вправе стоять тут,
как  любой  другой,  а полицейский требовал, чтобы он уехал; люди не в силах
были  терпеть.  Альберт  сказал,  что трупу уже восемь дней. Они приехали из
округа  Йокнапатофа, хотели попасть с ним в Джефферсон. Он там, наверно, уже
как  гнилой сыр в муравейнике, а повозка такая разбитая, сказал Альберт, что
люди  боялись, она рассыплется, из города не выедет; в повозке -- самодельный
гроб, накрытый одеялом, и на нем лежит человек со сломанной ногой, а впереди
сидит  отец  с  мальчиком,  и  полицейский выпроваживает их из города. А тот
говорит:
     "Это  общественная улица. Имеем право здесь останавливаться и покупать,
как  всякий другой человек. Деньги у нас имеются, и нет такого закона, чтобы
человек не мог тратить деньги, где хочет".
     А остановились они, чтобы купить цемента. Другой сын зашел к Граммету и
хотел, чтобы Граммет разрезал мешок и продал ему на десять центов; Граммет в
конце  концов  разрезал,  лишь  бы  уехали.  Они хотели зацементировать тому
сломанную ногу.
     "Вы  его  погубите, -- сказал полицейский. -- Он из-за вас ногу потеряет.
Отвезите  его  к  врачу,  а  это  похороните поскорее. Подвергаете опасности
здоровье населения -- знаете, что за это полагается тюрьма?"
     "Мы  стараемся как можем, -- сказал отец. И начал длинную историю о том,
как им пришлось ждать, когда вернется повозка, как смыло мост, и они поехали
за  восемь  миль к другому мосту, но его тоже залило, и тогда они вернулись,
пошли  вброд,  и как там утонули их мулы, и как они раздобыли новую упряжку,
но  оказалось, что дорога под водой, и пришлось ехать аж через Моттсон, -- но
тут пришел сын с цементом и велел отцу замолчать.
     "Сию минуту уедем", -- сказал он полицейскому.
     "Мы не хотели никому мешать", -- сказал отец.
     "Отвезите его к врачу", -- сказал полицейский тому, что с цементом.
     "Да он вроде ничего".
     "Мы  не  такие  бессердечные,  --  сказал  полицейский.  -- Но вы же сами
чувствуете, что делается".
     "Ну  да,  --  тот  говорит.  --  Сейчас  Дюи Делл вернется, и поедем. Она
сверток понесла".
     Они  стояли,  а  люди  прижимали  к  носам платки и отступали подальше;
вскоре пришла эта девушка с газетным свертком.
     "Залезайте", -- сказал тот, с цементом, -- сколько времени потеряли".
     Они  влезли  в  повозку  и  поехали.  Когда  я ужинать пошел, все равно
казалось,  что слышу запах. На другой день мы с полицейским принюхались, и я
сказал:
     -- Пахнет?
     -- Да уж они, наверно, в Джефферсоне.
     -- Или в тюрьме. Слава богу, что не в вашей.
     -- Да уж, -- сказал он.



