сосредоточенно застывшее лицо вопросительно поворачивается за пустым и рыжим
изгибом дороги; у задка едет верхом Джул, глядя прямо вперед.
     Земля  убегает  из  глаз Дарла; они сливаются в булавочные головки. Они
начинают  с  моих  ног,  поднимаются  по  телу  к лицу, и вот на мне уже нет
платья:  сижу  голая  над  медлительными  мулами,  над  их потугами. {А если
попрошу его повернуть? Он сделает, как я скажу. Ты же знаешь, сделает, как я
скажу}.  Однажды  я проснулась, и подо мной неслась черная пустота. Я ничего
не  видела. Я увидела, как поднялся Вардаман, подошел к окну и вонзил в рыбу
нож;  кровь  хлынула, зашипела, как пар, но я ничего не видела. {Он сделает,
как  я  скажу.  Всегда  делал.  Я могу убедить его в чем угодно. Могу, ты же
знаешь.  Если  скажу:  Поворачивай. Это было, когда я умерла в тот раз. Что,
если  скажу?  Мы  поедем  к Новой Надежде. Нам не придется ехать в город}. Я
поднялась, выдернула нож из рыбы, из шипящей крови и убила Дарла.
     {В  ту  пору  когда  я  спала  с Вардаманом у меня однажды был кошмар и
думала  что  не  сплю  но  ничего  не  видела  и  ничего  не  чувствовала не
чувствовала  под  собой  кровати  не  могла  подумать  кто  я такая не могла
подумать  что  я  девушка  и  даже  не  могла подумать "Я" подумать что хочу
проснуться  и  даже  вспомнить  от  чего  пробуждаются  ведь  без  этого  не
проснешься  и что-то проходило но я не знала что не могла подумать о времени
а  потом  вдруг  поняла  что был ветер он дул на меня он как будто налетел и
сдул  меня оттуда где было так что меня нет сдул комнату и спящего Вардамана
и  всех  их  опять  под меня и все дул словно ленту прохладного шелка тянули
поперек моих голых ног}.
     Прохладный,  он  дует из сосен с печальным ровным шумом. Новая Надежда.
Было 3 мили. Было 3 мили. Я верю в Бога. Я верю в Бога.
     --  Папа, почему мы не поехали к Новой Надежде? -- спрашивает Вардаман. --
Мистер Самсон сказал, мы едем туда, а мы проехали поворот.
     Дарл говорит:
     --  Смотри,  Джул. -- Но смотрит не на меня. Смотрит на небо. Гриф застыл
там, словно прибит гвоздем.
     Мы сворачиваем на Таллову дорогу. Проезжаем сарай и едем дальше, колеса
шепчутся с грязью, проезжаем зеленью ряды хлопка на буйной земле, а Вернон в
поле,  с  плугом.  Когда  мы проезжаем, он поднимает руку и долго еще стоит,
глядя нам вслед.
     --  Смотри,  Джул,  --  говорит  Дарл.  Джул сидит на коне, оба они будто
вырезаны из дерева, смотрят вперед.
     Я верю в Бога. Боже. Боже, я верю в Бога.



ТАЛЛ

     Когда  они  проехали,  я  отпряг  мула, повесил цепи на плуг и пошел за
ними.  Они  сидели  на повозке у края дамбы. Анс сидел и смотрел на мост -- а
видны  были  только  его концы, потому что середина провисла в воду. Смотрел
так,  как  будто  все  время  думал,  что  люди  врут и мост не залило, но и
надеялся  все  время, что это правда. Как бы с приятным удивлением смотрел и
жевал  губами,  сидя  на повозке в воскресных штанах. Выглядел вроде лошади,
которую нарядили, а не почистили: не знаю.
     Мальчик  смотрел  на  середину  моста,  где над ним проплывали бревна и
всякая  всячина;  мост  дрожал  и  шатался,  словно вот-вот развалится, а он
смотрел  большими  глазами,  как  будто сидел в цирке. И сестра его. Когда я
подошел,  она  на  меня  оглянулась  --  глаза  загорелись  сердито, словно я
собрался ее потрогать. Потом поглядела на Анса, а потом опять на воду.
