отому,  отчасти,  не  желая  оскорбить вполне сочувствующую мне девочку,
отчасти, признавая свое одиночество, я протянула ей руку со словами:
     - Охотно  принимаю  вашу  дружбу,  Мила,  и  постараюсь  быть хорошим и
верным другом для вас.
     - Для тебя! - поправила девочка и бросилась меня целовать.
     - Для тебя! - повторила я с улыбкой, и союз дружбы был заключен.


                                Глава третья

КАК Я ОЧУТИЛАСЬ ЗА СЕРЫМИ СТЕНАМИ.
                                СОН. ТРАВЛЯ.

     Прошло  около  шести  месяцев  после того, как за моей спиной раздались
громкие  крики  Люды  и Андро, позволившие моему израненному сердцу забиться
надеждой.
     Князь   Андро   и   Люда,  мои  спасители,  успели  вовремя.  Когда  я,
обессиленная  и  измученная  пережитыми волнениями, упала без чувств, тяжело
ударившись  о  кузов  коляски, экипаж моих друзей все-таки догнал нас. Князь
Андро  без  всяких  объяснений  перенес  меня  в  свою  коляску, отказавшись
выслушивать  нелепые,  наивные  доводы  сконфуженного донельзя Доурова. Меня
отвезли в Гори, в дом князя Соврадзе.
     Люда,   Андро,   Тамара  ухаживали  за  мной,  точно  задавшись  мыслью
вознаградить  меня своими заботами и ласками за все время моего пребывания у
бабушки. Пережитые волнения не прошли даром - я заболела.
     В  бреду я часто повторяла имена бабушки, Доурова, Гуль-Гуль, Керима...
Я  пересказывала  целые  сцены из пережитого мной, как это часто случается с
тяжело  больными.  Из  моих  горячечных откровений мои близкие друзья узнали
истину, несказанно их поразившую.
     Под   впечатлением  этой  истины,  Люда  неколебимо  решила  больше  не
разлучаться со мной никогда, ни под каким видом.
     - Бедная  Нина,  как  ты настрадалась! - первое, что я услышала от моей
названной сестры, когда открыла глаза после тяжелой болезни.
     Прошел  еще  месяц,  пока я совершенно не оправилась и не почувствовала
себя вполне бодро и спокойно.
     Только  тогда  Люда  сообщила  мне  о  своем решении. Мое возвращение к
бабушке  стало  немыслимым.  Никто  не  мог  бы  поручиться  за  то, что она
вторично  не  сдаст  меня  на руки ненавистному Доурову. Но избавиться от ее
опеки  тоже нельзя было - до моего совершеннолетия. И тогда Люда отправилась
к  бабушке  и  стала  убеждать ее в необходимости моего отъезда в Петербург,
чтобы  я  хотя  бы  один год пробыла в институте, среди новых людей, в кругу
благовоспитанных  девиц,  влияние которых будто бы благотворно отразилось бы
на  моем,  по  выражению  бабушки,  "невозможном  характере".  Люда  обещала
подготовить  меня,  чтобы  я  могла  поступить  прямо  в  выпускной класс, и
взялась  похлопотать,  чтобы  меня  приняли.  Сначала  бабушка  и слышать не
хотела  о  моем  отъезде  в  институт.  Она раз десять повторила, что "на ее
совести  лежит воспитание внучки, и поэтому она сама, лично должна наблюдать
за  его ходом и не может доверить меня чужим людям, живущим за тысячи верст,
хотя  бы  эти  люди  были  важные  и опытные институтские дамы". Кроме того,
бабушка  была твердо убеждена, что меня "не исправят никакие институты", что
я  "вконец  испорчена", что учиться я не способна и т.п. Нужно было обладать
терпением  Люды,  чтобы  не  отступить  после подобных объяснений, продолжая
убеждать  упрямую,  гордую  старуху!  В  конце-концов Люда добилась своего -
бабушка стала понемногу уступать, а затем дала полное свое согласие.