ДАРЛ

     --  Вот тут, -- говорит папа. Он натягивает вожжи и сидит, повернувшись в
дому. -- Можем попросить у них воды.
     -- Хорошо, -- я говорю. -- Придется одолжить у них ведро, Дюи Дэлл.
     -- Видит Бог, -- говорит папа. -- Я не хочу одалживаться, видит Бог.
     --  Попадется  консервная  банка  побольше,  можешь  в ней принести, -- я
говорю.  Дюи  Дэлл вылезает из повозки со свертком. -- А в Моттсоне-то пироги
труднее  продать,  чем  ты  думала, -- говорю. Как разматываются наши жизни в
безветрие,  в  беззвучность,  усталые  жесты усталым итогом; отголоски былых
побуждений  бесструнны, бесперсты: на закате мы застываем в неистовых позах,
мертвых  кукольных  жестах.  Кеш сломал ногу, и теперь высыпаются опилки. Он
истекает кровью, Кеш.
     -- Я не хочу одалживаться, -- говорит папа. -- Видит Бог.
     -- Тогда налей сам, -- отвечаю. -- Подставим тебе шляпу Кеша.
     Дюи  Дэлл возвращается не одна, а с каким-то человеком. Она подходит, а
он остановился на полдороге, постоял, а потом возвращается к дому и стоит на
веранде, наблюдает за нами.
     -- Спускать его на землю не стоит, -- говорит папа. -- Можем сделать прямо
здесь.
     -- Кеш, -- говорю я, -- тебя спустить на землю?
     --  А завтра в Джефферсон не попадем? -- спрашивает он. Глаза его смотрят
на нас вопросительно, настойчиво, печально. -- Я бы потерпел.
     -- Тебе полегчает, -- говорит папа. -- Тереться не будут друг об дружку.
     -- Я потерплю, -- говорит Кеш. -- Останавливаться -- время терять.
     -- Мы цемент уже купили, -- говорит папа.
     --  Я  бы  потерпел.  Один  день  остался. Нисколько не беспокоит, можно
сказать.  --  Большими  глазами он вопросительно смотрит на нас; лицо худое и
серое. -- Схватывается он крепко.
     -- Мы уже купили, -- говорит папа.
     Я  развожу  цемент  в  жестянке.  Размешиваю жижу толстыми зеленоватыми
спиралями.  Несу  цемент  к  повозке  показать  Кешу. Он лежит на спине, его
острый профиль, аскетический и значительный, обращен к небу.
     -- Как по-твоему, правильно замесил? -- спрашиваю я.
     -- Лишней воды не нужно, не будет держать, -- говорит он.
     -- Я лишнего налил?
     -- Может, песку сумеешь добыть, -- отвечает он.
     Один день остался. Не беспокоит нисколько.
     Вардаман  уходит  назад  по  дороге,  туда,  где  мы пересекли ручей, и
возвращается с песком. Медленно сыпет его на витое тесто в жестянке. Я снова
подхожу к Кешу.
     -- Теперь правильно замесил?
     -- Да, -- говорит Кеш. -- Я бы потерпел. Не беспокоит нисколько.
     Мы распускаем лубки и медленно льем цемент ему на ногу.
     -- Поаккуратней, -- говорит Кеш. -- Постарайтесь на него не пролить.
     -- Да, -- говорю я.
     Дюи  Дэлл  отрывает от свертка кусок газеты и вытирает с крышки цемент,
капающий с ноги Кеша.
     -- Ну как?
     -- Приятно, -- говорит Кеш. -- Он холодный. Приятно.
     --  Лишь  бы  помог  тебе,  -- говорит папа. -- Я прошу у тебя прощения. Я
этого не мог предвидеть, и ты не мог.
     -- Приятно, -- говорит Кеш.
     Размотаться  бы  во  времени. Вот было бы хорошо. Хорошо бы, если можно
было размотаться во времени.
     Мы  накладываем  лубки,  стягиваем веревкой, и зеленоватый цемент густо
выдавливается   между   веревками.   Кеш   молча  смотрит  на  нас  глубоким
вопросительным взглядом.
     -- Будет держать ее, -- говорю я.
     -- Да, -- говорит Кеш. -- Спасибо
     Потом мы все оборачиваемся на повозке и смотрим на него. Он подходит по
дороге  сзади  --  спина  деревянная,  лицо деревянное, движутся только ноги.
Подходит без единого слова, -- светлые глаза тверды, длинное лицо угрюмо, -- и
лезет в повозку.
     -- Тут холм, -- говорит папа. -- Придется вам вылезти и пешком пройти.




