потери.
     - Он  любил  тебя,  Нина, - говорила Люда, - он всей душой любил тебя и
думал  о  тебе  всегда,  ежеминутно.  Когда  ты  уехала в аул, он страдал от
мысли,  что  ты  ему  солгала.  А  когда  случилось  это  несчастье,  и его,
полуживого,  принесли  домой пастухи, отец не переставал думать и говорить о
тебе,  - даже в бреду, даже в забытье. Он благословлял тебя, он прощал тебе,
он  раскаивался...  Пойми  только  -  раскаивался, Нина, в том, что отпустил
тебя,  не выяснив этого ужасного недоразумения, происшедшего между вами, он,
этот святой!
     - О! Люда, молчи! Молчи, во имя Бога!
     Но  и  теперь я не могла плакать, хотя слова Люды заставляли мое сердце
обливаться кровью...
     Потом...  что  было  потом?  Я  узнала, что я богата, очень богата. Все
состояние  отца  перешло  ко  мне,  даже  часть, предназначенная Люде, стала
моей, потому что названная сестра тотчас отказалась от своей доли.
     И  другое  известие  -  ужасное,  неожиданно  обрушилось  на меня. Моей
опекуншей,  оказывается, была бабушка, которая жила где-то в горах, недалеко
от  Тифлиса (примерно в часе езды), и к этой бабушке-опекунше мне предстояло
переехать на жительство вплоть до моего совершеннолетия.
     Напрасно  я  молила  Люду  оставить  меня  у себя... Она ничем не могла
помочь.  Закон  повелевал  мне быть на попечении того человека, кому завещал
меня  мой  названный отец. К тому же, Люда переезжала в дом княгини Тамары -
воспитывать ее малолетних детей.
     Честная,   милая,   благородная   Люда!   Она  не  посчитала  возможным
воспользоваться  хотя  бы  копейкой  из  состояния,  которое,  по ее мнению,
принадлежало   только   мне,  и  решила,  как  и  в  дни  молодости,  трудом
зарабатывать свой хлеб.
     Старый  дом  в  Гори  продавался.  Слуги расходились. Веками насиженное
гнездо  Джаваховского  дома  разорялось  и  переходило в чужие руки. Люда не
могла   даже  проводить  меня  к  бабушке.  Она  лежала  больная  вследствие
пережитых  роковых  событий.  Доставить  меня  к  чужой,  незнакомой княгине
Джавахе взялся Доуров.
     Я  настолько погрузилась в эти печальные мысли, что даже и не заметила,
как  коляска  стала  медленно  подниматься по крутому склону. Месяц зашел за
облака, и картина ночной природы предстала неуютной и мрачной.
     Доуров,  молча  куривший  до  этого  времени, неожиданно придвинулся ко
мне.
     Я  видела, как маслянисто блеснули во тьме его черные выпуклые глаза, к
которым  я  питала  непреодолимую  ненависть, как, впрочем, и вообще к этому
назойливому, антипатичному человеку.
     - Вот  и  все  так-то  на  свете,  княжна!  -  произнес  он,  загадочно
усмехаясь  тонкими  губами.  -  Думали  ли  вы  о  том,  что  случилось  так
неожиданно, так внезапно?
     Я молчала.
     Он продолжал:
     - Конечно,   жаль   князя,   как  хорошего,  справедливого  человека  и
отличного  начальника, но... он пожил довольно, старики должны умирать ранее
молодых. В этом закон природы.
     - Молчите!  -  разом  вспыхивая гневом, возмутилась я, - молчите, или я
выпрыгну сейчас же из коляски...
     - Полно,  княжна,  полно, успокойтесь! - произнес он мягко и вкрадчиво,
положив  свою  пухлую  руку  на  мои захолодевшие от смущения пальцы, - я не
хотел  огорчить  вас.  Я  слишком  уважаю  и чту память князя Георгия, чтобы
позволить  себе...  -  Он  умолк, оборвав свою речь на полуслове, и картинно
прикрыл глаза рукой.
     Когда  он  снова  взглянул  на  меня, в глазах его блестели слезы. Но я
отнюдь  не была расположена верить в его искренность. Между тем он заговорил
снова.
     - Не  знаю,  за что вы меня так ненавидите, княжна? - прямо спросил он,
не отрывая от меня своего неприятного взгляда.
