Мальчишкин  крик  я  услышал за полмили. В колодец, думаю, свалился или
еще что -- наддал и рысью домой.
     Их,  наверно,  с десяток сидело на коньке сарая, а еще одного мальчишка
спугнул  с гроба и теперь гонял по двору, как индюка: он только подлетывал и
уворачивался, потом захлопал крыльями и сел на крышу сарая. Стало уже совсем
жарко,  и  ветер  то  ли  утих,  то ли переменился, так что решил я с Джулом
потолковать, -- а тут как раз Лула выходит из дома.
     -- Ты должен что-то сделать, -- говорит. -- Это безобразие.
     -- Я как раз и собрался.
     -- Это безобразие. Судить его надо за такое обращение.
     -- Старается похоронить ее, как умеет.
     Нашел  я Джула и спрашиваю, не хочет ли он взять одного мула и съездить
в  Балку,  посмотреть, что там с Ансом. Он ничего не сказал. Только поглядел
на  меня -- глаза белые, желваки на скулах белые, -- потом отошел и стал звать
Дарла.
     -- Что ты собрался делать? -- спрашиваю.
     Он не отвечает. Вышел Дарл. Джул ему:
     -- Пойдем.
     -- Чего ты придумал? -- Дарл спрашивает.
     -- Повозку выкатим, -- Джул ему через плечо.
     --  Не  будь  дураком,  --  я говорю. -- Разве я тебе что сказал? Ты же не
виноват.
     И Дарл за ним не торопится; а Джулу хоть кол на голове теши.
     -- Заткнись, черт бы тебя взял, -- он говорит.
     -- Ей ведь надо где-то лежать, -- говорит Дарл. -- Папа воротится, тогда и
заберем.
     --  Не будешь помогать? -- Джул говорит, и глаза белые, прямо светятся, а
лицо дрожит, словно у него малярия.
     -- Нет, -- Дарл говорит. -- Не буду. Подождем, когда папа воротится.
     Я  стоял в дверях и смотрел, как он толкает и тянет повозку. Она стояла
на  скате,  и раз мне показалось, что он вышибет заднюю стену сарая. Потом к
обеду позвонили. Я его позвал, но он не оглянулся.
     -- Пошли обедать, -- я сказал. -- Мальчика позови.
     Но  он  не  ответил,  и  я  пошел  обедать.  Дочка  Анса отправилась за
мальчишкой,  но вернулась без него. За обедом мы услышали его крик: он опять
выгонял грифа.
     -- Это безобразие, -- сказала Лула, -- безобразие.
     --  А  что  он  может сделать? -- говорю. -- Со Снопсом за полчаса дело не
сладишь. До вечера будут сидеть в теньке, торговаться.
     -- Сделать? -- она говорит. -- Сделать? Он и так уже много чего наделал.
     -- Наделал, верно. В том беда, что, когда он кончит, наши дела начнутся.
Никакой  упряжки  он  ни у кого не купит, тем паче у Снопса, -- надо оставить
заклад,  а  что  у  него годится для заклада, он еще сам не знает. -- Так что
вернулся  я  на поле, поглядел на своих мулов и вроде как распрощался с ними
на  время.  А вечером, когда пришел, -- солнце-то весь день сарай грело, -- не
сказать, что пожалел об этом.
     Все  они  сидели  на  веранде,  и,  только  я туда взошел, он едет. Вид
какой-то  чудной:  и  побитый  --  хуже, чем всегда, -- и вроде гордый. Словно
сделал что-то из ряда вон и не знает, как остальные отнесутся.
     -- Есть у меня мулы, -- говорит.
     -- У Снопса купил мулов? -- спрашиваю.
     -- Что ж тут, кроме Снопса, и купить не у кого?
     -- Ну почему? - говорю.
     Он  смотрит  на  Джула  таким  же  чудным  взглядом, а Джул спустился с
веранды и пошел к коню. Посмотреть, что Анс с ним сделал, я думаю.
     --  Джул, -- говорит Анс. Джул оглянулся. -- Поди сюда. -- Джул вернулся на
несколько шагов и встал.