ВАРДАМАН

     Дарл,  Джул,  Дюи  Дэлл  и  я  поднимаемся  на  холм  за повозкой. Джул
вернулся.  Он  пришел  по  дороге  и  влез в повозку. Он шел пешком. У Джула
больше  нет  коня.  Джул  --  мой  брат.  Кеш -- мой брат. Кеш сломал ногу. Мы
залепили  Кешу  ногу,  чтобы не болела. Кеш -- мой брат. Джул тоже брат, но у
него нога целая.
     Теперь их пять в вышине, высокими черными кружками.
     --  Дарл,  а  где  они  ночью бывают? -- спрашиваю я. -- Когда мы ночуем в
сарае, где они бывают?
     Холм  уходит  в  небо.  Потом  солнце показывается из-за холма, а мулы,
повозка  и  папа  идут  по  солнцу. На них нельзя смотреть, медленно идут по
солнцу.  В  Джефферсоне  он красный на рельсах, за стеклом. Рельсы блестят и
бегут кругом, кругом. Дюи Дэлл говорила.
     Ночью я узнаю, где они бывают, когда мы в сарае.



ДАРЛ

     -- Джул, -- говорю я, -- ты чей сын?
     Ветер  потянул  от сарая, поэтому мы поставили ее под яблоней, где луна
рисует  кружевную  тень  листвы на длинных спящих стенках, а за стенками она
иногда разговаривает -- невнятным тихим журчанием, таинственным бульканьем. Я
позвал  Вардамана  послушать.  Когда  мы  подошли,  с него соскочила кошка с
серебряным глазом и серебряным когтем и шмыгнула в тень.
     -- Твоя мать была лошадью, Джул, а кто был твой отец?
     -- Врешь, паскуда.
     -- Не обзывай меня.
     -- Врешь, паскуда.
     -- Не обзывай меня, Джул. -- Под высокой луной глаза его похожи на клочки
белой бумаги, прилепленные к продолговатой дыне.
     После ужина Кеш начал потихоньку потеть.
     --  Немного  горячая, чувствую, -- он сказал. -- Видно, потому, что солнце
весь день на нее светило.
     -- Хочешь, обольем ее водой? -- спрашиваем мы. -- Может, полегче станет.
     --  Вот  спасибо,  --  говорит  Кеш.  --  Видно, потому, что солнце на нее
светило. Надо было мне догадаться прикрыть ее.
     -- Нам надо было догадаться, -- говорим мы. -- Откуда же ты мог знать.
     --  Я  даже  не  заметил,  что  горячеет,  --  сказал  Кеш.  --  Надо было
прислушиваться.
     Мы облили ее водой. Нога ниже цемента -- как ошпаренная.
     -- Полегчало? -- спросили мы.
     -- Спасибо, -- сказал Кеш. -- Хорошо стало.
     Дюи Дэлл вытирает ему лицо подолом платья.
     -- Попробуй поспать немного, -- говорим мы.
     -- Ага, -- говорит Кеш. -- Большое спасибо. Теперь хорошо.
     {Джул, говорю я. Кто был твоим отцом, Джул?
     Черт бы тебя взял. Черт бы тебя взял}.