     "За  то,  что  вы  насмехались  надо  мной,  за  то,  что  преследовали
человека,  которого  я  не  могу  не  уважать  за  храбрость,  за то, что вы
заносчивы,  напыщены и самонадеяны донельзя. За все! За все!" - хотелось мне
крикнуть ему в лицо, но вместо всего этого я проговорила чуть слышно:
     - Вы... я... мы никогда не понимали друг друга и никогда не поймем!
     - Разумеется,  что  касается  поимки дерзкого разбойника - я никогда не
соглашусь  с вами и приложу все старания схватить Керима, - и лицо его снова
стало неприятным и жестоким.
     - Слушайте,  Доуров,  помолчим об этом, - предложила я почти с мольбой.
-  Папа  умер.  Мне тяжело. Невыносимо. Ни ссориться, ни спорить с вами я не
могу и не желаю.
     - Ссориться?  Спорить?  -  произнес  с  преувеличенным  удивлением  мой
спутник,  -  но  кто  вам говорит о спорах и ссорах, милая княжна. Я слишком
люблю  и  уважаю  вас, чтобы... Помните, Нина, что бы ни случилось с вами, у
вас есть друг - друг, который будет защищать вас, только позвольте ему это.
     Он, Доуров, друг?
     Такая  фальшь,  такая  неискренность звучали теперь в голосе блестящего
адъютанта!  Не  знаю  почему,  но  в  эти минуты я его ненавидела более, чем
когда-либо.
     "Что  за  странность? - терялась я в догадках, - еще недавно он так зло
подшутил  надо  мной на балу, в Гори, а теперь вдруг эти уверения в дружбе и
уважении, эти слезы на глазах, этот дрожащий голос? Что это значит?"
     И вдруг меня осенило:
     "Я  стала  богатой.  Я  самая  богатая невеста в Гори в самом недалеком
будущем... И он... он..."
     Точно ужаленная, в ужасе отпрянула я в отдаленный угол коляски.
     - Нет! Нет! Никогда! Никогда! - в забывчивости проговорила я вслух.
     - Что  -  никогда?  -  раздался  подле  меня ненавистный голос, и глаза
Доурова остро блеснули в темноте.
     Он,  казалось,  прочел  мои  мысли,  понял мои отчаянные восклицания и,
выпрямившись,  как  под  ударами  хлыста,  заявил,  сопровождая  свои  слова
тонкой, загадочной усмешкой:
     - Нет  ничего  невозможного  в  мире,  запомните  это хорошенько, милая
княжна.
     Я  бы  наговорила ему кучу дерзостей, я бы закричала на него в голос со
свойственной  мне  дикой  невоздержанностью,  если бы коляска в это время не
завернула  за  высокий утес, и, к моему изумлению, перед глазами не выросли,
как  из-под  земли,  каменные  строения  старинной  грузинской  усадьбы.  За
каменным  же  -  в  рост  человеческий  -  забором  было темно и тихо, как в
могиле.
     - Вот  мы  и  приехали,  княжна  Нина!  - объявил Доуров, разом делаясь
спокойным,  - здесь дом вашей бабушки. Не правда ли, в нем есть что-то общее
с  рыцарским  замком?  Однако  прием, судя по внешнему виду, не обещает быть
особенно гостеприимным, должен вам сказать.
     Я  не  отвечала,  пуще  всего  боясь  показаться  недостаточно смелой в
глазах  ненавистного  адъютанта,  но сердце мое екнуло при виде этих мрачных
стен, похожих на крепостные укрепления.
     "Как  жаль,  что  папа  назначил  меня под опеку незнакомой и чужой мне
бабушки,  хотя  ему она была родной теткой, а не отдал в руки милого дедушки
Магомета!" - предчувствуя недоброе, думала я.
     Наш  приезд  был,  очевидно,  замечен  в  усадьбе,  потому что во дворе
неожиданно появился свет: кто-то шел с ручным фонарем к воротам.
     - Эй,  кто  там!  -  крикнул  Доуров.  -  Я  привез  княгине Джавахе ее
молоденькую внучку. Отворяйте скорее.
     Загремели  ключи,  жалобно  завизжал  ржавый  засов  на двери, и ворота
распахнулись. Дряхлый, сгорбленный старик предстал перед нами.
     Это  был  настоящий  тип  старого грузина. Длинный, загнутый книзу нос,
черные  глаза, шапка седых волос под натянутой по самую переносицу папахой и
рваный,  затасканный  костюм, состоящий из ветхого бешмета и не менее ветхой
чохи, вот и весь портрет старого слуги моей бабушки.