     -- Чего тебе?
     -- Так ты у Снопса мулов взял, -- я говорю. -- Верно, к вечеру их пришлет?
Раз вам ехать через Моттсон, завтра пораньше захотите отправиться?
     Тут  он  перестал  так  смотреть.  Вид  опять сделался затурканный, как
всегда, и ртом опять зашлепал.
     --  Делаю,  что  могу,  --  он  говорит.  Никому  на  всем белом свете не
досталось столько издевательств и трудностей, сколько мне.
     --  Снопса  объехавши, человек должен веселей глядеть, -- я говорю. -- Что
ты дал ему, Анс?
     Он в сторону смотрит.
     -- Я ему дал в залог культиватор и сеялку.
     --  Да  за  них  и  сорок  долларов  не  выложат. Далеко ли ты уедешь на
сорокадолларовых?
     Теперь  все  смотрели  на  него,  тихо и внимательно. Джул никак не мог
дойти до коня: остановился и ждал на полдороге.
     --  Еще  кое-что  дал, -- сказал Анс. Он снова начал шлепать ртом и стоял
так,  словно  ждал,  что  кто-то  его  сейчас ударит, а сам заранее решил не
отвечать.
     -- Что еще? -- Дарл спросил.
     --  Черт  с  ним,  --  я  говорю. -- Возьми моих мулов. Потом приведешь. Я
как-нибудь обойдусь.
     --  Так вот чего ты рылся ночью у Кеша в одежке, -- говорит Дарл. Говорит
так,  словно  из газеты читает. Словно ему плевать, в чем там дело. Теперь и
Джул  подошел:  стоит  и смотрит на Анса своими мраморными глазами. -- На эти
деньги Кеш хотел купить у Сюратта говорящую машину, -- объясняет Дарл.
     Анс стоит и шлепает ртом. Джул на него сморит. Не моргнул ни разу.
     --  Ну,  пускай  еще  восемь долларов, -- говорит Дарл таким голосом, как
будто  только  слушает,  а  самому  ему  наплевать.  -- На мулов все равно не
хватит.
     Анс  глянул  на  Джула  --  не  глянул,  а  глазом  повел, а потом опять
отвернулся.
     --  Видит  Бог,  нет  на  свете человека... -- говорит. А они все молчат.
Только  смотрят  на  него,  ждут,  а  он им в ноги смотрит и выше колен свой
взгляд не поднимает. -- И лошадь.
     -- Какую лошадь? -- спрашивает Джул.
     Анс  стоит,  и  ничего.  Черт  возьми,  если  не  можешь  управиться  с
сыновьями,  тогда  гони  их из дому, хоть взрослые, хоть какие. А выгнать не
можешь -- сам уходи. Я бы ушел, ей-богу.
     -- Ты что, коня моего хотел выменять? -- говорит Джул.
     Анс стоит, руки свесил.
     --  Пятнадцать  лет  у  меня  ни  одного  зуба  во рту, -- говорит. -- Бог
свидетель.  Он  знает:  пятнадцать  лет я не ел по-людски; Он сотворил хлеб,
чтобы  человек  ел  и  поддерживал силу, а я, о семье заботясь, по крохе, по
десять  центов  откладывал  на  зубы,  что  бы  есть  пищу,  Богом  человеку
предназначенную.  Я отдал эти деньги. Я думал, если я могу обойтись без еды,
мои сыновья могут обойтись без катания. Видит Бог, думал.
     Джул  стоит,  подбоченясь,  и  смотрит  на  Анса.  Потом отвернулся. Он
смотрит  на  поле, и лицо у него каменное, как будто кто-то другой говорит о
чьем-то  коне,  а  он  даже  не  слушает.  Потом он сплюнул, сказал: "Черт",
повернулся,  пошел  к воротам, отвязал коня и повел дальше. Вскочил на ходу,
так  что,  когда  опустился в седло, они уже мчались во весь опор, словно за
ними гналась полиция. Так и скрылись из виду: пятнистым тайфуном.