ВАРДАМАН

     Она  была  под  яблоней,  мы с Дарлом пошли при луне, кошка спрыгнула и
убежала, а мы слышим, как она разговаривает за досками.
     -- Слышишь? -- Дарл говорит. -- Приложи ухо.
     Я приложил ухо и слышу ее. Только не разберу, что она говорит.
     -- Дарл, что она говорит? С кем она разговаривает?
     -- Она разговаривает с Богом. Зовет Его, чтобы Он помог.
     -- Чтобы Он как помог? -- спрашиваю я.
     -- Чтобы Он спрятал ее от людских глаз, -- говорит Дарл.
     -- Зачем, чтобы Он спрятал ее от людских глаз, Дарл?
     -- Чтобы могла расстаться с жизнью.
     -- Зачем расстаться с жизнью, Дарл?
     --  Слушай, -- говорит Дарл. Мы ее слышим. Мы слышим, как она повернулась
на бок. -- Слушай, -- говорит Дарл.
     -- Она повернулась. Она смотрит на меня через доски.
     -- Да, -- говорит Дарл.
     -- Дарл, как она может видеть через доски?
     -- Пошли, Пусть полежит спокойно. Пошли.
     --  Она  сюда  не  может видеть, дырки-то наверху. Как она может видеть,
Дарл?
     -- Пойдем посмотрим, как там Кеш, -- говорит Дарл.
     {А что я видел, Дюи Дэлл не велела никому говорить}.
     Кеш болеет от ноги. Днем мы чинили ему ногу, но он опять от нее болеет,
лежит на кровати. Мы обливаем ему ногу водой, и ему хорошо.
     -- Теперь хорошо, -- говорит Кеш. -- Спасибо вам.
     -- Попробуй поспать, -- говорим мы.
     -- Теперь хорошо, -- говорит Кеш. -- Спасибо вам.
     {А  что я видел, Дюи Дэлл не велела никому говорить. Это не про папу, и
не про Кеша, и не про Джула, и не про Дюи Дэлл, и не про меня}.
     Мы  с  Дюи Дэлл будем спать на тюфяке. Он на задней веранде, откуда нам
виден  сарай,  а  луна  светит на половину тюфяка: будем лежать наполовину в
белом,  наполовину  в  черном, луна будет нам на ноги светить. И я подгляжу,
где  они  бывают  ночью,  когда  мы в сарае. Сегодня ночью мы не в сарае, но
сарай мне виден, и я узнаю, где они бывают ночью.
     Мы лежим на тюфяке, луна светит нам на ноги.
     -- Смотри, -- я говорю, -- у меня ноги черные. И у тебя ноги черные.
     - Спи, - говорит Дюи Дэлл.
     Джефферсон далеко.
     -- Дюи Дэлл...
     -- Если сейчас не Рождество, почему же он там будет?
     Он  бегает кругом по блестящим рельсам. И рельсы блестящие бегут кругом
и кругом.
     -- Что там будет?
     -- Поезд. В окне.
     -- Спи, давай. Если он там завтра увидишь,
     Может, Дед Мороз не знает, что они -- городские ребята.
     -- Дюи Дэлл.
     --  Спи  давай.  Он  его не отдаст городским ребятам. Он был за стеклом,
красный  на  рельсах,  а  рельсы  блестели  кругом  и кругом. Сердце от него
закололо.  А  потом были папа, Джул, и Дарл, и сын мистера Гиллес-пи. У сына
мистера  Гиллеспи из-под ночной рубашки видны ноги. Когда он идет под луной,
ноги пушистые. Они идут вокруг дома к яблоне.
     -- Дюи Дэлл, что они будут делать?
     Они шли вокруг дома к яблоне.
     -- Она пахнет, -- говорю я. -- И тебе пахнет?
     -- Тс-с, -- говорит Дюи Дэлл. -- Ветер переменился. Спи.
     Скоро  узнаю,  где  они  бывают ночью. Они выходят из-за дома, идут под
луной  по  двору, несут ее на плечах. Относят ее в сарай, луна светит на нее
тихо  и  слабо.  Потом  они  выходят  и возвращаются в дом. Пока они шли под
луной,  ноги  у сына мистера Гиллеспи были в пуху. Потом я подождал и сказал
Дюи  Дэлл? Потом подождал, а потом пошел смотреть, где они бывают ночью, -- а
что я видел, Дюи Дэлл не велела никому говорить.




