ли на север и
дикие,  далекие  их  крики  неслись с вышины сквозь дикую темень, я лежала в
постели  и  думала,  что  не  вынесу этого, а днем не могла дождаться, когда
уйдет  последний  и я смогу спуститься к роднику. И вот в тот день я подняла
голову  и увидела Анса: он стоял в воскресном костюме и вертел, вертел шляпу
в руках. Я сказала ему:
     --  Если  у  вас  есть  женщины  в  семье,  почему  они  не заставят вас
постричься?
     --  Нету  их у меня, -- сказал он. И вдруг пустил на меня глаза, как двух
собак на чужом дворе. -- Затем я и приехал к вам.
     -- И не скажут, чтоб вы спину не горбили, -- сказала я. -- Так нет женщин?
Но  дом-то  есть. Говорят, у вас дом и хорошая ферма. А вы один живете, сами
управляетесь?  --  Он только смотрел на меня и вертел шляпу. -- Новый дом, -- я
сказала. -- Собираетесь жениться?
     А он, глядя мне в глаза, повторил:
     -- Затем я и приехал к вам.
     Потом он мне сказал:
     --  Родни  у  меня нет. Так что допекать вас будет некому. У вас-то есть
небось.
     -- Да. Есть родные. В Джефферсоне.
     Он немного приуныл.
     --  Какое-никакое,  а  хозяйство  имеется.  Я человек бережливый; у меня
     --  Послушать  они  могут,  -- сказала я. -- Но разговаривать с ними будет
трудно. -- Он вглядывался в меня. -- Они на кладбище.
     -- А живые родственники? -- сказал он. -- С ними другой разговор.
     -- Да? -- сказала я. -- Не знаю. Других у меня никогда не было.
     И  я  взяла  Анса.  А  когда поняла, что у меня есть Кеш, я поняла, что
жизнь  ужасна  и  что  это  -- весь ответ. Тогда мне стало понятно, что слова
бесполезны;  что  слова  не  годятся  даже для того, для чего они придуманы.
Когда  он  родился,  я поняла, что материнство изобретено кем-то, кому нужно
было  это слово, потому что тем, у кого есть дети, все равно, есть для этого
название  или  нет.  Я  поняла, что страх изобретен тем, кто никогда не знал
страха,  гордость  --  тем,  у кого никогда не было гордости. Я поняла, в чем
дело:  не  в  том,  что  у  них  сопливые  носы, а в том, что мы должны были
относиться друг к другу через слова, как пауки висят на балках, держа во рту
паутину,  и  качаются, крутятся, но никогда не прикасаются друг к другу, -- и
что  только от удара розгой их кровь и моя кровь сливались в одном потоке. Я
поняла, в чем было дело: не в том, что изо дня в день надо было нарушать мое
одиночество,  а  в  том,  что его так и не удалось нарушить, пока не родился
Кеш. Даже Ансу по ночам.
     А  у  него  тоже было слово. Любовь -- так он это называл. Но я к словам
давно  привыкла.  Я  знала,  что  это  слово  такое же, как другие, -- только
оболочка,  чтобы  заполнить  пробел;  а  когда  придет  пора,  для  этого не
понадобится  слово,  так  же  как  для  гордости и страха. Кешу незачем было
говорить  это  слово  мне, и мне -- незачем; пусть Анс говорит, если хочет, --
твердила  я.  Так что получалось: Анс или любовь, любовь или Анс, -- не имеет
значения.
     Я  думала об этом даже ночами, когда лежала возле него в темноте, а Кеш
спал  в  колыбели  на  расстоянии  вытянутой руки. Я думала, что если бы Анс
проснулся и  заплакал,  я  и  ему  дала  бы грудь. Анс или любовь -- не имело
значения.   Мое  одиночество  было  нарушено,  а  потом  восстановлено  этим
нарушением:  время,  Анс, любовь или что там еще -- за пределами этого круга.