     Она  почти  залила  дамбу  с  обеих сторон, земля скрылась, кроме языка
перед мостом, и если не знать, как раньше выглядела дорога и мост, ни за что
не  скажешь, где была река, а где земля. Только желтая муть, и дамба шириной
с  обушок  ножа, и мы сидели перед ней -- кто на повозке, кто на коне, кто на
муле.
     Дарл  смотрел  на  меня,  а  потом  Кеш  обернулся  и посмотрел с таким
выражением,  как в тот вечер, -- будто примерял в уме к ней доски, прикидывал
длину,  а  тебя  не  спрашивал,  что  ты думаешь, и как бы даже не собирался
слушать,  если  вдруг сам захочешь сказать, но на самом-то деле слушал. Джул
не  пошевелился. Он сидел на коне, чуть подавшись вперед, а лицо у него было
такое  же,  как  вчера,  когда  они  с  Дарлом  проезжали  мимо  моего дома,
возвращались за ней.
     --  Если  бы  его  не  залило,  мы  бы могли переехать, -- говорит Анс. --
Переехали бы на ту сторону.
     Иногда  через  затор  протискивалось  бревно  и,  поворачиваясь,  плыло
дальше,  а  мы наблюдали, как оно подплывает к тому месту, где был брод. Оно
задерживалось,  вставало поперек течения, на секунду высовывалось из воды, и
по этому ты догадывался, что брод был здесь.
     --  Ничего  не  значит,  --  я  говорю. -- Может быть, там намыло зыбучего
песку. -- Мы наблюдаем за бревном. Девушка опять смотрит на меня.
     -- А Уитфилд там переправился, -- говорит она.
     --  Верхом,  --  отвечаю.  --  И три дня назад. С тех пор на полтора метра
поднялась.
     -- Если бы мост не закрыло, -- говорит Анс.
     Бревно высовывается и плывет дальше. Много сора и пены, и слышно воду.
     -- А его закрыло, -- говорил Анс.
     Кеш говорит:
     -- Если осторожно, то можно перебраться по доскам и бревнам.
     --  Но  перенести  уж  ничего не сможешь, -- говорю я. -- И кто его знает,
может, только ступишь, вся эта свалка тоже тронется. Как думаешь, Дарл?
     Он смотрит на меня. Ничего не говорит; только смотрит чудными глазами --
из-за  этого  взгляда  люди о нем и судачат. Я всегда говорю: не в том дело,
что  он  выкинул,  или  сказал, или еще чего-нибудь, а в том, как он на тебя
смотрит.  Вроде  внутрь  к тебе залез. Вроде смотришь на себя и на свои дела
его  глазами.  Снова  чувствую,  что девушка взглянула на меня так, словно я
собираюсь  ее  потрогать. Она говорит что-то Ансу. "...Уитфилд..." -- говорит
она.
     --  Я  дал  ей  обещание  перед  Господом,  --  Анс  говорит.  -- Я думаю,
беспокоиться не надо.
     Но не трогается с места. Мы сидим над водой. Еще одно бревно выбирается
из  затора  и  плывет  вниз;  мы  наблюдаем,  как  оно застревает и медленно
поворачивается там, где был брод. Потом плывет дальше.
     -- Может, завтра к вечеру спадать начнет, -- говорю я. -- Потерпели бы еще
день.
     Тут  Джул  поворачивается на коне. До сих пор он не шевелился, а сейчас
поворачивается  и  смотрит  на  меня.  Лицо  у него как бы с зеленцой, потом
делается красным, потом опять зеленеет.
     --  Иди отсюда к чертовой матери, -- говорит он, -- паши там. Какого черта
ты за нами таскаешься?
     -- Я ничего плохого не хотел сказать.