ДАРЛ

     Посреди темного дверного проема он будто материализуется из темноты -- в
нижнем   белье,   поджарый,   как  скаковая  лошадь;  на  нем  лежит  отсвет
разгорающегося  пламени.  С яростно-изумленным лицом он спрыгивает на землю.
Он  увидел  меня,  хотя  не  повернул головы и даже не повел глазами: зарево
плавает в них как два маленьких факела.
     --  Давай,  --  и  длинными  скачками  несется вниз по склону к сараю. Он
бежит, серебряный под луной, и вдруг обрисовался четко, как плоская жестяная
фигура:  в беззвучном взрыве весь сеновал вспыхнул разом, словно там держали
порох.  Треугольный  фасад  с  квадратным  проемом  двери,  в  котором,  как
кубистический жук, сидит угловатый гроб на низких козлах, выступил рельефно.
Сзади из дома выскакивают папа, Гиллеспи с Маком, Дюи Дэлл и Вардаман.
     Ссутулясь,  он останавливается возле гроба и с яростью смотрит на меня.
Пламя у него над головой гремит; по двору проносится холодный ветерок: в нем
еще  нет жара, но горсть половы вдруг взвивается в воздух и летит по проходу
мимо стойл, где кричит лошадь.
     -- Быстро, -- говорю я, -- лошади.
     Он  смотрит на меня, потом на крышу, потом прыгает к стойлу, где кричит
лошадь.  Она  мечется,  лягается, и рев пламени вбирает в себя громкие удары
копыт. Звук такой, как будто бесконечный поезд едет по необозримой эстакаде.
Мимо  меня  пробегают  Гиллеспи и Мак в ночных рубашках до колен; они кричат
высокими тонкими голосами, бессмысленными, но в то же время печально-дикими:
"...корова...  стойле..." Рубашка Гиллеспи вздувается впереди над волосатыми
бедрами.
     Дверь  стойла  захлопнулась.  Джул открывает ее задом и появляется сам,
вытягивая  лошадь  за  голову:  спина у него выгнута, мускулы напряглись под
бельем.  В  выкатившихся глазах лошади носится бешеное опаловое пламя; мотая
головой,  она отрывает Джула от земли, и мускулы вздуваются и перекатываются
у  нее  под  кожей. Он тащит ее -- медленно, с неимоверным напряжением; снова
бросает  на  меня  через  плечо  короткий яростный взгляд. Даже на дворе она
продолжает  упираться  и  тянуть  его  обратно,  к  сараю, пока мимо меня не
пробегает Гиллеспи -- голый, рубашка его намотана на голову мула, -- и ударами
не отгоняет обезумевшую лошадь от двери.
     Джул  возвращается бегом; снова взглянул на гроб. Но бежит дальше. "Где
корова?" -- кричит он, пробегая мимо меня. Я иду за ним. В стойле Мак борется
со вторым мулом. Морда повернулась к огню, я вижу дико выкатившийся глаз; но
мул   не  издает  ни  звука.  Он  только  следит  за  Маком  через  плечо  и
поворачивается  задом,  когда  тот пробует подойти. Мак оглядывается на нас,
глаза  и рот -- три круглые дыры на лице, а веснушки рассыпались по нему, как
горох на тарелке. Голос тонкий, высокий, далекий.
     -- Ничего не могу... -- Звук словно сорвало с его губ, унесло вверх, и он
долетает до нас оттуда, из страшной дали изнеможения. Джул проскользнул мимо
нас;  мул  крутится,  бьет  копытами,  но Джул уже добрался до его головы. Я
наклоняюсь к уху Мака:
     -- Рубашку. На голову.
     Мак  смотрит  на  меня, потом сдирает с себя ночную рубашку, накидывает
мулу на голову, и тот сразу становится смирным.
     Джул кричит Маку:
     -- Корова? Корова?
     -- Дальше! -- кричит Мак. -- Последнее стойло!
     Когда  мы  входим, корова смотрит на нас. Она забилась в угол, опустила
голову,  но  все  равно  жует, только быстро. Она не двинулась с места. Джул
замер  на  миг, поднял голову, и вдруг у нас на глазах растворяется весь пол
сеновала.  Превратился  в  огонь;  мелким  мусором сыплются вниз искры. Джул
озирается.  Под корытом -- трехногая доильная табуретка. Он хватает ее и бьет
с  размаху по задней стене. Отщепляется одна доска, потом другая, третья; мы
отрываем  обломки.  Пока мы возимся у пролома, что-то налетает на нас сзади.
Это  корова; с протяжным свистящим вздохом она проносится между нами, в дыру
и  дальше  на  свет  пожара,  а  хвост у нее торчит отвесно, словно метелка,
прибитая стоймя к концу хребта.
     Джул отвернулся от дыры, пошел в сарай.
     --  Стой,  Джул? -- Я хватаю его; он отбивает мою руку. -- Дурак, -- говорю
я,  -- видишь, нет дороги! -- Проход похож на луч прожектора в дожде. Пошли. --
Говорю я, -- кругом, снаружи.
     Мы вылезаем в дыру, и он бросается бежать.
     --  Джул,  --  зову  я  на  бегу. Он сворачивает за угол. Когда я добегаю
дотуда,  он  уже  у  следующего -- на фоне пламени как фигурка, вырезанная из
жести.  Папа,  Гиллеспи и Мак стоят поодаль, смотрят на сарай, розовые среди
мрака, где лунный свет пока что побежден. -- Ловите его! -- кричу я. -- Держите
его.
     Когда  я  подбегаю  к фасаду, он борется с Гиллеспи: поджарый, в нижнем
белье  с голым. Как две фигуры на греческом фризе -- красным светом выхвачены
из действительности. Я не успеваю: ударом он сбил Гиллеспи с ног, повернулся
и побежал в сарай.
     Шум  огня стал теперь совсем мирным, как тогда -- шум реки. Через тающий
просцениум  двери  мы наблюдаем, как Джул подбегает к дальнему концу гроба и
наклоняется  над  ним.  Вот  он  поднял  голову,  бросил  сквозь портьеру из
огненного бисера, и я вижу по его губам, что он зовет меня.
     --  Джул!  --  кричит  Дюи  Дэлл.  --  Джул! -- Кажется, что сейчас до меня
долетел  весь ее крик, скопившийся за последние пять минут, я слышу, как она
шаркает ногами и рвется из рук папы и Мака с воплем: "Джул! Джул!"
     А  он  уже  не  смотрит  на нас. Мы видим, как напряглись его плечи: он
приподнял  конец  гроба  и  в одиночку сдвигает его с козел. Неправдоподобно
высоким  кажется  вставший гроб, за ним не видно Джула: я никогда не поверил
бы,  что  для  Адди  Бандрен  понадобится  столько места; мгновение он стоит
стоймя  под  дождем  искр,  которые  отлетают  от него во все стороны, будто
ударившись  о  гроб,  высекают  новые искры. Потом он падает вперед, набирая
скорость, открывает Джула, осыпаемого искрами, которые также множатся на нем
и окружают его тонким огненным нимбом. Без задержки гроб кувыркается дальше;
встает  на  другой  конец, замирает на миг и медленно опрокидывается вперед,
сквозь  огненную завесу. Но теперь Джул верхом на нем, припал к крышке, -- и,
грянувшись  оземь, гроб выбрасывает его вперед, вместе с еле слышным запахом
паленого мяса, а навстречу прыгает Мак и хлопает по дырам с малиново-красной
каймой, пускающимся, как цветы, на его рубахе.




