- долговязый, весь залитый водой,
подбирает  доску или инструмент, потом кладет обратно. Теперь здесь и Вернон
Талл;  Кеш  --  в  плаще  Вернона, и они с Верноном ищут пилу. Немного погодя
находят -- в руке у папы.
     --  Шел бы ты домой с дождя, -- говорит Кеш. Папа глядит на Кеша, по лицу
его  медленно течет. Как будто лицо сделано злым карикатуристом и эти потоки
воды  --  аляповатая  пародия  на  скорбь. -- Иди в дом, -- говорит Кеш. -- Мы с
Верноном сами кончим.
     Папа  смотрит  на  них. Рукава плаща ему коротки. Дождь стекает по лицу
медленно, как холодный глицерин.
     --  Я  не  сетую  на  нее,  что промок, -- говорит он. Снова зашевелился:
перекладывает  доски,  поднимает  и кладет, осторожно, будто они стеклянные.
Подходит  к  фонарю,  подтягивает  навес из плаща -- и валит; Кешу приходится
ставить снова.
     --  Иди  домой,  --  говорит  Кеш.  Он отводит папу в Дом, возвращается с
плащом, свертывает его и кладет под навес рядом с фонарем. Вернон не прервал
работу. Продолжая пилить, поднимает голову.
     -- Сразу надо было, -- говорит он. -- Ты же знал, что дождь пойдет.
     -- Лихорадка у него, -- отвечает Кеш. Он смотрит на доску.
     -- Ну да, -- говорит Вернон. -- Все равно бы вышел.
     Кеш,  прищурясь,  смотрит  на доску. Тысячами капель, то чаще, то реже,
дождь хлещет по всей ее длине,
     -- Сниму на скос.
     -- Больше канители, -- говорит Вернон.
     Кеш  ставит  доску  на  ребро,  Вернон  смотрит на него, потом дает ему
рубанок.
     Вернон  крепко  держит  доску, а Кеш состругивает ребро с тщательностью
ювелира. К краю веранды подходит Кора и окликает Вернона:
     -- Много вам осталось?
     Вернон не поднимает головы.
     -- Немного. Но осталось.
     Она  смотрит  на  Кеша;  водяночный свет фонаря косо падает на согнутую
спину, и блики скользят по ней при каждом его движении.
     --  Оторвите  доски от хлева да заканчивайте, уходите с дождя, -- говорит
она.  --  Простудитесь  оба  насмерть.  --  Вернон не шевельнулся. -- Вернон, --
говорит она.
     -- Нам недолго осталось, -- отвечает он. -- Еще немного, и кончим.
     Она смотрит на них. Потом уходит в дом.
     --  Если  будем опаздывать, можно оторвать от хлева, -- говорит Вернон. --
Потом я помогу тебе зашить.
     Кеш  отнял  рубанок  и  смотрит  одним  глазом  вдоль доски, вытирая ее