     Пока  тянулись  переговоры с бабушкой, Люда, не говоря никому ни слова,
усиленно  хлопотала  о  месте  классной  дамы  для себя в N-ском институте в
Петербурге,  где  она  блестяще  окончила  курс  шестнадцать лет тому назад.
Добрая,  милая  Люда!  Чтобы  я  могла  завершить воспитание и образование в
институте,  она  жертвовала  собственными благами, меняя выгодное и приятное
место  в  доме  богачей  Соврадзе  на  тяжелую  и  трудную долю институтской
классной  дамы.  Зато она давала мне возможность стать образованной светской
барышней,  достойной  дочерью  покойного  князя,  не  разлучаясь со мной. Из
любви  к  нашему  названному покойному отцу, из любви ко мне сделала это моя
кроткая, великодушная Люда...
     Когда  я  оправилась от болезни и окрепла, Люда сообщила мне о принятом
решении,  но  не сразу, а постепенно подготавливая к совершенно неожиданному
для  меня  результату  ссоры с бабушкой. Вопреки опасениям Люды, это решение
вовсе не испугало меня.
     "Лучше  в  институт,  чем  оставаться в неволе у бабушки или в клетке у
Доуровых,  -  подумала я, - и главное - ведь в институте я не буду разлучена
с Людой".
     Когда  я  совсем  поправилась,  Люда  принялась заниматься со мной. Она
самым  безжалостным  образом  муштровала  меня  по  всем предметам и за пять
месяцев подготовила меня в выпускной класс N-ского института.
     Прошел  месяц,  другой  -  и  настал  срок  отъезда  в институт. Как ни
старалась  я  казаться  равнодушной к предстоящему отъезду, на самом деле, я
уезжала  из  Гори  с  тяжелым  сердцем.  Я ничего не знала об участи Керима,
Гуль-Гуль  и  обоих  дедушек, остающихся в ауле. Правда, князь Андро сообщил
мне,   что  ага-Керим  бек-Джамала  сидит  в  тифлисской  тюрьме  со  своими
ближайшими    соучастниками,    но    дальше   этого   сведения   Андро   не
распространялись,   и   участь   моего   друга   по-прежнему  была  темна  и
непроницаема, как туманы в горах Дагестана...
     Все   это,   начиная  с  моего  водворения  в  горном  замке  и  кончая
поступлением  в  институт,  казалось мне теперь похожим на какую-то пеструю,
фантастическую сказку.
     Новые  места,  новые  лица,  забавная поклонница в лице новой подруги -
рыженькой  Перской,  и эта бледная кудрявая девочка с зелено-серыми глазами,
похожими  цветом  на  морскую волну - странная, милая, дерзкая девочка... Не
во  сне  ли  я  все это вижу? Передо мной серые стены дортуара, потонувшие в
полумраке,   два   ряда  кроватей  и  три  десятка  голов  в  смешных  белых
колпачках...  Я  смотрю на смешные колпачки, на серые стены и узкие кровати,
и  веки  мои  тяжелеют,  глаза  слипаются...  Вот  в последний раз мелькнула
рыженькая  Перская,  безмятежно  уснувшая  в  своей  постели...  Серые стены
темнеют  и  как  бы  придвигаются  друг к другу... Точно черные утесы родных
кавказских  гор  теснятся  предо  мной.  Может быть, это и есть утесы? Может
быть,  и  высокое мрачное здание, и бело-зеленые девочки - только сон, вещий
сон прежней вольной, свободной Нины Израэл?
     Вдруг  где-то близко, совсем близко от меня слышится насмешливый голос,
задорно выкрикивающий мне в уши:
     - Названная княжна Джаваха! Самозванка-княжна! Стыдно! Стыдно! Стыдно!
     Появляется  бледное лицо с зелеными глазами, похожими цветом на морскую
волну,  и  мой  симпатичный враг своей гибкой фигуркой заслоняет от меня все
остальное.