     --  Ладно,  --  я  говорю.  --  Возьми  моих  мулов. -- Но он не захотел. И
остаться они не захотели, а мальчишка весь день гонял грифов на солнцепеке и
почти уже рехнулся, как остальные. -- Кеша хотя бы оставь, -- я сказал.
     Но  и  этого  не  захотели.  Постелили  на  гроб одеяло, положили Кеша,
поставили  рядом  его  инструменты, а потом мы впрягли моих мулов и оттащили
повозку на милю по дороге.
     -- Если отсюда будем мешать, -- говорит Анс, -- ты скажи нам.
     --  Конечно,  -- говорю. -- Постоит здесь. Ничего с ним не будет. А теперь
пошли домой ужинать.
     --  Благодарствую,  --  говорит  Анс. -- У нас кое-что есть в корзинке. Мы
обойдемся.
     -- А откуда вы взяли?
     -- Из дому привезли.
     -- Там уж все задохлось, -- я говорю. -- Пошли хоть горячего поедим.
     Но они не пошли.
     -- Обойдемся как-нибудь, -- сказал Анс.
     Тогда  я  пошел  домой,  поел,  потом  отнес  им  корзинку и снова стал
уговаривать, чтобы вернулись в дом.
     -- Благодарствую, -- он сказал. -- Обойдемся как-нибудь. -- И я ушел, а они
сидели на корточках вокруг костерка и ждали -- бог знает чего.
     Пришел  домой  и  все  думаю  о  том, как они там сидят и как их парень
умчался  на  коне.  Больше они его не увидят. И будь я неладен, если упрекну
его.  Не  за  то, что не хотел с конем расстаться, а за то, что развязался с
таким дураком, как Анс.
     Так я думал тогда. Но это такая чертова порода, люди вроде Анса, что ты
им  почему-то  начинаешь  помогать,  хотя знаешь, что будешь проклинать себя
через  минуту. И вот наутро, через час после завтрака, приезжает Юстас Грим,
работник Снопса, с ним пара мулов, спрашивает Анса.
     -- Я думал, они с Ансом не сторговались, -- я сказал.
     --  Ну  да,  -- говорит Юстас. -- Да спорили-то за лошадь только. Я говорю
мистеру Снопсу: не уступил бы он свою упряжку за пятьдесят долларов, если бы
его  дядя  Флем  оставил тех техасских лошадок у себя, и Ансу не на что было
бы...
     --  За  лошадь? -- спрашиваю. -- Сынок Анса удрал вечером с этой лошадью и
сейчас уж, верно, на полпути к Техасу. И Анс, значит...
     --  Я  не  знаю, кто ее привел, -- говорит Юстас. -- Я их не видел. С утра
сегодня  пошел  кормить,  вижу, лошадь в сарае -- сказал мистеру Снопсу, а он
велел отвести сюда мулов.
     -- Да, больше они его не увидят, это точно. На Рождество, может, получат
от  него  открытку из Техаса. Если б не Джул, так я бы то же самое сделал; я
сам  у  него  вроде  должник. Ну прямо заколдовывает этот Анс человека. Ну и
фрукт, черт возьми.



ВАРДАМАН

     Теперь их семь, черными кружками.
     Я говорю:
     -- Смотри, Дарл. Видишь?
     Он  сморит вверх. Видим, ходят в вышине черными кружками, не шевелятся.
Говорю:
     -- Вчера их было всего четыре.
     На сарае было больше четырех.
     -- Если опять захочет сесть на повозку, знаешь, что я сделаю?
     -- Что ты сделаешь? -- спрашивает Дарл.
     -- Не дам на нее сесть. И на Кеша сесть не дам.
     Кеш хворает. Он хворает на гробе. А моя мама -- рыба.
     --  В  Моттсоне,  --  папа говорит, надо будет купить лекарство. Придется
покупать.
     -- Как ты себя чувствуешь, Кеш? -- спрашивает Дарл.
     -- Да не беспокоит нисколько, -- говорит Кеш.
     -- Подложить под нее повыше? -- спрашивает Дарл.