Потом  оказалось,  что  у меня есть Дарл. Сперва я не хотела в это верить. Я
думала,  что  убью  Анса. Он как бы обманул меня: спрятался за слово, как за
бумажную  ширму,  и  сквозь  ширму поразил меня сзади. А потом я поняла, что
меня  обманули слова древнее, чем Анс или любовь, и что Анс сам обманут этим
словом,  а  отомщу я ему тем, что он не узнает о моей мести. И когда родился
Дарл, я взяла с Анса обещание, что после моей смерти он отвезет меня обратно
в Джефферсон: теперь я знала, что отец был прав, когда еще не мог знать, что
прав, так же, как я не могла знать, что неправа.
     --  Ерунда,  -- сказал Анс, -- нам с тобой еще родить и родить, у нас ведь
двое только.
     Он  еще  не знал, что он мертвый. Иногда я лежала возле него в темноте,
слышала  землю,  которая  теперь  вошла  в мою плоть и кровь, и думала: Анс.
Почему  Анс? Почему ты Анс? Я думала об его имени, покуда не начинала видеть
это  слово  как  оболочку, сосуд, и наблюдала, как Анс разжижается и стекает
туда,  словно холодная патока из темноты в кувшин; кувшин наполнялся и стоял
неподвижно:  оболочка  и  знак, полностью лишенные жизни, как пустая дверная
коробка;  а  потом  оказывалось,  что я забыла и название кувшина. Я думала:
форма  моего  тела  там,  где  я  была  девушкой,  -- это форма, и я не могла
подумать  АНС, не могла вспомнить АНС. Нет, я не перестала думать о себе как
о  не  девушке,  ведь  я  была втроем. А когда думала таким же манером КЕШ и
ДАРЛ, их имена умирали, затвердевали в оболочку, а потом исчезали вовсе, и я
говорила: "Ладно. Не имеет значения. Не имеет значения, как их зовут".
     И  когда  Кора  Талл  говорила мне, что я не настоящая мать, я думала о
том,  как безвредно и быстро убегают вверх слова тонкой длинной линией и как
ужасно  тянутся,  прижимаясь  к  земле, дела, и две эти линии расходятся все
дальше,  так  что человеку невозможно держаться обеих сразу; а грех, любовь,
страх  --  просто звуки, которыми люди, никогда не грешившие, не любившие, не
страшившиеся,  обозначают  то, чего они никогда не знали и не смогут узнать,
пока не забудут слова. Вроде Коры, которая даже стряпать не умеет.
     Она  говорила мне, чем я обязана моим детям, Ансу и Богу. Я родила Ансу
детей.  Я  о  них  не  просила. Не просила у него даже то, что он мог бы мне
дать:  не-Анса.  Мой  долг  перед ним  был  не  просить  об  этом,  и я долг
исполнила.  Я  буду  я;  а он пусть будет оболочкой и эхом своего слова. Это
было больше, чем он просил: не мог он об этом просить, оставаясь Ансом, -- уж
больно тратил он себя в слове.
     А  потом  он  умер.  Он  не знал, что он мертвый. Я лежала возле него в
темноте, слышала, как темная земля говорит о Божьей любви, и красоте Божьей,
и  грехе;  слышала  темное  безмолвие,  в котором слова -- это дела, а другие
слова,  те,  что  не дела, -- лишь зияния человеческих нехваток, и слетают из
дикой  тьмы,  как  крики  гусей  в  те страшные ночи, и бестолково ищут дел,
словно  сироты,  --  чтобы  им показали в толпе два лица и объявили: вот твой
отец, твоя мать.