     - Лида!  -  шепчу  я против собственного желания и воли, - Лида! Почему
вы  так?..  Я  всей  душой  к  вам, Лида, а вы... зачем вы так поступаете со
мной? Зачем?
     Но  стройная  фигурка  исчезает, точно расплывается во мраке. Надменный
голосок умолкает, вместо него возникает какой-то глухой шум...
     Это   стонет   Терек,  выбрасывая  своим  сердитым  течением  валуны  с
каменистого дна.
     Это  Терек!  Бурное  дитя  Кавказа,  я  узнаю  тебя!..  Он рассказывает
бесконечно  длинную,  чудную  сказку,  сказку  речных  валунов с каменистого
дна...  И  бежит,  и  сердится,  и струится... Потом я услышала цокот подков
быстрого  кабардинского  коня,  звонкие  бубенцы  тяжеловесных мулов, лениво
тянущих  неуклюжую  грузинскую  арбу.  Колокольчики  звенят...  Звон стоит в
ушах, в голове, во всем моем существе. Я вздрагиваю и открываю глаза.
     Ни  арбы,  ни  мулов,  ни  звонких  бубенцов,  ни  пенного Терека с его
чарующей сказкой...
     Серые стены и белые девочки... Белые девочки без числа...
     Колокольчик    звенит-заливается.    Это    колокольчик,    призывающий
воспитанниц  института  к трудовому дню... Возле моей постели группа девочек
собралась  в кружок. Маленькая Игренева и белобрысая Коткова сидят на ночных
столиках,  выдвинутых  на  середину  дортуара,  весьма  искусно наигрывая на
гребенках  какой-то  веселый  плясовой  мотив.  А  в середине круга ленивая,
тяжелая  и  толстая  Софья Пуд в нарочно укороченной - по-балетному - нижней
юбочке,  в  ночных  войлочных  туфлях  огромного размера неуклюже выделывала
какие-то   невозможные  па.  Впереди  толпы  стояла  "она",  -  зеленоглазая
девочка,   к   которой   неудержимо   рвалось  мое  сердце,  и  которая  так
незаслуженно  резко  и  несправедливо  обошлась со мной. Лидия Рамзай стояла
впереди группы и дирижировала, размахивая руками.
     - Пуд!  Направо!  Налево, Пуд!.. Вперед! Назад! Поворот! Опять соврала!
Экая ты слониха.
     "Слониха",  блестяще  оправдывая  это  сравнение, продолжала вертеться,
кружиться, приседать - запыхавшаяся, неуклюжая, с лицом, залитым потом.
     Девочки  смеялись.  Действительно,  Пуд  была  жалка,  отвратительна  и
невозможно комична в роли танцовщицы.
     - Настоящий цирковой слон или морской тюлень, - заметила Игренева.
     Девочки  смеялись.  Но  мне  нисколько  не  было  смешно.  Все  во  мне
протестовало, я чувствовала, что закипаю негодованием...
     Она не смеет так, не смеет!
     Не  раздумывая, я проворно вскочила с постели и, как была - в сорочке и
босая, кинулась к командирше этой экзекуции:
     - Слушайте!  Не  смейте  так!  Я  не  позволю  вам  глумиться  над ней!
Понимаете,  не  позволю!  -  закричала  я,  задыхаясь  от  охватившего  меня
волнения.
     На  бледном  лице  Лидии появилась презрительная гримаса, зеленые глаза
сузились  и потемнели. Крупные яркие губы, резко выделяясь на матово-бледном
лице, скривились в усмешке.
     - Самозванная  княжна,  вы суетесь не в свое дело! - отчеканивая каждое
слово, произнесла Рамзай, наградив меня уничтожающим взглядом.
     - Не   смейте   говорить   так!   -   кричала   я,  окончательно  теряя
самообладание. - Мое имя бек-Израэл и - оставьте меня в покое.