ладонью.
     -- Давай следующую.
     Дождь  перестает  незадолго  до  рассвета.  На  исходе ночи Кеш вбивает
последний  гвоздь,  с  трудом  распрямляется  и смотрит на законченный гроб;
остальные  наблюдают  за  ним.  При  свете  фонаря  лицо  у него спокойное и
задумчивое;  неспешно,  сосредоточенно,  удовлетворенно он вытирает ладони о
плащ.  Потом  вчетвером  -- Кеш с папой и Вернон с Пибоди -- поднимают гроб на
плечи  и  направляются  к дому. Он легок, но шагают медленно; пуст, но несут
осторожно;  неодушевлен,  но переговариваются шепотом, остерегая друг друга,
словно, законченный, он стал живым и только дремлет чутко, а они ждут, когда
он  сам  проснется.  На  темном  полу  их  ноги топочут неуклюже, словно они
отвыкли ходить по полам.
     Они опускают гроб рядом с кроватью. Пибоди тихо говорит:
     -- Давай перекусим. Утро скоро. Где Кеш?
     Он  вернулся  к  козлам;  нагнувшись,  при чахлом свете фонаря собирает
инструменты,  тщательно  обтирает  их  тряпкой  и  кладет в ящик с наплечным
ремнем.  Потом берет ящик, фонарь и плащ и поднимается по ступенькам, смутно
вырисовываясь на фоне неба, уже посеревшего на востоке.
     В  чужой  комнате  ты  должен  опорожнить  себя для сна. А до того, как
опорожнил,  то,  что есть в тебе, -- ты. А когда опорожнил себя для сна, тебя
нет.  И  когда  ты  наполнился  сном, тебя никогда не было. Я не знаю, что я
такое.  Не  знаю,  есть  я  или  нет. Джул знает, что он есть, потому что не
знает,  что  не знает, есть он или нет. Он не может опорожнить себя для сна,
потому  что  он не то, что он есть, и он то, что он не есть. За неосвещенной
стеной  я слышу, как дождь лепит повозку -- нашу; на нее нагружен лес, уже не
тех  людей,  кто  свалил  его и распилил, еще не тех, кто его купил, но и не
наш,  -- хотя лежит на нашей повозке, -- потому что только дождь и ветер лепят
его только для Джула и меня, раз только мы не спим. А раз сон -- это не быть,
а  дождь  и  ветер  это -- было, значит, его нет. А повозка есть, потому что,
когда повозка станет было, Адди Бандрен не станет. И Джул есть, значит, Адди
Бандрен  должна  быть.  А тогда и я должен быть, иначе не смог бы опорожнить
себя для сна в чужой комнате. Значит, если я еще не опорожнен, я есть.
     Сколько раз я лежал в дождь под чужой крышей, думая о доме.