     Мне  казалось,  что  я нашла. Мне казалось, что смысл -- твой долг перед
живым,  перед  ужасной  кровью,  красной горькой кровью, кипящей на земле. Я
думала  о  грехе,  как  думала  о той одежде, что мы с ним носим перед лицом
мира,  об осмотрительности, необходимой, потому что он был он, а я была я, --
о  грехе,  тем  более  тяжком  и  ужасном, что он был орудием, которому Бог,
создавший  грех,  предназначил быть очистителем от греха. Пока я ждала его в
лесу  и  он  меня  еще  не  видел, он представлялся мне облаченным в грех. Я
думала,   что  тоже  представляюсь  ему  облаченной  в  грех,  только  он  --
прекраснее,  потому  что  облачение,  которое  он  променял  на  грех,  было
освященным.  Я  думала  о  грехе,  как об одеждах, которые мы сбросим, чтобы
ужасную  кровь  подчинить  сиротливому  отзвуку  мертвого слова, звучащего в
высях.  А  потом  я снова ложилась с Ансом -- я ему не лгала: я просто отняла
его  от  себя,  как  отняла  от груди Кеша и Дарла, когда пришел срок, -- под
безмолвные речи темной земли.
     Я  ничего не скрывала. Никого не пыталась обмануть. Мне было все равно.
Я  просто  принимала  предосторожности, ему нужные, а не мне -- примерно так,
как  ходила  одетой  перед  людьми.  И,  слушая  Кору,  думала о том, что со
временем  высокие мертвые слова становятся еще бессмысленнее, чем их мертвый
звук.
     Потом  это  кончилось.  Кончилось  в  том смысле, что его не стало, и я
знала,  что,  хоть  и встретимся мы снова, я больше никогда не увижу, как он
стремительно  и  тайно  идет  ко  мне  по лесу в прекрасном облачении греха,
распахнувшемся от быстроты его тайного приближения.
     Но  не кончилось для меня. Не кончилось в том смысле, что у него бывает
начало  и  конец:  для меня тогда ни у чего не было ни конца, ни начала. Я и
Анса  все еще не допускала до себя -- не длила перерыв, а словно так велось у
нас с самого начала. Мои дети были только мои -- от буйной крови, кипевшей на
земле, -- мои и всех живых; ни от кого и от всех. Потом оказалось, что у меня
есть  Джул.  Когда я очнулась, чтобы вспомнить и понять это, его не было уже
два месяца.
     Смысл жизни, говорил мой отец, -- готовиться к тому, чтобы быть мертвым.
Я  поняла  наконец,  о  чем  он говорил, и поняла, что сам он не знал, о чем
говорит,  -- много ли знает мужчина об уборке дома? Я убрала за собой в доме.
С  Джулом  --  я  лежала  подле  лампы,  сама поднимала голову, смотрела, как
накрывает и зашивает, пока он еще не дышал -- буйная кровь откипела, и шум ее
затих. Потом было только молоко, теплое и мирное, и я мирно лежала в тягучей
тишине, готовясь к уборке моего дома.
     Я  принесла  Ансу  Дюи  Дэлл,  чтобы  сквитать  Джула.  Потом  принесла
Вардамана  --  взамен ребенка, которого недодала ему. Теперь у него было трое
детей -- его, но не моих. И теперь я могла готовиться к смерти.
     Однажды  я  разговаривала с Корой. Она молилась за меня, потому что мне
грех  не  виден,  хотела, чтобы я тоже стала на колени и молилась: кто знает
грех только по словам, тот и о спасении ничего не знает, кроме слов.



УИТФИЛД

     Когда  мне  сказали,  что она умирает, я всю ночь боролся с Сатаной -- и
одержал победу. Мне открылся ужас моего греха; свет истины открылся мне, и я
пал  на  колени, исповедался перед Богом и просил руководить меня, и Он внял
моей просьбе. "Встань, -- Он сказал, -- ступай в тот дом, где ты поселил живую
ложь, к людям, среди которых нарушил Завет Мой; перед ними исповедайся. Им и
обманутому мужу прощать тебя; не мне".