     - Будь  здорова,  княжна,  в  нашем  доме.  Госпожа ждет княжну. С утра
ждет.  Отчего  с  утра не приехала? - подняв фонарь в уровень с моим лицом и
стараясь  разглядеть  меня  подслеповатыми  глазами, спросил, шамкая губами,
старик.
     - Ну-ну,  генацвале,  помолчи  немного,  - прервал его Доуров, - княжна
устала с дороги и нуждается в отдыхе. Спит твоя госпожа - княгиня?
     - Ара*,  батоно,  ара! - затряс головой старик. - Не спит, как можно, а
только  зачем  так  поздно  приехала княжна? Зачем привез так поздно княжну,
батоно?  - обратился он к Доурову и, не дождавшись его ответа, быстро-быстро
заговорил:
     ______________
     * Нет.

     - Нельзя  ночью  здесь  ехать...  Утром  надо... Когда солнышко светит,
тогда  ехать...  А  то нехорошо здесь... Народ неверный бродит... Байгуши...
душманы.  Госпожа приказала старому Николаю ворота запирать на замок крепко,
крепко...
     - Ну,  ладно,  ладно, старик! - прервал словоохотливого слугу Доуров, -
веди барышню к твоей княгине, а мне пора в Тифлис. Иначе на поезд опоздаю.
     - Как? Разве вы уже уезжаете? - невольно вырвалось у меня.
     Как  ни  ненавидела  я Доурова, как ни презирала его, а все-таки он был
теперь  последней  связью  моей  с  нашим домом, с родным Гори, с дорогими и
близкими  людьми,  например,  Людой и князем Андро, которых я горячо любила.
Последняя  связь  с прошлым исчезала и со мной оставались лишь эти чернеющие
во мраке стены и неведомые люди в этих стенах...
     Как  ни  странно,  но  впервые  в  жизни  я не хотела лишиться общества
Доурова.
     Но  блестящий  адъютант  не понял этого движения моей души и истолковал
его   в   свою   пользу.   На   лице  его  засияла  улыбка,  и  он  произнес
приторно-ласковым голосом:
     - Я  рад,  княжна  Нина,  что  вы,  наконец,  оценили меня. О, мы будем
друзьями!  В  этом  я  теперь  не  сомневаюсь.  Как  только  улучу свободную
минутку,  тотчас  же  нанесу  визит  вашей  бабушке.  А  пока - до свидания,
княжна,  - подчеркнул он значительно, пожал мне руку и сел в коляску, бросив
какую-то монету старому Николаю.
     - Дай  тебе  Бог  счастья, щедрый батоно! - забормотал, захлебываясь от
радости,  старик.  -  Червонец дал, целый червонец, подумай, княжна, не абаз
какой-нибудь,  а червонец! - шептал он, обращаясь ко мне и прижимая к груди,
как сокровище, полученную монету.
     Лицо  его  морщила  счастливая  гримаса, глаза разгорелись, как уголья,
хищными, жадными огоньками.
     "Скряга!"  - пренебрежительно заклеймила я мысленно несчастного старика
и холодно обратилась к нему:
     - Ведите меня к княгине. Можно видеть ее?
     - Можно,   можно,   сиятельная   госпожа,  все  можно,  -  залепетал  и
засуетился он снова.
     Потом  высоко  поднял  фонарь  и, освещая мне путь, быстрой, семенящей,
старческой  походкой  двинулся  от  ворот, закрыв их предварительно и дважды
повернув ключ в ржавом замке.
     Теперь  мы  шли по большому сумрачному двору, где то и дело встречались
полуразвалившиеся  постройки  -  сараи,  погреба  и конюшни. Когда-то, очень
давно,  должно  быть, он процветал, этот двор, вместе с замком моей бабушки,
но  сейчас  слишком  наглядная  печать  запустения  лежала  на  всем. Чем-то
могильным,  нежилым  и  угрюмым  веяло от этих сырых, заплесневелых стен, от
мрачного  главного  здания, смотревшего на меня единственным, как у циклопа,
глазом, вернее, единственным огоньком, мелькавшим в крайнем окне.
     - Там  княгиня! - сообщил старик и ткнул в направлении освещенного окна
сухим, черным пальцем.
     Наконец,  мы  подошли  к  дому.  Это  было большое одноэтажное здание с
мезонином,  пристроенным  на плоской кровле, с высокой башней, как-то нелепо
торчащей  у  самой  стены, примыкавшей к горам... И днем здесь, по-видимому,
было  темно  и  мрачно,  в  этом  каменном гнезде, оцепленном со всех сторон
горами, а ночью оно производило удручающее впечатление.