     - Вас  никто  не  трогает.  И  мне  до  вас  нет  никакого  дела!  -  с
неподражаемым  высокомерием  произнесла баронесса и окинула мою фигуру таким
насмешливым взглядом, что я готова была провалиться сквозь землю.
     Она  стояла  передо  мной  -  стройная, темноволосая, презрительно щуря
глаза,  с  бледным  гордым  лицом.  Я в своей короткой сорочке, босая, чужая
всем - каким ничтожеством, должно быть, я выглядела в сравнении с ней!..
     Меня  окружали  вызывающе  недоброжелательные лица. Моего единственного
друга,  Милы  Перской,  среди девочек не было: она крепко спала, не слыша ни
звонка,  ни  шума, свернувшись калачиком на своей постели. Но отступать я не
привыкла.  И  хватаясь, как утопающий за соломинку, за последнее средство, я
кинулась к жертве насмешниц:
     - Пуд!  Пуд! Неужели у вас нет самолюбия? Как вам не совестно выступать
в этой шутовской роли? У вас нет ни на волос гордости, Пуд! - кричала я.
     Толстуха  подняла  на  меня заплывшие жиром глазки, и я прочла в них...
Нет,   отнюдь   не   благодарность  за  заступничество,  -  точно  такую  же
враждебность, какая была во взглядах девочек, чьей потехе я помешала.
     С   минуту   она   молчала,  потом  толстые  губы  этой  ходячей  тумбы
раскрылись:
     - Убирайтесь!  Чего  вы, право... суетесь... никто не просит. Испортите
все  дело  только.  Отстаньте...  Не  даром же я это... Мне Рамзай сочинение
немцу напишет. А вас никто не просит соваться, да!
     И  куда  только  подевалась  обычная апатия флегматичной толстухи - Пуд
демонстративно  отвернулась  от  меня,  снова  вошла в круг и встала в позу.
Гребенки  запиликали  плясовую,  девочки  захохотали,  и невольница-плясунья
закружилась на месте с грацией резвящегося гиппопотама...
     В зеленых глазах Лидии Рамзай потухли вспыхнувшие было злые огоньки.
     - Великодушная   баронесса,   вы,  оказывается,  ангажируете  шутов  за
доставленные  услуги!  -  отпарировала я и прошла мимо побледневшей от гнева
Лидии с гордо поднятой головой.


                              Глава четвертая

ФРЕЙЛИН ЛИНДЕР. ГАРДЕРОБНАЯ. ЗОЛУШКА.

     - В   пары,   mesdames!  На  молитву!  Скорее,  пожалуйста,  скорее,  -
послышался  с  порога  дортуара  пронзительный  резкий  голос,  и  я увидела
худенькое,   бесцветное  существо  с  мелкими,  точно  приклеенными  ко  лбу
кудельками,  в  синем  форменном  платье.  Безразличие и усталость навсегда,
казалось, застыли в чертах ее невыразительного, словно бы вылинявшего лица.
     - Фрейлен  Линдер, немецкая дама, - сообщила Перская, вставая в пару со
мной.  -  Ее  у  нас  зовут "финка", - добавила она, взяв меня под руку, как
этого требовал институтский этикет.
     - Новая воспитанница? - спросила "финка" по-немецки, подойдя ко мне.
     - Да! - отвечала я, приседая.
     - Надо   отвечать:   "Да,  фрейлен!"  -  невозмутимо  поправила  она  и
добавила,  переходя  на  русский язык, безнадежно усталым тоном, - после чая
вы пойдете в гардеробную. Вас переоденут во все казенное.
     - Да, фрейлен! - коротко согласилась я.
     Пары  двинулись  и,  выйдя  из  дортуара,  миновали умывальную, верхний
коридор,  спустились  по  лестнице в нижний этаж здания и вошли в столовую -
длинную комнату, сплошь уставленную столами.