     И  я  пошел.  Я  услышал,  что Таллов мост залило; я сказал: "Благодарю
Тебя,  Боже  Вседержитель",  --  ибо  по этим опасностям и преградам, которые
воздвигнуты  передо  мной,  я понял, что Он не оставил меня; тем слаще будет
мне  возвращение  к  Его святому миру и любви. "Не дай мне погибнуть прежде,
чем  попрошу  прощения у человека, которого я предал; не дай мне опоздать, --
молился  я,  --  чтобы  из  моих,  а  не  ее  уст  услышали они о нашем с ней
преступлении.  Она  клялась,  что  никогда  об этом не расскажет, но страшно
стоять перед лицом вечности: разве сам я не боролся бедро к бедру с Сатаной?
Так не дай мне взять на душу грех ее нарушенной клятвы. Не дай могучим водам
гнева Твоего потопить меня, пока я не очистил душу перед теми, кому причинил
зло".
     Его  рука  благополучно  пронесла  меня  над  потопом  и отвела от меня
опасности  воды.  Лошадь  моя была испугана, и сердце мое ослабело, когда на
меня,  ничтожного,  неслись  бревна и вырванные с корнем деревья. Но не душа
моя:  снова  и  снова  я  видел,  как  отвращаются  они  от меня в последний
гибельный  миг,  и  я  возвысил голос над шумом потопа: "Слава Тебе, Господи
всемогущий,  царь  мой.  По  сему  знаку очищу душу мою и вернусь под покров
неоскудевающей Твоей любви".
     Тогда  я  понял,  что буду прощен. Потоп и опасность остались позади, и
снова,  едучи  по  тверди,  все ближе и ближе к моей Гефсимании, я обдумывал
слова,  которые  скажу  им.  Я войду в дом; не дам ей заговорить; я скажу ее
мужу: "Анс, я согрешил. Поступи со мной как хочешь".
     И  было такое чувство, как будто я уже все сказал. Сколько лет в душе у
меня не было такой свободы и покоя; я еще ехал, а покой уже низошел на меня.
По  правую  и  левую  сторону  я  видел  Его руку; сердцем слышал Его голос:
"Мужайся. Я с тобою".
     Я проезжал мимо Талла. Вышла его младшая дочь и окликнула меня. Сказала
мне, что она умерла.
     Я согрешил, Господи. Тебе ведома глубина моего раскаяния и желание души
моей.  Но Он милостив; Он примет желание действовать, ибо знает, что когда я
обдумывал  мою  исповедь,  я  обращался  к  Ансу,  хотя  его  там не было. В
бесконечной  мудрости  Своей Он замкнул перед смертью ее уста среди тех, кто
любил  ее  и верил ей; я же испытан водой и храним был силой руки Его. Слава
Тебе и Твоей щедрой и могучей любви; слава.
     Я  вошел  в  дом  скорби,  в  смиренное  жилище,  где  лежала  такая же
заблудшая, и ее душа ждала неотвратимого и страшного суда, мир ее праху.
     -- Господь да будет милостив к этому дому, -- сказал я.




ДАРЛ

     {Верхом уехал он} к Армстиду и вернулся верхом, ведя Армстидовых мулов.
Мы запрягли и уложили Кеша поверх Адди. Когда уложили, его опять вырвало, но
он успел свесить голову с повозки.
     -- Его и в живот ударило, -- сказал Вернон.
     -- Конь мог лягнуть в живот, -- сказал я. -- Кеш, он лягнул тебя в живот?
     Кеш пытался что-то сказать. Дюи Дэлл снова вытерла ему рот.
     -- Что он говорит? -- спросил Вернон.
     --  Что, Кеш? -- спросила Дюи Дэлл и наклонилась к нему. -- Инструменты, --
объяснила она.
     Вернон  собрал их и положил в повозку. Дюи Дэлл приподняла Кешу голову,
чтобы   он  посмотрел.  Тронулись.  Мы  с  Дюи  Дэлл  сидели  возле  Кеша  и
придерживали  его,  {а  он  ехал впереди на коне}. Вернон стоял, смотрел нам
вслед.  Потом  повернулся  и  пошел к мосту. Шел осторожно и по дороге начал
встряхивать мокрыми рукавами рубашки, как будто только что намок.