     --  Замолчи,  Джул,  --  говорит Кеш. Джул опять смотрит на воду, желваки
вздулись,  лицо -- то красное, то зеленое, то красное. -- Ну, -- немного погодя
говорит Кеш, -- что делать собираешься?
     Анс не отвечает. Сидит сгорбившись, жует губами.
     -- Если бы не залило, могли бы переехать, -- говорит он.
     -- Поехали, -- говорит Джул и трогается с места.
     --  Погоди, -- говорит Кеш. Он смотрит на мост. Мы смотрим на Кеша -- все,
кроме  Анса  и  дочки.  Они  глядят на воду. -- Дюи Дэлл, Вардаман и папа, вы
идите пешком по мосту, -- говорит Кеш.
     -- Вернон может их проводить, -- говорит Джул. -- А мы пристегнем его мула
перед нашими.
     -- Моего мула ты в воду не поведешь, -- говорю я.
     Джул смотрит на меня. Глаза -- как осколки тарелки.
     -- Я плачу тебе за мула. Прямо сейчас покупаю.
     -- Мой мул в воду не пойдет, -- говорю я.
     -- Джул с конем своим идет, -- говорит Дарл. -- Почему ты за мула боишься,
Вернон?
     -- Замолчи, Дарл, -- говорит Кеш. -- И ты, Джул, оба замолчите.
     -- Мой мул в воду не пойдет, -- говорю я.




ДАРЛ

     Он  сидит  на коне, свирепо глядя на Вернона, лицо у него покраснело от
подбородка  до  корней  волос,  глаза светлые, жесткие. В то лето, когда ему
было  пятнадцать лет, у него сделалась спячка. Однажды утром я пошел кормить
мулов  и увидел, что коровы еще не выгнаны; потом услышал, что папа вернулся
к  дому  и зовет его. Когда мы возвращались завтракать, он прошел мимо нас с
молочными  ведрами,  спотыкаясь,  как  пьяный,  а  когда мы запрягли мулов и
выехали  в  поле,  он  только доил. Мы поехали без него, а он и через час не
появился.  Днем Дюи Дэлл принесла нам есть, и папа отправил ее искать Джула.
Его нашли в хлеву: он спал, сидя на табуретке.
     После этого папа стал приходить по утрам и будить его. Джул засыпал над
ужином,  а после сразу шел спать, и, когда я ложился в постель, он лежал там
как  мертвый.  И  все  равно  папе  приходилось  будить  его  по утрам. Джул
поднимался, но ничего не соображал: молча выслушивал папины упреки и жалобы,
брал  молочные  ведра  и  шел  в  хлев;  однажды  я его там застал: он спал,
привалившись  головой  к  боку  коровы, под выменем стояло наполовину полное
ведро, а руки у него висели, в молоке до запястий.
     После этого доить стала Дюи Делл. Он по-прежнему поднимался, когда папа
его будил, делал, что мы ему велели, -- как опоенный, и старался словно бы, и
сам недоумевал.
     -- Ты захворал? -- спрашивала мама. -- Тебе нездоровится?
     -- Нет, -- отвечал Джул. -- Я здоров.
     --  Обленился просто, отца из себя выводит, -- говорил папа, а Джул стоял
и будто спал на ногах. -- Так, что ли? -- будил Джула, требовал ответа.
     -- Нет, -- отвечал Джул.
     -- Отдохни сегодня, посиди дома, -- говорила мама.
     -- Когда вся низина еще не вспахана? -- говорил папа. -- Коли не хвораешь,
так что с тобой?
     -- Ничего. Здоров я.
     -- Ничего? -- говорил папа. -- Да ты сейчас стоя спишь.
     -- Нет. Здоров я.
     -- Я хочу, чтобы он сегодня посидел дома, -- говорила мать.
     А папа:
     -- Он мне нужен. Спасибо, если все-то управимся.
     --  Придется  вам  с  Кешем  и Дарлом налечь, -- говорила мама. -- Я хочу,
чтобы он посидел дома.
