
обменяла  дюжину  на  муку и сахар. Так что пироги, можно сказать, ничего не
стоили, и мистер Талл сам понимает: отложила я сверх того, что на продажу, --
можно считать, нашли их или в подарок получили.
     --  Должна  была  взять  пироги, -- говорит Кэт, -- ведь она все равно что
слово тебе дала.
     Господь  видит  сердце.  Если  так  Он  захотел, что у одних людей одно
понятие о честности, а у других другое, то не мне Его волю оспаривать.
     -- Да на что они ей? -- говорю. -- А пироги удались на славу.
     Одеялом  накрыта  до подбородка, наружу только голова и руки. Она лежит
на высокой подушке, чтобы смотреть в окно, и каждый раз, когда он берется за
пилу  или топор, мы его слышим. Да и оглохни, кажется, а взглянуть только на
ее  лицо -- все равно услышишь его и почти что увидишь. Лицо у нее осунулось,
кожа  обтянула  белые  валики  костей.  Глаза  истаивают,  как  два огарка в
чашечках железных подсвечников. Но вечной благодати нет на ней.
     -- Пироги удались на славу, -- я говорю. -- Но Адди пекла лучше.
     А как девчонка стирает и гладит, -- если это и вправду глаженое, -- видно
по  ее  наволочке. Может, хоть тут поймет свою слепоту -- когда слегла и жива
только заботами и милостями четверых мужчин и сорванца -- девчонки.
     --  У  нас  тут  никто  не  умеет  печь,  как  Адди Бандрен, -- говорю. --
Оглянуться  не  успеем, как она встанет на ноги, примется печь, и тогда нашу
стряпню никому не сбудешь.
     Бугорок  от  нее  под  одеялом  не  больше, чем от доски, и, если бы не
шелест  шелухи  в  матрасе,  нипочем не догадаться, что дышит. Даже волосы у
щеки  и  те  не  колыхнутся,  хотя девчонка стоит прямо над ней и обмахивает
веером. У нас на глазах, не переставая махать, поменяла руку.
     -- Уснула? -- спрашивает Кэт.
     -- На Кеша смотреть не может, -- говорит девчонка.
     Слышим,  как  вгрызается  в  доску  пила.  С храпом. Юла повернулась на
сундуке  и  смотрит  в окно. Красивые на ней бусы и к красной шляпе идут. Не
скажешь, что стоили всего двадцать шесть центов.
     --  Должна  была  взять  пироги, -- говорит Кэт. Деньги эти я бы с толком
употребила.  А  пироги  мне,  кроме работы, можно считать, ничего не стоили.
Скажу  ему:  промашка у каждого может случиться, но не каждый, скажу, выйдет
после нее без убытка. Не все, скажу, могут съесть свои ошибки.
     Кто-то  идет  по  передней. Это Дарл. Прошел мимо двери, не заглянув, и
скрывается в задней части дома. Юла смотрит на него, когда он проходит. Рука
у  нее  поднялась,  трогает  бусы,  потом  волосы.  Заметила,  что  я за ней
наблюдаю, и сделала пустые глаза.