     {Он   сидел   на  коне  перед  воротами}.  Армстид  ждал  у  ворот.  Мы
остановились,  а  он спешился. Сняли Кеша и внесли в дом -- жена Армстида уже
приготовила ему постель. Она и Дюи Дэлл стали раздевать его, а мы вышли.
     За папой пошли к повозке. Он влез и поехал на двор, а мы за ним пешком.
Вода,  наверно,  отбила  запах, потому что Армстид сказал: "Пожалуйте в дом.
Можете  там  поставить". {Он привел коня за нами и стал возле повозки, держа
поводья}.
     --  Благодарствую,  --  сказал  папа.  -- Но лучше в сарае. Я знаю, мы вам
мешаем.
     --  Пожалуйте  в дом, -- сказал Армстид. {А у него опять лицо деревянное:
дерзкое,  угрюмое лицо и румяное, словно глаза и лицо из двух пород дерева --
светлого не там, где надо, и темного не там, где надо}.
     Рубашка уже подсыхала, но еще липла к телу при каждом движении.
     -- Она была бы вам благодарна, -- сказал папа.
     Мы выпрягли мулов и закатили повозку в сарай.
     Одна стена у него была раскрыта.
     -- Тут не намочит, -- сказал Армстид. -- Но если вам больше хочется...
     За сараем валялись ржавые кровельные листы. Мы взяли два и приставили к
раскрытой стене.
     -- Пожалуйте в дом, -- сказал Армстид.
     --  Благодарствую, -- сказал папа. -- Ты меня очень одолжишь, если дашь им
перекусить.
     --  Конечно,  --  сказал  Армстид.  --  Сейчас  Лула  устроит  Кеша и ужин
приготовит.
     {А он вернулся к коню, снимал седло, и мокрая рубашка налипала на спину
при каждом движении}.
     Папа в дом не пошел.
     -- Заходи и поешь, -- сказал Армстид. -- Почти готово.
     -- Я поесть не мечтаю, сказал папа. -- Благодарствуем.
     --  Заходите,  обсохните,  поешьте,  -- сказал Армстид. -- Ничего с ним не
сделается.
     --  Только ради нее, -- сказал папа. Ради нее принимаю пищу. Ни упряжки у
меня, ничего, но она будет вам всем благодарна.
     -- Ну да, -- сказал Армстид. -- Заходите, обсохните.
     Однако,  когда  Армстид  папе налил, папе стало легче; а когда мы зашли
поглядеть  на  Кеша,  {он  с  нами  не  пошел. Я оглянулся: он уводил коня в
сарай},  папа  уже  говорил о том, где бы раздобыть новую упряжку, и к ужину
почти сторговал ее. {Он в сарае, гибко проскользнул мимо пестрого мечущегося
вихря  --  в  стойло,  вместе с ним. Вскочил на ясли, стаскивает сверху сено,
выбирается  из  стойла,  ищет  и  находит  скребницу.  Потом возвращается и,
увильнув  от  одного звучного удара, прижимается к коню, там, где копыту его
не   достать.  Начинает  чистить  скребницей,  избегая  ударов  с  ловкостью
акробата,  и  любовным шепотом материт коня. Рывком обернулась с оскаленными
зубами  морда;  глаза  катаются  в потемках, как мраморные шарики на пестрой
бархатной скатерти, и он бьет по этой морде обратной стороной скребницы}.



АРМСТИД

     Я  налил  ему  еще виски, ужин был почти готов, а он к тому времени уже
купил  у кого-то упряжку -- в кредит. Выбирал, привередничал: эта упряжка ему
не нравится, а у этого и курятник купить побоится.
     --  Может,  тебе  у  Снопса попробовать, -- сказал я. -- У него три-четыре
упряжки. Может, какая приглянется.