КЕШ

     Я сделал все на скос.
     1. Гвозди схватывают большую поверхность.
     2. В каждом шве поверхность прилегания вдвое больше.
     3.  Воде  придется  просачиваться  в  него  наискось.  Вода легче всего
движется по отвесу и по лежню.
     4.  В  доме  две  трети  времени  люди  в  отвесном  положении. Поэтому
соединения и стыки делаются отвесно.
     Потому что нагрузка отвесная.
     5. На кровати люди все время лежат, вязки делаются по лежню, потому что
нагрузка лежачая.
     6. Но.
     7. Тело не прямоугольное, как шпала.
     8. Животный магнетизм.
     9.  Животный магнетизм мертвого тела дает нагрузку вкось, поэтому швы и
соединения гроба делаются на скос.
     10. На старой могиле видно, что земля оседает на скос.
     11.  В  природной  же  яме  она  оседает в середке, потому что нагрузка
отвесная.
     12. Поэтому я сделал на скос.
     13. Качество работы лучше.




ВАРДАМАН

     Моя мама -- рыба.




ТАЛЛ

     Вернулся  я  к  ним  в десять, привязав лошадей Пибоди к задку повозки.
Дрожки  его  уже  кто-то  притащил  -- Квик нашел их в миле от родника, вверх
колесами  над  канавой.  У  родника  их скатили с дороги, и там уже стояло с
десяток  упряжек.  Дрожки  нашел  Квик.  Он сказал, что река поднялась и еще
поднимается. Сказал, что уже закрыло самую верхнюю отметку на сваях.
     --  Мост  такой  большой  воды  не  выдержит, -- я говорю. -- Ансу про это
сказали?
     -- Я сказал, -- отвечает Квик. -- Он думает, что ребята про это услышали и
разгрузились  и  уже  обратно  едут.  Говорит,  погрузимся  и переедем на ту
сторону.
     --  Похоронил бы лучше у Новой Надежды, -- сказал Армстид. -- Мост старый.
С ним шутки плохи.
     -- Нет, в Джефферсон решил везти, -- сказал Квик.
     -- Тогда надо поскорее отправляться, -- сказал Армстид.
     Анс встречает нас у двери. Он побрился, но плохо. На подбородке длинный
порез,  а одет он в выходные брюки и белую рубашку с воротничком на запонке.
Рубашка  обтягивает  горб,  в  белом горб кажется больше, и лицо у него тоже
другое.   Теперь   он   смотрит   людям   в   глаза,  с  достоинством,  лицо
сосредоточенное  и  трагическое,  он  пожимает  руку каждому из нас, а мы по
очереди  поднимаемся  на  веранду,  вытираем  ноги,  чувствуя себя неловко в
выходных  костюмах,  выходные  костюмы  шуршат  на  нас,  а  мы избегаем его
взгляда.
     -- Господь дал, -- говорим мы.
     -- Господь дал.
     Мальчишки  тут  нет.  Пибоди рассказал, как он пришел на кухню, увидел,
что Кора жарит рыбу, стал орать, ругаться, бросался на нее, и Дюи Дэлл увела
его в хлев.
     -- Целы мои лошади? -- спрашивает Пибоди.
     --  Целы, -- отвечаю. Я им корму дал нынче утром. Дрожки тоже вроде целы.
Не разбились.
     --  Кому-то  за  это  большое  спасибо,  --  говорит он. -- Пять центов не
пожалел бы, чтобы узнать, где был мальчик, когда лошади сорвались.
     -- Если там что поломалось, починю, -- говорю я.
     Женщины  ушли  в дом. Мы слышим, как они разговаривают и машут веерами.
Веера  --  шу, шу, щу, а сами говорят, говорят, будто пчелы в бочке шепчутся.
Мужчины остались на веранде, переговариваются, друг на друга не смотрят.
     -- Здорово, Вернон. Здорово, Талл.
     -- Опять дождь будет.
     -- Да, похоже.
     -- Опять пойдет. Непременно.
     -- И налетит быстро.
     -- А уходить будет медленно. Известное дело.
     Я  перехожу на заднюю сторону. Кеш затыкает дыры в крышке. Обстругивает
втулки,  по  одной,  дерево  мокрое  и  стругается  плохо.  Мог бы разрезать
консервную  банку  и разом закрыть, никто бы не заметил разницы. А заметил --
не  сказал  бы.  Помню, он час при мне вытесывал клинышек, словно со стеклом
работал, -- а ведь нагнись только, подбери щепок, забей под шип, и хорош.