     А  он отказывался: "Я здоров", -- и шел с нами. Но он не был здоров. Это
все  видели.  Он  худел,  и я замечал, что он засыпает с мотыгой; видел, как
мотыга движется все тише и тише, поднимается все ниже и ниже, а потом совсем
замрет, и он, опершись на нее, тоже застынет в жарком мареве.
     Мама  хотела  позвать  доктора,  но  папа  не  хотел понапрасну тратить
деньги,  а  Джул  в  самом деле был на вид здоров - если не считать худобы и
того,  что  засыпал  на  каждом  шагу. Ел он хорошо -- только мог заснуть над
тарелкой, не донеся хлеб до рта, и дожевывал во сне. Божился, что здоров.
     Доить  за  него  мама  пристроила  Дюи  Дэлл,  -- как-то платила ей, -- и
домашнюю  работу,  которую  он делал до ужина, тоже переложила на Дюи Дэлл и
Вардамана.  А когда не было папы, делала сама. Она готовила ему особую еду и
прятала  для  него.  Так я узнал, что Адди Бандрен может таиться, а ведь она
нас  всегда учила: обман это такая штука, что там, где он завелся, ничто уже
не покажется чересчур плохим или чересчур важным -- даже бедность. Случалось,
когда  я  приходил спать, она сидела в темноте возле спавшего Джула. Я знал,
что  она проклинает себя за обман и проклинает Джула за такую любовь к нему,
из-за которой должна заниматься обманом.
     Однажды  ночью  она  заболела,  и, когда я пошел в сарай, чтобы запрячь
мулов  и  ехать  к  Таллу,  я  не  мог найти фонарь. Я вспомнил, что прошлым
вечером  видел его на гвозде, а теперь он куда-то делся. Я запряг в темноте,
--  была  полночь, -- поехал и на рассвете вернулся с миссис Талл. Фонарь -- на
месте, висит на гвозде, где я давеча искал его. А потом, как-то утром, перед
восходом  солнца  Дюи  Дэлл  доила коров, и в хлев вошел Джул, -- вошел через
дыру в задней стенке, с фонарем в руке.
     Я сказал Кешу, и мы с Кешем посмотрели друг на друга.
     -- Гон у него, -- сказал Кеш.
     --  Ладно. А зачем фонарь-то? Да еще каждую ночь. Как тут не отощать? Ты
ему что-нибудь скажешь?
     -- Без толку, -- ответил Кеш.
     -- А от шлянья его тоже не будет толку.
     --  Знаю.  Но  он  должен  сам  это понять. Дай срок, сам сообразит, что
никуда  оно  не  денется,  что  завтра  будет не меньше, чем сегодня, -- и он
опамятуется. Я бы никому не говорил.
     -- Ага. И я Дюи Дэлл сказал, чтобы не говорила.
     Маме хотя бы.
     -- Да. Не надо маме.
     Тогда  все  это мне стало казаться потешным: и что он такой смущенный и
старательный, что ходит как лунатик и отощал до невозможности, и что считает
себя таким хитрецом. Мне любопытно было, кто девушка. Я перебирал всех, кого
знал, но так и не смог догадаться.
     -- Никакая не девушка, -- сказал Кеш. -- Там замужняя женщина. Больно лиха
да вынослива для девушки. Это мне и не нравится.
     --   Почему?   --   спросил  я.  --  Для  него  безопасней,  чем  девушка.
Рассудительней.
     Он  поглядел  на меня; глаза его нащупывали, и слова нащупывали то, что
он хотел выразить:
     -- Не всегда безопасная вещь в нашей жизни -- это...
     -- Хочешь сказать, безопасное -- не всегда самое лучшее?
     -- Вот, лучшее, -- сказал он и опять стал подбирать слова. -- Это не самое
лучшее,  не  самое  хорошее  для  него... Молодой парень. Противно видеть...