ДАРЛ

     Папа  и  Вернон  сидят на задней веранде. Оттянув двумя пальцами нижнюю
губу, папа ссыпает за нее молотый табак с крышки табакерки. Они обернулись и
смотрят на меня, а я перехожу веранду, опускаю тыкву в кадку с водой, пью.
     -- Где Джул? -- спрашивает папа.
     Еще  мальчишкой  я  понял,  насколько  вкуснее  вода,  когда  постоит в
кедровой кадке. Прохладно-теплая, и отдает жарким июльским ветром в кедровой
роще.  Она  должна  постоять  хотя  бы часов шесть, и пить надо из тыквы. Из
металла никогда не надо пить.
     А  ночью  она еще вкусней. Я лежал на тюфяке в прихожей, ждал, и, когда
они  все  засыпали,  вставал  и шел к кадушке. Кадушка черная, полка черная,
гладь  воды  -- круглый проем в ничем, и, пока не зарябилось от ковша, видишь
звезду-другую  в  кадке  и  в  ковше  звезду-другую,  пока не выпил. Потом я
подрос,  повзрослел.  Ждал,  чтобы  уснули,  и  лежал, задрав подол рубашки,
слышал,  что  спят,  осязал  себя, хотя не трогал себя, чувствовал, как веет
прохладная тишь на мои члены, и думал: не занят ли этим же в темноте Кеш, не
занялся ли этим года за два до того, как я захотел заняться.
     У  папы  ноги  растоптанные,  пальцы кривые, корявые, гнутые, а мизинцы
совсем  без  ногтей,  --  оттого  что  мальчишкой  подолгу  работал  в  сырых
самодельных  туфлях.  Его  башмаки стоят возле стула. Как будто вырублены из
чугуна  тупым  топором.  Вернон  был  в  городе.  Чтобы  он поехал в город в
комбинезоне,  я  ни разу не видел. Говорят: это все жена. Тоже была когда-то
учительницей.
     Я  выплеснул  опивки  из  ковша на землю и утерся рукавом. К утру дождь
пойдет. А то еще и до ночи.
     -- В хлеву, -- отвечаю. -- Запрягает мулов.
     С  конем  своим он возится. Пройдет через хлев на выгон. Коня не видно:
он  в  сосновых  посадках,  в холодке. Джул свистит, пронзительно, один раз.
Конь  всхрапывает,  и  Джул видит его: мелькнул, весело лоснясь, среди синих
теней.  Джул  опять  свистит:  конь  ссыпается по склону, упираясь передними
ногами;  острыми  ушами  прядет, разноцветными глазами водит -- и остановился
боком  к  Джулу,  шагах  в  десяти,  глядит на него через плечо, в игривой и
настороженной позе.
     --  Давай-ка  сюда,  почтенный,  --  говорит  Джул.  И срывается с места.
Стремительно:  полы  отлетели  назад, треплются языками, как пламя. Развевая
гриву  и  хвост,  вскидываясь  и кося глазом, конь отбегает недалеко и снова
останавливается,  собрав  ноги; смотрит на Джула. Джул медленно идет к нему,
не  шевеля руками. Если бы не двигались ноги Джула, эти две фигуры на солнце
-- как живая картина.
     Когда  Джул  подходит  к коню почти вплотную, конь взвивается на дыбы и
норовит  ударить  его  копытами.  Джул  заключен  в  поблескивающий копытный
лабиринт,  словно  обнят  прозрачными  крыльями;  между  ними, под закинутой
грудью,  он движется со взрывчатой гибкостью змеи. За миг до того, как рывок
отдастся в его руках, он видит со стороны свое тело, вытянувшееся над землей
в  змеином  всхлесте;  поймал  ноздри коня и снова стоит на земле. Застыли в
неимоверном  напряжении:  конь  будто  пятится,  и  бедра его вздрагивают от
натуги;  Джул,  вросший  ногами  в  землю,  душит коня, одной рукой захватив
ноздри,  а  другой  часто  и  ласково  гладит  его, осыпая грязной, яростной
бранью.
     Длится миг неимоверного напряжения; конь дрожит и стонет. Но вот Джул у
него  на  спине.  Сгорбясь,  взвился  в  воздух,  словно бич, и еще в полете
приладил  тело  к  коню.  Мгновение  конь стоит, расставив ноги, с опущенной
головой,  потом  бросается  вскачь. Джул высоко, как пиявка на холке, а конь
тяжелыми прыжками несется вниз по склону и, засеменив, останавливается перед
изгородью.
     -- Ну, -- говорит Джул, -- хватит, если наигрался.
     В хлеву Джул соскакивает на ходу. Конь входит в стойло, Джул за ним. Не
оглянувшись,  конь  пробует  лягнуть  его,  и  копыто с пистолетным грохотом
ударяет  в  стену.  Джул  пинает  его  в брюхо; конь, оскалясь, поворачивает
голову;  Джул  бьет  его  по  морде  кулаком,  потом,  проскользнув  вперед,
вскакивает  на  корыто. Держась за ясли, он опускает голову и смотрит поверх
перегородок в дверь. На тропинке никого, отсюда не слышно даже пилы Кеша. Он
тянется вверх, торопливо стаскивает охапками сено и наталкивает в ясли.
     --  Жри.  Ну-ка живее подметай, гад толстопузый, пока не отняли. Сученок
мой хороший, -- говорит он.