     Младший,  седьмой  класс,  толпился  у  дверей  столовой,  уступая  нам
дорогу.
     - Люда! Люда! Здравствуй! - окликнула я свою названную сестру.
     - Нина! Милая! Ну как ты, привыкаешь?
     - Привыкает  понемножку, душечка мадемуазель! - выкрикнула за меня Мила
Перская.
     И,  наклонившись  ко  мне, пылко зашептала, не сводя с Люды восхищенных
глаз:
     - Вот   прелесть!   Вот  ангел!  Божественная!  Какие  счастливицы  эти
седьмушки!  Если  бы  она была у нас - вместо "финки" или "жабы"! Весь класс
обожал  бы  ее!  Я  ничего не видела до сих пор лучшего в наших стенах: ты и
она! Она и ты! О, как я люблю вас обеих!
     - А Рамзай? - вырвалось у меня неосторожно.
     - Рамзай?  -  переспросила  Мила  удивленно. - Ах, ты не знаешь Рамзай,
Нина! Половина класса обожает ее, тогда как остальные ненавидят всей душой.
     - Разве  она  злая?  -  спросила я, рассчитывая, что разговорчивая Мила
хотя бы отчасти удовлетворит мое любопытство.
     - Бог  ее  знает.  Она  воплощенная загадка... То бессердечная, то сама
доброта.  Дикая  какая-то! Впрочем, ей это простительно. Она, говорят, кумир
семьи, и очень богатой семьи вдобавок! - подчеркнула девочка.
     - Она часто издевается над беднягой Пуд? - не отступала я.
     - И  не  только над Пуд. И, заметь, никогда не делает это так, спроста!
Пуд  достается  за  сочинения  и  переводы,  которые  Рамзай  пишет  за  эту
лентяйку, а другим...
     Подошедшая   фрейлин  Линдер  помешала  продолжению  нашего  разговора,
напомнив,  что  после  молитвы  и  чая  я  должна  поспешить  в институтскую
гардеробную и сменить, наконец, собственное платье на форменное.
     Заставив  себя  проглотить  горячую коричневую бурду, лишь по какому-то
недоразумению  именуемую  чаем,  я отправилась исполнять приказание классной
дамы.
     Марина  Волховская,  стоявшая  со мной рядом на молитве, проводила меня
до  дверей гардеробной, где работали девушки-портнихи в одинаковых полосатых
платьях.
     - Здесь  вам  дадут  все  казенное,  - объяснила невозмутимая Марина и,
покровительственно   кивнув,   удалилась,  предоставив  меня  обитательницам
гардеробной.
     В   каких-нибудь   полчаса   "полосатые"   девушки   и  их  начальница,
гардеробная   дама,   безжалостно  покончили  с  моим  прежним  обличием,  -
своеобразным и привлекательным, по отзывам множества людей.
     В ужасе отшатнулась я от зеркала, отражавшего невозможную уродину!
     Зеленое   камлотовое   платье,   стоящее  вокруг  меня  парусом,  белый
передник,  неуклюжая  пелеринка  и  длинные  белые  трубочки  -  "манжи", на
институтском жаргоне...
     Девушки-портнихи не разделяли, однако, моего мнения.
     - Очень  хорошенькие  барышни!  -  произнесла  одна  из  них, стройная,
ясноглазая  красавица,  похожая  скорее на "сиятельную аристократку", нежели
на  горничную-портниху,  "полосатку",  как  их  называли  институтки.  Такой
красавицы мне еще не приходилось встречать!
     - Нет,  какое! - отмахнулась я. - Что за хорошенькая в этом виде! А вот
вы  -  вы  прелесть  что  такое!  Картинка!  Право!  -  искренне любуясь ею,
говорила я.
     - Ну,  уж будет вам насмешничать! И вы туда же! Довольно я от баронессы
терплю! - надула малиновые губки девушка, которую звали Аннушкой.
     - От какой баронессы? - полюбопытствовала я.