     Он  зашлепал  ртом  и смотрит на меня так, словно во всем округе у меня
одного есть упряжка мулов и я не желаю их продать, -- а я и так уже знал, что
со  двора  моего  они съедут не иначе как на моих мулах. Не знал только, что
они  будут  делать с мулами, если купят. Литлджон сказал мне, что в низине у
Хейли  дамба  на  две мили смыта и в Джефферсон можно попасть только кружным
путем через Моттсон. Но это уже было дело Анса.
     --  С  ним  тяжело  торговаться,  --  говорит он и шлепает ртом. Но после
ужина,  когда я налил ему еще, он маленько повеселел. Собрался идти в сарай,
при  ней  посидеть. Может быть, думал, что, если будет сидеть там, готовый к
дороге, придет Дед Мороз и приведет ему пару мулов.
     --  Но  я,  пожалуй, смогу его уломать, -- говорит он. -- Человек человеку
всегда поможет в беде, если в нем хоть капля есть христианской крови.
     --  Конечно, моих можешь пока взять. -- Я-то знал, сильно ли сам он верит
в эту причину.
     --  Благодарствую,  -- сказал он. -- Она захочет ехать на своих. -- Да и он
знал, сильно ли я в эту причину верю.
     После  ужина  Джул  верхом  поехал  в Балку за Пибоди. Я слышал, что он
должен  быть  сегодня  там у Варнера. Вернулся Джул ночью. Оказалось, Пибоди
уехал  куда-то  за  Инвернесс,  но  с Джулом прибыл Дядя Билли и привез свою
сумку  лошадиных  лекарств.  Если  не мудрить, он говорит, человек не сильно
отличается от лошади и мула, разве что разума у лошади чуть больше.
     --  Где теперь тебя угораздило, парень? -- спрашивает Дядя Билли и глядит
на Кеша. -- Давайте мне матрас, стул и стакан виски.
     Заставил Кеша выпить виски и выгнал из комнаты Анса.
     --  Спасибо еще, что эту же ногу сломал, когда с церкви падал, -- грустно
говорит Анс, шлепает ртом и моргает. -- И то слава богу.
     Сложенный  матрас  положили  Кешу на ноги, на матрас поставили стул, на
стул  сели  мы  с  Джулом,  дочка  Анса поднесла лампу, а Дядя Билли откусил
табаку  и  принялся  за  дело. Кеш поначалу сильно брыкался, а потом потерял
сознание.  Он лежал тихо, а на лице у него выступили крупные капли пота, как
будто собрались было течь, но решили повременить, пока не очнется.
     Очнулся  он,  когда  Дядя  Билли  уже  собрался и уехал. Он все силился
что-то сказать; сестра наклонилась и вытерла ему рот.
     -- Инструменты, -- сказала она.
     -- Я их занес, -- сказал Дарл. -- Они у меня.
     Он опять попробовал заговорить; она наклонилась к нему.
     -- Хочет на них посмотреть, -- сказала она.
     Дарл  принес  и  показал. Их засунули под кровать, не глубоко, чтобы он
мог достать рукой и потрогать, когда ему полегчает. Наутро Анс сел на ихнего
коня  и  поехал  в  Балку к Снопсу. Они с Джулом постояли на дворе, о чем-то
поговорили,  потом Анс влез на коня и уехал. Думаю, Джул первый раз разрешил
кому-то  сесть на своего коня и, покуда Анс не вернулся, все бродил по двору
--  а  походка у него такая, словно там распухло, -- и на дорогу глядел, будто
совсем уже думал догнать Анса и отобрать коня.
     Часам  к  девяти  стало  припекать.  Тогда  я  и  увидел первого грифа.
Намокшая  была,  наверно,  поэтому.  Так или нет, но увидел я их не с самого
утра,  а  попозже. Слава богу, ветер дул от дома, так что утром было ничего.
Но  как  увидел я их с поля, так будто за милю почуял запах от одного только