ДЖУЛ

     Все  потому,  что  он торчит под самым окном, пилит, колотит по чертову
ящику.  У  нее  на глазах. И каждый вздох ее полон этого стука и ширканья, и
все  у  нее  на  глазах,  а он долбит ей: Видишь? Видишь, какой хороший тебе
строю?  Я  ему  сказал,  чтобы  перешел  на  другое  место. Ты что, ей-богу,
вколотить ее туда хочешь? -- говорю. Вот так же раз, когда он был мальчишкой,
она  сказала:  было  бы  удобрение, я цветы бы посадила, -- а он взял хлебный
противень и принес из хлева полный навозу.
     И  эти теперь расселись, как стервятники. Ждут, обмахиваются. Я сказал:
ну  что  ты  стучишь и пилишь, человеку уснуть невозможно, -- а у ней руки на
одеяле -- будто выкопал кто два корешка, помыть хотел, да не отмываются. Вижу
веер  и  руку  Дюи Дэлл. Дай ей покой, говорю. Стучат, и пилят, и воздух над
лицом  гоняют,  так  что  усталому  человеку  вдохнуть  некогда, и тесло это
чертово  знай  себе:  Щепку  долой. Щепку долой. Щепку долой, -- чтобы каждый
прохожий  на  дороге остановился, посмотрел и сказал: какой хороший плотник.
Моя  бы  воля, когда Кеш упал с церкви или когда на отца воз дров свалился и
он  лежал  хворал  --  моя бы воля, не было бы такого, чтобы каждая сволочь в
округе приходила поглазеть на нее, потому что если есть Бог, то на кой тогда
он  нужен.  Были  бы  я и она, двое, на горе, и я бы камни катил им в морду,
подбирал и бросал с горы, в морду, в зубы, куда попало, ей-богу, пока она не
успокоилась бы и не стучало бы чертово тесло: Щепку долой. Щепку долой, и мы
успокоимся.




ДАРЛ

     Смотрим,  как  он  огибает  угол и поднимается по ступенькам. На нас не
глядит.
     -- Готов? -- спрашивает.
     -- Если ты запряг, -- отвечаю. Говорю: -- Погоди.
     Стал,  смотрит  на  папу.  Вернон сплевывает, не шевелясь. Сплевывает с
чинной  неторопливостью, прицельно, в рябую пыль под верандой. Папа потирает
колени.  Глядит  куда-то  за  обрыв,  на равнину. Джул посмотрел на него еще
немного, потом идет к ведру и снова пьет.
     -- Пуще всех не люблю нерешенного дела, -- говорит папа.
     -- Это же три доллара, -- говорю я.
     Рубашка  на  горбу у папы выгорела сильнее, чем в других местах. Пота у
него  на  рубашке нет. Ни разу не видел потного пятна у него на рубашке. Ему
было двадцать два года, и он заболел оттого, что работал на солнце, а теперь
объясняет  всем,  что,  если  еще  раз вспотеет -- умрет. По-моему, сам в это
верит.
     -- Но если она отойдет, до того как вернетесь, -- говорит папа, -- ей будет
обидно.
     Вернон сплевывает в пыль. А дождь к утру пойдет.
     -- Она рассчитывала на это, -- говорит папа. -- Она захочет ехать сразу. Я
     -- Три доллара нам тогда сильно пригодятся, -- я говорю.
     Он  глядит  на  равнину и потирает колени. С тех пор, как у лапы выпали
зубы,  он будто медленно жует губами, когда опускает голову. Из-за щетины он
напоминает лицом старую собаку. Я говорю:
     -- Ты поскорей решай, чтобы мы до темноты туда поспели и погрузились.
     -- Мама не такая плохая, -- Джул говорит. -- Не болтай, Дарл.
     -- В самом деле, -- говорит Вернон. -- Сегодня она больше на себя похожа --
за  всю  неделю  такой  не  была. Когда вы с Джулом вернетесь, она уж сидеть
будет.
     --  Тебе  лучше  знать, -- говорит Джул. -- То и дело ходите, смотрите. То
ты, то родня твоя.
     Вернон смотрит на него. У Джула на румяном лице глаза будто из светлого
дерева.  Он  на  голову  выше  нас  всех,  всегда был выше. Я им говорю, что
поэтому  мама  его  и  лупила больше и баловала. Потому что слонялся по дому
больше  всех. Потому, говорю я, и Джулом {Jewel - драгоценность, сокровище --
англ.} назвала.
     --  Не болтай, Джул, -- говорит папа, словно и не особенно прислушивался.
Он глядит на равнину и потирает колени.
     --  Ты можешь одолжить упряжку у Вернона, а мы тебя догоним, -- я говорю.
-- Если она нас не дождется.
     -- Хватит ерунду-то болтать, -- говорит Джул.
     --  Она  захочет  ехать на своей, -- говорит папа. Он трет колени. -- Пуще
всех не люблю.
     -- Все потому, что лежит и смотрит, как Кеш стругает чертов... -- говорит
Джул.  Говорит  грубо,  со  злостью,  но  самого  слова  не  произносит. Так
мальчишка  буянит  в  темноте,  распаляет  в  себе храбрость, и вдруг затих,
своего нее шума испугался.
     --  Она  сама этого хотела -- и на повозке тоже на своей хочет, -- говорит
папа.  --  Ей  покойней будет знать, что он хороший и притом свой. Она всегда
была щепетильной женщиной. Сам знаешь.
     --  Свой так свой, -- говорит Джул. -- Только кто тебе сказал, что он... --
Джул смотрит папе в затылок, и глаза у него будто из светлого дерева.
     --  Да  нет,  --  вступает Вернон, -- она продержится, пока Кеш не кончит.
Продержится, пока все не приготовят, пока срок ей не придет. А дороги сейчас
такие, что вы ее одним духом домчите.
     --  Дождь  собирается,  -- говорит папа. -- Я невезучий человек. Всю жизнь
невезучий.  --  Он  потирает  колени. -- Доктор того и гляди заявится, будь он
неладен.  Не  мог  я  его раньше известить. Приехал бы назавтра, сказал, что
срок подходит, -- она бы ждать не стала. Я ее знаю. Есть повозка, нет повозки
-- ждать не стала бы. Только бы она огорчилась, а я ее огорчать не хочу ни за
что  на  свете. Родные ее похоронены в Джефферсоне и ждут ее там, -- понятно,
ей  будет  невтерпеж. Я ей слово дал, что мы с ребятами доставим ее туда без
проволочек,  лишь бы мулы не подвели, -- пускай не беспокоится. -- Он потирает
колени. -- Не люблю нерешенного дела.
     --  Да  что  вам  неймется?  --  грубо,  со злостью говорит Джул. -- И Кеш
круглый день у ней под окном пилит и стучит по...
     --  Она  сама так хотела, -- говорит папа. -- Ни любви, ни жалости к ней у
тебя  нету. И не было никогда. Мы с ней ни у кого одалживаться не станем. Не
одалживались  сроду,  и  ей  спокойней спать, когда знает это, знает, что ее
родная кровь напилит доски и забьет гвозди. Она всегда за собой убирала.
     --  Три  доллара  ведь, -- я говорю. -- Ну, ехать нам или не ехать? -- Папа
потирает колени. -- Завтра к вечеру вернемся.
     --  Ну...  --  говорит  папа. Волосы торчат вбок, он смотрит на равнину и
медленно переталкивает табак из-за щеки за щеку.
     --  Пошли,  --  говорит  Джул.  Спускается  с  веранды.  Вернон аккуратно
сплевывает в пыль.
     -- Только чтобы к вечеру, -- говорит папа. -- Я не хочу, чтобы она ждала.
     Джул  оглянулся  и  сворачивает  за дом. Я иду в прихожую и до самой ее
двери  слышу  голоса.  Дом  наш  немного  наклонился  под гору, и сквозняк в
прихожей  дует  всегда  с  подъемом.  Бросишь  перо  у входа, его подхватит,
вынесет  к  потолку,  отгонит к черной двери, и там оно попадет в нисходящий
ток; то же самое -- с голосами. Войдешь в прихожую, и они будто над головой у
тебя, в воздухе говорят.