     Кеш  сломал ногу. Он два раза ломал ногу. Он лежит на гробе, у него под
головой свернуто одеяло, а под коленом деревяшка.
     -- Эх, надо было оставить его у Армстида, -- говорит папа.
     Я  ногу  не  сломал, и папа не сломал, и Дарл не сломал, а Кеш говорит:
"Да  только  на  ухабах.  Вроде  так трутся маленько на ухабах. Не беспокоит
нисколько". Джул уехал. {Один раз мы ужинали, а они с конем уехали}.
     --  Да  ведь она бы не захотела, чтоб мы одалживались, -- говорит папа. --
Ей-богу,  не знаю, какой еще человек сделал бы больше. {Это потому, что мама
Джула -- лошадь, Дарл?} -- спросил я.
     -- Может, мне еще подтянуть веревку? -- говорит Дарл.
     {Поэтому  мы  с  Джулом  были в сарае, а она была в повозке, потому что
лошадь живет в конюшне, а мне надо было грифа отгонять}.
     -- Давай, если хочешь, -- Кеш говорит. А Дюи Дэлл ногу не сломала, и я не
сломал. Кеш -- мой брат.
     Мы  остановились.  Дарл  развязал  веревку, и Кеш опять вспотел. У него
зубы показались.
     -- Больно? -- спрашивает Дарл.
     -- Пожалуй, обратно завяжи, -- говорит Кеш.
     Дарл завязывает, сильно натягивает веревку. У Кеша зубы показались.
     -- Больно? -- спрашивает Дарл.
     -- Не беспокоит нисколько, -- говорит Кеш.
     -- Может, папе помедленней ехать? -- спрашивает Дарл.
     -- Нет, -- говорит Кеш. -- Некогда канителиться. Не беспокоит нисколько.
     --  В  Моттсоне  надо будет купить лекарство, -- говорит папа. -- Придется
купить.
     -- Скажи ему, чтоб ехал, - говорит Кеш.
     Мы  едем.  Дюи  Дэлл  повернулась назад и вытирает Кешу лицо. Кеш -- мой
брат.  А  мама  Джула  --  лошадь. Моя мама -- рыба. Дарл говорит, когда опять
подъедем к воде, я могу ее увидеть, а Дюи Дэлл сказала: Она в гробу, как она
могла  вылезти? Я дырок насверлил, через них и вылезла в воду, -- я говорю, --
а  когда  к  воде подъедем, я ее увижу. Моя мама не в гробу. Моя мама так не
пахнет. Моя мама -- рыба.
     --  Хороши  будут твои пироги, когда до Джефферсона доберемся, -- говорит
Дарл.
     Дюи Дэлл не оборачивается.
     -- Ты попробуй в Моттсоне продать, -- говорит Дарл.
     -- Дарл, когда приедем в Моттсон? -- спрашиваю я.
     -- Завтра, -- говорит Дарл. -- Если эти мулы не рассыплются дорогой. Снопе
небось опилками их кормил.
     -- Дарл, -- я говорю, -- почему он кормил опилками?
     -- Смотрит, -- говорит Дарл. -- Видишь?
     Теперь их девять в вышине, черными высокими кружочками.
     Приехали к холму, папа остановил, и мы с Дарлом и Дюи Дэлл вылезли. Кеш
идти не может, он сломал ногу.
     -- Пошли, мулы, -- говорит папа.
     Мулы стараются; повозка скрипит. Дарл, Дюи Дэлл и я идем за повозкой на
холм.  Наверху папа останавливается и мы влезаем в повозку. Теперь их десять
в вышине, черные высокие кружочки в небе.




МОЗЛИ

     Случайно  поднял  голову  и  увидел  ее  за окном -- на меня смотрит. Не
близко  к  стеклу  и  не  разглядывает  ничего  в особенности; просто стоит,
повернув  сюда  голову, а глаза ее смотрят на меня как бы озадаченно, как бы
знака ждет. Когда я опять поглядел, она уже шла к двери.