когда  вязнут  в чьей-то чужой трясине... -- Он вот что пытался сказать. Если
есть  что-то  новое,  крепкое,  ясное,  там  должно быть что-то получше, чем
просто  безопасность:  безопасные  дела  --  это  такие  дела,  которыми люди
занимались  так  давно,  что  они  поистерлись и растеряли то, что позволяет
человеку сказать: до меня такого ни
     когда не делали и никогда не сделают.
     Мы  никому  не рассказывали, даже после того, как он стал появляться на
поле  рядом  с нами, не зайдя домой, и брался за работу с таким видом, будто
всю  ночь  пролежал  у  себя в постели. За завтраком он говорил маме, что не
хочет  есть  или  что уже поел хлеба, пока запрягал. Но мы-то с Кешем знали,
что  в  такие  ночи он вообще не бывал дома и на поле к нам выходил прямо из
лесу.  И  все-таки  мы  не  рассказывали.  Лето  шло  к  концу;  ночи станут
холодными, и, если не он, так она скажет: шабаш.
     Настала осень, долгие ночи, но все продолжалось, с той только разницей,
что по утрам он лежал в постели, и поднимал его папа -- такого же обалделого,
     --  Ну  и  выносливая, -- сказал я Кешу. -- Я ей удивлялся, а теперь прямо
уважаю.
     -- Это не женщина.
     --  Все-то  ты знаешь, -- сказал я. А он наблюдал за моим лицом. -- Кто же
тогда?
     -- А вот это я и собираюсь узнать.
     -- Можешь таскаться за ним всю ночь по лесу, если хочешь. Я не хочу.
     -- Я за ним не таскаюсь, -- он сказал.
     -- А как это называется?
     -- Я за ним не таскаюсь. Я по-другому хочу.
     И  вот через несколько дней я услышал, как Джул встал с постели и вылез
в  окно,  а  потом  услышал,  как  Кеш встал и вылез за ним. Утром я пошел в
сарай, а Кеш уже там, мулы накормлены, и он помогает Дюи Дэлл доить. И когда
я  увидел  его,  я понял, что он все узнал. Я заметил, что он иногда странно
поглядывает  на Джула, как будто, узнавши, куда ходит Джул и чем занимается,
он  только  тут  и  задумался  всерьез.  А посматривал он без тревоги; такой
взгляд  я  замечал  у него, когда он делал за Джула какую-то работу по дому,
про  которую  папа  думал, что ее делает Джул, а мама думала, что делает Дюи
Дэлл.  И  я ни о чем не спросил его -- надеялся, что, переваривши это, он сам
мне скажет. А он так и не сказал.
     Однажды  утром  --  в  ноябре,  через  пять  месяцев после того, как это
началось,  --  Джула в постели не оказалось, и в поле он к нам не пришел. Вот
тут  только  мама  и  начала понимать, что происходит. Она послала Вардамана
искать  Джула, а немного погодя пришла к нам сама. Как будто, пока обман шел
тихо-мирно,  мы все позволяли себя обманывать, соучаствовали по неведению, а
может,  по  трусости, потому что все люди трусы и всякое коварство им больше
по  сердцу  --  ведь  видимость  у  него  нежная.  А  теперь  мы  все -- будто
телепатически  согласившись  признаться  в  своем  страхе  -- сбросили с себя
лукавство, словно одеяло на кровати, и сели голенькие, глядя друг на друга и
говоря:  "Вот  она, правда. Он не пришел домой. С ним что-то случилось. И мы
это допустили".
     А  потом  увидели его. Он появился у канавы и повернул к нам, напрямик,
через  поле,  --  верхом. Грива и хвост у коня развевались, словно в движении
они разметывали пятнистый узор шкуры; казалось, он едет на большой вертушке,
с  какими  бегают  дети,  --  без  седла,  с веревочной уздечкой и непокрытой
головой.  Конь  происходил  от  тех  техасских  лошадок,  которых завез сюда
двадцать  пять  лет  назад Флем Снопс и распродал по два доллара за голову --
поймать  свою  сумел только Лон Квик, но подарить потом никому уже не сумел,
так что кровь ее сохранилась.