     Когда мы кончили, я вернулся к ним. Мужчины отошли от дома, сидели, где
мы  его  строили  ночью,  --  кто  на  обрезках  досок, кто на козлах, кто на
корточках, кто так. Уитфилд еще не приехал.
     Они посмотрели на меня, спросили глазами.
     -- Все почти, -- я говорю. -- Будет забивать.
     Поднимаемся  по  лестнице,  к  двери подходит Анс, смотрит на нас, и мы
всходим  на  веранду. Снова вытираем ноги, старательно пропускаем друг друга
вперед,  толпимся  перед  дверью.  Анс  стоит  за  порогом, сосредоточенный,
держится  с  достоинством.  Показывает нам -- проходите, и сам идет в комнату
первым.
     Они уложили ее вверх ногами. Кеш сделал его наподобие часов, вот такой,
все  швы  и  стыки  --  на  скос  и  выровнены  рубанком, тугой, как барабан,
аккуратный,  как  шкатулка,  а  ее  уложили головой в ноги, чтобы не смялось
платье. Платье было венчальное, колоколом, вот и положили ее головой в ноги,
платье  чтобы  не  примять,  а москитной сеткой лицо прикрыли, чтоб не видно
было дырок от бурава.
     Выходим, а навстречу Уитфилд. Идет мокрый, грязный до пояса.
     --  Да  утешит  Господь  этот  дом. Я опоздал, потому что мост залило. Я
поехал к старому броду и переплыл с лошадью, и Господь хранил меня. Да будет
милость Его над этим домом.
     Мы пошли обратно к козлам и обрезкам, сели.
     -- Я знал, что зальет, -- говорит Армстид.
     -- Долго он держался, этот мост, -- говорит Квик.
     --  Скажи  лучше,  Господь его держал, -- говорит Дядя Билли. -- Не помню,
чтобы за двадцать пять лет молотком по нему кто ударил.
     -- Сколько же он тут стоял, Дядя Билли? -- спрашивает Квик.
     -- Его построили... дай Бог памяти... в 1888 году, -- говорит Дядя Билли.
--  А  помню  потому, что первым по нему проехал Пибоди -- ко мне, когда Джоди
родился.
     --  Если  бы  я  ездил каждый раз, когда твоя жена приплод давала, он бы
давно уж сносился, -- говорит Пибоди.
     Мы вдруг громко смеемся и разом смолкаем. Переглядываемся искоса.
     --  Много  людей по нему переехало, -- говорит Хьюстон, -- последний раз в
жизни.
     -- Это факт, -- откликается Литлджон. -- Это верно.
     -- Одной уж теперь не удастся, -- говорит Армстид. -- Им с ней на мулах до
города  два-три  дня.  Пока  в Джефферсон отвезут да потом обратно -- как раз
неделя.
     -- А что Ансу втемяшилось везти ее в Джефферсон? -- спрашивает Хьюстон.
     -- И Анс так решил, -- говорит Квик.
     --  Да,  --  говорит Дядя Билли. -- Вот плывет человек всю жизнь без руля,
без  ветрил,  а  потом  возьмет да такое удумает, чтобы всем хлопот устроить
выше головы.
     -- Ну, теперь разве только сам Господь поможет перебраться через реку, --
говорит Пибоди. -- Ансу одному не справиться.
     -- Думаю, Он поможет, -- говорит Квик. -- Он уж давно Ансу помогает.
     -- Это факт, -- говорит Литлджон.
     -- Так давно, что и бросить теперь жалко, -- говорит Армстид.
     --  Я  думаю,  Он  как  все у нас тут, -- говорит Дядя Билли. -- Так долго
помогал, что теперь поздно бросать.
     Выходит  Кеш. Он надел чистую рубашку; мокрые волосы гладко зачесаны на
лоб, гладкие и черные, как будто голову покрасили масляной краской. С трудом
присаживается на корточки, мы за ним наблюдаем.
     -- Чувствуешь погоду-то? -- спрашивает Армстид.
     Кеш не отвечает.
     -- Сломанная кость всегда погоду чувствует, -- говорит Литлджон. -- У кого
кость сломана, предсказывать может.
     --  Это  счастье, что отделался сломанной ногой, -- говорит Армстид. -- На
всю жизнь мог стать лежачим. Кеш, ты с какой высоты падал?
     --  Двадцать  восемь  футов четыре с половиной дюйма примерно, -- говорит
Кеш. Я подсаживаюсь к нему.
     -- На мокрых досках недолго поскользнуться, -- говорит Квик.