     С минуту потыкалась в сетку, -- как все они, -- я вошла. На макушке у нее
была  соломенная  шляпа  с  твердыми  полями, а в руке -- газетный сверток: я
решил,  что  у  нее  должно  быть центов двадцать пять, что потолчется тут и
купит  дешевую  гребенку  или  туалетную  воду для негров, и спрашивать пока
ничего  не  стал,  заметил только, что довольно хорошенькая, хотя нескладная
еще  и хмурая, и что в бумажном своем платье и с природным своим цветом лица
выглядит лучше, чем с обновкой, которую надумает купить. Вернее -- на которую
мне укажет. Надумала-то она еще до того, как вошла, -- я по ее виду понял. Но
их  торопить  не надо. И я занимался своим делом, -- думаю, пускай Альберт ее
обслужит;  а он у стойки с газированной водой вдруг перестал работать и -- ко
мне. Говорит:
     -- Там женщина, пойди-ка выясни, что ей надо.
     -- Что ей надо? -- я спросил.
     -- Не знаю. Ничего от нее не могу добиться. Подойди к ней сам.
     Тогда  я  вышел из-за стойки. Я увидел, что она босая, стоит спокойно и
прочно,  как  будто  привыкла  босиком.  Смотрит на меня без отрыва и держит
сверток;  глаза  черные  --  не  знаю, видел ли еще такие, -- и незнакомая. Не
помню, чтобы встречал ее в Моттсоне.
     -- Чем могу служить? -- спрашиваю.
     Она  не  ответила.  Смотрит  на  меня и не моргнет. Потом оглянулась на
людей, которые пили воду. Потом посмотрела мимо меня в глубину магазина.
     -- Туалетными принадлежностями интересуетесь или вам нужны лекарства?
     --  Они, да. -- И опять быстро оглянулась на стойку с газированной водой.
Я  подумал,  что  ее  послала  за женским лекарством мать или еще кто, а она
стесняется  спросить.  Если  бы сама употребляла, не такой бы у нее был цвет
лица, да и годы еще не те, чтобы она толком о нем знала. Как они им травятся
--  просто  срам.  Однако  у  нас  приходится  держать его, если прогореть не
хочешь.
     -- Ага, -- я сказал. -- Вы чем пользуетесь? У нас есть...
     Она  опять  на  меня  посмотрела,  как  будто  сказала  "Тс-с", и опять
оглянулась на стойку.
     -- Можно в заднюю часть зайти?
     -- Хорошо. -- Их надо ублажать. Время сэкономишь. Я пошел за ней в заднюю
комнату.  Она  взялась  за  дверцу.  --  Там дальше ничего нет, кроме шкафа с
прописями.  Что  вы  хотели?  -- Она остановилась и посмотрела на меня. Будто
крышку  сняли  с  ее  лица,  с  ее  глаз.  Главное, с глаз: там и тупость, и
надежда,  и  угрюмое  желание  получить  отказ -- все вместе. Но что-то у нее
стряслось,  я  это видел. -- Что у вас стряслось? -- спросил я. -- Скажите, что
вам  нужно?  У  меня  много дел. -- Я не хотел ее подгонять, но у нас ведь не
столько времени, сколько у них.
     -- Женские неприятности, -- говорит она.
     --  Ага.  И  только-то?  --  я  подумал,  что  она  моложе, чем выглядит,
испугалась  первых  или  проходят  не совсем нормально, как бывает у молодых
женщин. -- А где твоя мама? У тебя есть мама?
     -- Она там, в повозке.
     --  Ты  бы  с  ней  поговорила,  до того, как принимать лекарство. Любая
женщина тебе все объяснит. -- Она посмотрела на меня, я -- на нее и спросил: --
Сколько тебе лет?
     -- Семнадцать.
     --  А-а.  Я  думал, у тебя... -- Она смотрит внимательно. Но у всех у них
глаза  такие,  как  будто  они  без  возраста и знают все на свете. -- У тебя
чересчур все правильно или наоборот, не совсем?
     Она перестала смотреть на меня, но не пошевелилась.
     -- Да, -- говорит. -- Так, наверно. Да.