ВАРДАМАН

     {Я  пошел  поглядеть,  где  они  бывают  ночью,  и  что-то  видел}. Они
говорили: "Где Дарл? Куда пошел Дарл?"
     Они отнесли ее обратно под яблоню.
     Сарай  был  еще  красным,  но  это уже был не сарай. Он осел, а красное
взвивалось  винтом. Сарай красным сором взвивался в небо к звездам, а звезды
летели навстречу.
     Кеш тогда еще не спал. Он поворачивал голову туда и сюда, а лицо у него
было потное.
     -- Кеш, облить ее? -- спросила Дюи Дэлл.
     Нога  у  Кеша внизу стала черная. Мы поднесли лампу и разглядывали ногу
Кеша, где она почернела.
     -- Кеш, у тебя нога как у негра, -- сказал я.
     -- Придется, видно, разбить, -- сказал папа.
     -- На кой же шут цементом-то? -- спросил мистер Гиллеспи.
     --  Думал  закрепить  ее  немного,  -- сказал папа. -- Я только помочь ему
хотел.
     Принесли  утюг и молоток. Дюи Дэлл держала лампу. Бить пришлось сильно.
И тогда Кеш заснул.
     -- Он теперь спит, -- сказал я. -- Когда спит, ему не больно.
     Цемент только трескался. Не отваливался.
     --  С  кожей  вместе  снимешь,  --  сказал  мистер Гиллеспи. -- На кой шут
цементом-то? И никто не догадался жиром ее смазать?
     -- Я только помочь ему