КОРА

     Никогда не видела такой душевности. Он словно чувствовал, что больше ее
не  увидит, что Анс Бандрен прогонит его от материнского смертного одра и на
этом свете им больше не свидеться. Я всегда говорила, что Дарл не такой, как
они. Что он один у них пошел в мать, один знает, что такое привязанность. Не
чета  Джулу,  --  а  уж  кого  еще,  кажется, так трудно носила, так нежила и
баловала  и  столько терпела от его скандального угрюмого характера, кто еще
так изводил ее своим озорством -- на ее бы месте я порола его почем зря. И не
пришел  к ней попрощаться. Не упустить бы лишние три доллара -- а что мать не
поцеловала  напоследок,  так  бог  с ней. Бандрен до мозга костей, никого не
любит, ни до кого дела нет -- только смотрит, где бы чего урвать, да поменьше
утруждаясь.  Мистер  Талл  говорит, что Дарл просил их подождать. Чуть не на
коленях,  говорит, умолял не отсылать его, когда она в таком состоянии. Куда
там  --  ведь Ансу с Джулом надо выручить три доллара. Кто знает Анса, ничего
другого  и ждать не мог, но подумать, что отступится Джул, любимый сын, ради
которого  она  себя  забывала  столько  лет... Меня не обманешь: мистер Талл
говорит, что она любила Джула меньше всех, но я-то знаю. Знаю, любила больше
всех  --  за  то же самое, за что терпела Анса Бандрена, хотя его отравить бы
стоило,  как  говорит  мистер  Талл,  -