     - Да  барышня  Рамзай  нашу  Нюшку  преследует!  -  ответила за подругу
черноглазая Акуля, товарка и соседка Аннушки.
     "Вот  как!  И  тут,  значит,  поспела!"  -  мысленно  отметила  я, живо
представив  высокую  тоненькую  девочку с насмешливо-гордым лицом и зелеными
глазами.
     Я  вышла  из  гардеробной,  путаясь и поминутно спотыкаясь в непривычно
длинном  подоле,  и  пустилась  в путь по этажам и коридорам, тщетно пытаясь
угадать дорогу, ведущую в класс.


                                Глава пятая

УРОКИ. ИСТОРИЯ. Я ВЫСТУПАЮ ЗАЩИТНИЦЕЙ.

     Вероятно,  эти  блуждания  заняли  немало  времени, потому что, когда я
нашла,  наконец,  свой  класс,  там уже шел урок, на кафедре сидел маленький
человечек  с  язвительными,  рысьими  глазками  и  жидкой козлиной бородкой,
которую он поминутно щипал.
     Маленький  человечек быстро обернулся на скрип отворившейся двери, и мы
встретились взглядами.
     - Это  наша  новенькая,  господин  Ренталь,  - представила меня фрейлен
Линдер,  пустив  в  ход  ту  из  своих  улыбок, которую наша "финка" считала
очаровательной.
     Господин   Ренталь,   преподаватель   географии   в   старших  классах,
одобрительно кивнул мне и жестом пригласил садиться.
     Место возле Марины Волховской было свободным, и я заняла его.
     Географ  рассказывал  об  островах  Средиземного  моря  и  о  том,  что
добывается  жителями  этих островов. Но мне не было решительно никакого дела
до  островов  вместе  со  всеми жителями и полезными ископаемыми, потому что
мне  порядком  надоели  эти  острова  еще  дома,  когда Люда готовила меня к
поступлению в институт.
     "Эльба...  Сардиния...  Сицилия..."  -  как  сквозь  сон слышался голос
маленького  человечка,  не  мешая,  впрочем, занятию, которому я предалась с
большим интересом... Я рассматривала своих одноклассниц.
     Подле   черненькой,  как  мушка,  Игреневой  сидит  Женя  Лазарева,  по
прозвищу  "мышонок".  Не  в  пример  соседке, Женя внимательно слушает урок,
широко  раскрыв  голубые  глаза,  и  по-детски  хлопает ресницами. На второй
парте  -  Мила  Перская,  она совершенно погружена в чтение какой-то большой
тяжелой  книги,  которую держит на коленях, под крышкой своего пюпитра. Тоня
Коткова  лепит  из  воска  маленькие  круглые  шарики  и  время  от  времени
бомбардирует  подруг  -  к  немалому  их  удовольствию...  Рослая, сильная и
здоровая  Маша  Щупенко  то  и  дело обращает к учителю свое свежее, румяное
лицо с демонстративно скучающим выражением.
     И,  наконец,  рядом  с  Машей  -  "она" - странная, чудная, необычайная
девочка,  злая  и непонятная "чудачка", как ее называют подруги... Добра или
жестока  она?  Умна или ограничена? Да что же она, в самом деле, такое - эта
бледная, тоненькая, зеленоглазая баронесса Рамзай? Кто она?
     - Госпожа   Пуд!  Уделите  нам  несколько  фунтов  вашего  внимания!  -
все-таки   отвлек   меня  неприятный,  гнусавый  голос  обладателя  козлиной
бородки.
     Я  взглянула  на Пуд. Апатично-сонное лицо ее казалось какой-то широкой
и  плоской  маской безучастности. Бесцветные глаза спали с открытыми веками.
Ни единого проблеска мысли не было в этих тусклых зрачках.
     Оклик учителя отнюдь не вывел Пуд из сонного оцепенения.
     - Мадемуазель  П