     Джул  подскакал  к  нам  и остановился, сжав пятками ребра коня, а конь
плясал  и  вертелся  так,  как будто форма гривы, хвоста и пятен на шкуре не
имела  никакого  отношения  к  мясному и костяному содержимому; Джул сидел и
смотрел на нас.
     -- Где ты взял лошадь? -- спросил папа.
     -- Купил. У мистера Квика.
     -- Купил? На что? Под мое слово купил?
     --  На  свои  деньги,  --  сказал  Джул.  --  Я  их  заработал.  Можешь не
волноваться.
     -- Джул, -- сказала мама. -- Джул.
     --  Все  правильно,  --  сказал  Кеш.  --  Деньги  он заработал. Расчистил
шестнадцать  гектаров  новой  земли  у  Квика  -- те, что он разметил прошлой
весной. Один работал, по ночам, с фонарем. Я его видел. Так что конь никому,
кроме Джула, ничего не стоил. По-моему, нам не из-за чего волноваться.
     --  Джул, -- сказала мама. -- Джул... -- Потом она сказала: -- Сейчас же иди
домой и ложись спать.
     --  Нет, -- сказал Джул. -- Некогда. Мне еще нужно седло и уздечку. Мистер
Квик сказал...
     --  Джул,  -- сказала мама, глядя на него. -- Я дам... я дам... дам... -- И
заплакала.  Заплакала  горько,  не  пряча  лица  -- стояла в линялом халате и
глядела  на  него,  а  он  глядел  на  нее  с коня, и лицо у него постепенно
сделалось холодным и больным, он отвел взгляд, а к маме подошел Кеш и тронул
ее за руку.
     -- Иди домой, -- сказал Кеш. -- Тебе нельзя тут, земля сырая. Ну, иди.
     Тогда  она  закрыла лицо руками, постояла немного и пошла, спотыкаясь о
борозды.  Она не оглядывалась. У канавы остановилась и позвала Вардамана. Он
стоял возле коня, смотрел на него и приплясывал.
     -- Джул, дай прокатиться, -- сказал он. -- Джул, дай прокатиться.
     Джул  туго  натягивал  повод;  он  посмотрел на Вардамана и опять отвел
взгляд. Папа наблюдал за ним, жамкая жвачку.
     --  Значит, ты купил лошадь, -- сказал он. -- Тайком от меня купил лошадь.
Со мной не посоветовался; ты знаешь, как нам туго приходится, и купил лошадь
мне на шею. Свалил работу на родных и за их счет купил лошадь.
     Джул посмотрел на папу, и глаза у него были еще светлее, чем всегда.
     --  Твоего  он  горсти  не  съест. Горсти. Я его убью вперед. И не думай
даже. Не думай.
     --  Джул, дай прокатиться, -- сказал Вардаман. -- Джул, дай прокатиться. --
Голос, словно кузнечик в траве, маленький. -- Джул, дай прокатиться.
     В  ту  ночь я застал маму у его кровати. Она плакала в темноте, плакала
горько,  может  быть,  потому,  что  приходилось  плакать  тихо; может быть,
потому,  что  плакала, как обманывала -- проклиная себя за это, проклиная его
за  то, что приходится плакать. И тогда я понял то, что понял. Понял это так
же ясно, как потом другое -- про Дюи Дэлл.



ТАЛЛ

     В конце концов они заставили Анса сказать, чего он хочет, и он с дочкой
и  мальчиком  вылез из повозки. Уж мы к мосту подошли, а он все оглядывался,
словно  думал,  что  стоит ему вылезти из повозки, и все это рассеется, и он
опять  очутится  у себя на поле, а она будет лежать и ждать смерти у себя на
кровати, и все придется начинать сызнова.
     -- Отдал бы ты им мула, -- говорит он, а мост дрожит и шатается под нами,
он уходит в быструю воду так, словно выйти должен на другой стороне земли, а