     -- Обидно, -- я говорю. -- Но что ты мог сделать?
     --  Все это бабы, черти, -- говорит он. -- Я его строил, чтобы у ней с ним
было равновесие. Строил по ее размеру и весу.
     {Если  люди  с  мокрых досок падают, большое падание тут будет, пока не
переменится погода}.
     -- Что ты мог сделать, -- говорю я.
     {Люди падают -- это ладно. А вот с кукурузой и хлопком моим что будет?
     Да и Пибоди не против, чтобы люди падали. Скажи, доктор?
     Это факт. С корнем из земли вымоет. Не одна напасть, так другая.
     А  как же? Потому они и стоят чего-то. Если бы не напасти эти да у всех
бы урожай большой, тогда и растить бы небось не стоило.
     Нет  уж  --  работаешь,  ломаешься,  а  потом  чтобы твою работу смыло к
чертовой матери?
     Какой  же  человек  может  это сделать? Какого, интересно, цвета у него
глаза?
     Да.  Господь  растениям  дал  расти.  Он  и смоет, если будет на то Его
воля}.
     -- Что ты мог сделать? -- говорю я.
     -- Это все бабы, черти, -- говорит он.
     В  доме женщины запели. Мы слышим, как начинается первый стих, крепнет,
обрастая  голосами,  и  мы  встаем, идем к двери, снимаем шляпы, выплевываем
жвачку.  Не  входим.  Останавливаемся перед ступеньками кучкой, держим шляпы
вялыми  руками,  кто  перед  собой,  кто сзади, стоим, выставя ногу вперед и
опустив  голову, смотрим вбок, или на шляпы, или в землю, а иногда на небо и
на серьезное, сосредоточенное лицо соседа.
     Песня  кончается;  дрожащие  голоса  дружно вывели последнюю замирающую
ноту.  Начинает  Уитфилд.  Его  голос  больше его самого. Как будто они -- не
одно.  Как  будто  он отдельно и голос отдельно, переплывают на двух лошадях
реку  у  брода и входят в дом -- один измазан грязью, а другой даже не намок,
торжественный  и  печальный. Кто-то заплакал в доме. Кажется, что ее глаза и
ее  голос  обращены  внутрь, и она слушает; мы переступаем с ноги на ногу и,
встретившись глазами, тут же отводим их, делаем вид, что этого не было.
     Уитфилд  наконец  умолк.  Женщины опять поют. Голоса возникают прямо из
густого  воздуха  и  сливаются в печальную утешительную мелодию. Смолкли, но
будто не исчезли. Будто затаились в воздухе, и стоит нам двинуться, мы снова
извлечем  из  воздуха печальную и утешительную песню. Но вот они кончили, мы
надеваем шляпы неловкими руками, словно никогда не носили шляп.
     По  дороге  домой  Кора  продолжает  петь.  "К Богу путь держу и к моей
награде",  --  поет  она  в  повозке,  закутав  плечи в платок, под раскрытым
зонтом, хотя дождя нет.
     --  Она  свое  получила,  --  говорю  я.  -- Не знаю, куда она попадет, но
награду  уже  получила  --  освободилась  от Анса Бандрена. {Три дня лежала в
гробу,  ждала,  когда  Дарл  и  Джул вернутся за новым колесом и опять уйдут
туда, где их повозка лежит в канаве. Анс, возьми мою, сказал я.
     Дождемся  нашей,  он  сказал.  Она  захочет  на  своей. Она всегда была
щепетильной женщиной.
     На  третий день они вернулись, погрузили ее в повозку и поехали -- и уже
было  поздно.  Вам  придется  ехать кругом, через Самсонов мост. Дотуда день
дороги. И оттуда сорок миль до Джефферсона. Анс, возьми мою.
     Дождемся нашей. Она на своей захочет}.
     Его  мы увидели в миле от дома, сидел у болотного озерка. Сколько живу,
рыба  там  никогда не водилась. Оглянулся на нас, глаза круглые и спокойные,
лицо чумазое, удочка на коленях. Кора еще пела.
     --  Неподходящий  день рыбу удить, -- сказал я. -- Поехали с нами домой, а
завтра чем свет пойдем с тобой на реку и наловим рыбы.
     -- Эта здесь сидит. Дюи Дэлл ее видела.
     -- Поехали с нами. На реке-то лучше.
     -- Она здесь. Дюи Дэлл ее видела.
     К Богу путь держу и к моей награде, -- пела Кора.