     --  Что  "да"?  --  я  спрашиваю.  --  Ты  сама  не  знаешь?  -- Это срам и
преступление;  но  все  равно же они у кого-то купят. Она стоит и на меня не
смотрит. -- Ты хочешь чем-нибудь остановить? Так?
     -- Нет. В том-то и дело. Уже остановилось.
     --  Ну,  и  чем я тебе... -- А у нее лицо потуплено -- они все так делают,
когда  рядятся с мужчиной: чтобы не знал, откуда ждать подвоха. -- Ты ведь не
замужем?
     -- Нет.
     -- Ага. И давно у тебя остановилось? Месяцев пять, поди?
     -- Нет, два всего.
     --  Ну так в моей аптеке ничего для тебя нет -- кроме соски. Советую тебе
купить,  пойти  домой  и  сказать  папе,  если  он у тебя есть, -- и пусть он
заставит  кое-кого  выправить тебе брачное свидетельство. Больше тебе ничего
не нужно?
     А она стоит по-прежнему и не смотрит на меня.
     -- Я заплачу, у меня есть деньги.
     -- Свои, или он такой молодец, что дал тебе деньги?
     -- Он дал. Десять долларов. Сказал, должно хватить.
     --  В  моей  аптеке  ни  тысячи  долларов  не  хватит, ни десяти центов.
Послушайся моего совета, ступай домой и скажи папе, или братьям, если братья
есть, или первому встречному по дороге.
     Она -- ни с места.
     --  Лейф  сказал, что можно купить в аптеке. Велел сказать вам, что мы с
ним никому-никому не будем говорить, где купили.
     --  Хотел  бы я, чтобы твой драгоценный Лейф сам сюда пришел; вот чего я
хотел  бы.  Не  знаю,  может,  тогда я его хоть немного зауважаю. Вернешься,
можешь  так  ему  и  передать, если он еще не удрал в Техас, -- хотя я в этом
очень  сомневаюсь.  Я  честный  фармацевт, сорок шесть лет посещаю церковь в
этом  городе, держу аптеку, ращу детей. Знал бы, кто твои родители, сам бы с
удовольствием им сказал.
     Тут она на меня посмотрела -- глаза и лицо опять стали озадаченными, как
тогда, за окном.
     --  Я  не  знала.  Он сказал, можно что-то купить в аптеке. Сказал, что,
может,  не  захотят продать, но если у меня будет десять долларов и пообещаю
никому не говорить...
     --  Он  говорил  не про мою аптеку. А если про мою или мое имя назвал, я
предлагаю ему это доказать. Я предлагаю ему повторить это вслух или подам на
него в суд по всей форме -- так ему и передай.
     -- А может, в другой аптеке продадут?
     --  Тогда  я  не  желаю о ней знать. Мне это... -- Тут я поглядел на нее.
Трудная  жизнь  им досталась; иногда мужчина... если есть извинение греху, --
но  его  не  может  быть.  И  вообще, жизнь устроена не для того, чтобы быть
легкой  для людей: зачем бы им тогда к Добру стремиться и умирать? -- Слушай,
--  я  сказал. -- Выбрось это из головы. Что у тебя есть, то тебе дал Господь,
даже  если  послал  через  дьявола;  будет Его воля, Он и заберет, без твоей
помощи. Ступай к своему Лейфу, и на эти десять долларов обвенчайтесь.
     -- Лейф сказал, можно что-то купить в аптеке, -- говорит она.
     -- Так иди и купи. Только не здесь.
     И  она  ушла  со  своим свертком, тихонько шлепая по полу ногами. Опять
потыкалась в дверь и ушла. Через окно я увидел, как она идет по улице.
     Остальное  я  узнал  от  Альберта.  Он сказал, что повозка остановилась
перед скобяной лавкой Граммета; женщины бросились врассыпную, прижав к носам
платки,  а вокруг собрались те, кто покрепче духом, -- мужчины и мальчишки, и
слушали,  как  полицейский  спорит с хозяином. Он сидел на повозке, высокий,
тощий человек, и говорил, что это общественная улица и он