ДАРЛ

     -- Ведь не конь твой умер, Джул, -- говорю я.
     Он  сидит  на  сиденье  прямо, чуть подавшись вперед, спина деревянная.
Поля  шляпы  в  двух  местах отмокли от тульи, провисли перед его деревянным
лицом, и, нагнувши голову, он смотрит в дыры, словно из-под забрала, смотрит
вдаль  через  долину,  туда, где хлев прислонился к обрыву и лепит невидимую
лошадь.
     --  Вот видишь? -- я говорю. Висят высоко над домом, сужая круги в густом
бурливом   небе.   Неумолимые,  терпеливые,  зловещие,  отсюда  они  кажутся
соринками. -- Только ведь не конь твой умер.
     -- Черт бы тебя взял, -- говорит он. -- Черт бы тебя взял.
     Я  не  могу  любить  мать, потому что у меня нет матери. У Джула мать --
лошадь.
     Неподвижные  грифы  кругами  парят  в  вышине,  и  тучи  несутся, будто
отбрасывая их в обратную сторону.
     Неподвижный,   с  деревянной  спиной  и  деревянным  лицом,  напряженно
устремясь вперед, он лепит коня своей ястребиной посадкой, и крылья согнуты.
Они ждут нас, уже готовы выносить, его ждут. Он входит в стойло, ждет, когда
конь  лягнется,  --  чтобы  проскользнуть  мимо и вскочить на корыто; смотрит
оттуда поверх стойл на пустую тропу и только потом тянется наверх за сеном.
     -- Черт бы его взял. Черт бы его взял.



КЕШ

     --  Равновесия не будет. Если не хотите, чтобы перевешивался на ходу и в
езде, нам надо...
     -- Поднимай. Поднимай, черт бы тебя взял.
     -- Говорят тебе, на ходу и в езде перевешиваться будет, если...
     -- Поднимай! Поднимай, бестолочь, душу твою в пекло!
     Равновесия   не   будет.  Если  не  хотят,  чтобы  на  ходу  и  в  езде
перевешивался, им надо...




ДАРЛ

     Наклоняется  над ним вместе с нами, две руки из восьми. Кровь приливает
волнами  к  его  лицу,  а  между волнами оно зеленоватое -- ровная, сплошная,
светлая зелень коровьей жвачки; лицо задыхающегося, яростный оскал.
     -- Поднимай! -- говорит он. -- Поднимай, бестолочь, душу твою дьявол.
     Натужился и вдруг вскидывает свой конец; мы едва успеваем за его рывком
--   подхватываем   гроб,   чтобы   не   перевернулся.  Первое  мгновение  он
сопротивляется, будто живой -- будто ее тонкое, как лучина, тело внутри, даже
мертвое,  яростно  противится  из  стыда  --  примерно  так она стеснялась бы
раздеться,  показать  грязное  белье.  Потом  отрывается и взлетает на наших
руках,  словно  истощенное  тело придало доскам летучесть или же она, поняв,
что  одежду  сейчас  сорвут,  бросается  за  ней  вдогонку,  и в этой крутой
перемене чудится насмешка над первоначальной потребностью и желанием. Лицо у
Джула становится совсем зеленым, и я слышу зубы в его дыхании.
     Мы  несем  его  по прихожей, неуклюже и громко шаркая ногами по полу, и
выносим в дверь.
     --  Постойте-ка  минутку, -- говорит папа и отпускает. Он поворачивается,
чтобы захлопнуть и запереть дверь, но Джул ждать не хочет.
     -- Пошли, -- говорит он задыхающимся голосом. -- Пошли.
     Мы  осторожно  спускаемся  с  ним  по ступенькам. Боимся даже чуть-чуть
наклонить  его, словно это -- невиданная драгоценность, несем, отвернув лица,
дышим сквозь зубы, чтобы не дышать носом. Движемся по тропинке, к склону.
     -- Все-таки подождите, -- говорит Кеш. -- Говорю, равновесия нет. На холме
понадобится еще один человек.
     -- Ну и отпусти, -- говорит Джул. Он не останавливается.
     Кеш  не  поспевает  за  ним, он ковыляет и шумно дышит; потом отстал, и
Джул  один несет передний конец, и на склоне гроб тоже наклоняется, начинает
убегать  от  меня,  скользит  вниз по воздуху, как сани по невидимому снегу,
плавно описывая воздух, в котором еще запечатлено его содержание.
     -- Джул, подожди, -- говорю я.
     Но он не хочет ждать. Он почти бежит, а Кеш остался сзади. Мне кажется,
что  мой конец ничего не весит, плывет как соломинка на буйной волне Джулова
отчаяния.  Я  уже  не  прикасаюсь  к  нему,  когда  Джул  поворачивается  и,
остановившись,