     И  в  этом  доме  я  должна  была  поселиться - с моей душой, жадной до
впечатлений, с моей любовью к горам и свободе!
     Хорошо  еще,  что,  уступив  просьбам  Люды,  я передала на время моего
Алмаза  князю  Андро,  который  обещал  заботиться  о  нем,  иначе  где бы я
поместила   моего   любимого   коня,   моего   четвероногого  друга?!  Не  в
полуразрушенной  конюшне  с  обвалившейся  кровлей  должен  был  стоять  мой
красавец Алмаз! О, это было бы слишком!
     С  мрачными  мыслями  и  угнетенным  сердцем  дошла  я,  ведомая старым
Николаем, до жилого помещения.
     Старик   толкнул  какую-то  тяжелую  дверь,  и  мы  очутились  в  сыром
помещении, где стоял неистребимый запах застарелой плесени.
     - Сюда!  Сюда  пожалуйте!  Здесь  моя  княгиня,  - произнес, неожиданно
хватая меня за руку, старик.
     Это  было  как  раз  вовремя,  потому  что, не отклонись я в сторону, -
разбилась бы в кровь о выступавший угол сырой балки.
     Мой  спутник  нащупал  в  темноте  другую  дверь, потому что фонарь его
потух   от   недостатка  масла,  отворил  ее,  и  я  зажмурилась  от  света,
блеснувшего мне в глаза.


                             Глава двенадцатая

ОБИТАТЕЛИ КАМЕННОГО ГНЕЗДА.
                               ПЕРВАЯ ССОРА.

     Вероятно  комната,  в  которую  старик  ввел  меня,  служила столовой и
гостиной  одновременно,  потому что посредине стоял стол с более чем скудным
ужином,  а по стенам - мягкие тахты, как и в нашем горийском доме, но совсем
не  такие  красивые  и  гораздо  более  ветхие,  нежели  у нас. Единственная
свеча-огарок,  воткнутая  в  старинный  шандал, освещала эту большую, весьма
неуютную  комнату.  Нет,  не  комната,  не  свеча,  не  ужин  привлекли  мое
внимание, - нечто иное.
     Прямо  навстречу  мне  шла  огромная,  широкоплечая, смуглая женщина со
странным,  вроде  бы  грустным  взглядом,  с  черными  растрепанными косами,
спускавшимися  почти  до  пят.  На  ней  был  красный  бешмет,  а  на голове
кокетливая  тасакрава*.  И  странно  было  видеть  эту  крошечную шапочку на
большой,  будто  надутый  шар,  голове  великанши.  Но еще поразительнее был
взгляд  ее  черных  глаз,  пустых  и глубоких, лишенных какого бы то ни было
выражения.
     ______________
     * Грузинская шапочка.

     - Ммм!  -  мычала  странная  фигура, приближаясь ко мне и тяжело шлепая
огромными ногами, обутыми в войлочные чувяки.
     И  ее  пустые, странные и непроницаемые глаза смотрели мне прямо в душу
тем страшным взглядом, каким смотрят одни безумные.
     Первым  моим  побуждением  было  отклониться  в  сторону  и вернуться к
двери.  Но,  когда  я  уже  собралась  привести свое намерение в исполнение,
надтреснутый старческий смех заставил меня остановиться.
     - Не  храбра  же  ты,  внучка,  если  испугалась моей бедной великанши!
Стыдись!
     Я  быстро  оглянулась.  У  горящего  очага  сидела старая дама в черном
платье,  с  черным  же  мечаком*,  наброшенным  на  седые,  белые, как снег,
волосы.  Я  увидела  худое, морщинистое, но на редкость величественное лицо,
орлиный крючковатый нос и проницательные, не по летам живые черные глаза.
     ______________
     * Покрывало.

     Это  и  была  моя  нареченная  бабушка, княгиня Анна Борисовна Джаваха.
Знаком  она  велела  мне  приблизиться  и,  когда  я  исполнила  ее желание,
положила руку мне на плечо и заговорила суховатым, гортанным голосом:
     - Нечего  тебе  бояться моей Мариам. Она тиха и безвредна, как ребенок,
-  гораздо  безвреднее,  нежели  все остальные, потому что вред, причиняемый
людьми,  заключается  в языке их, а бедная Мариам нема от рождения. - Потом,
пристально  взглянув  мне  в  лицо,  бабушка  продолжала.  -  Итак,  с тобой
случилось  несчастье, и ты вспомнила о старой княгине Джавахе, которая может
приютить  тебя  в  своем  гнезде.  Наверное,  ты  не  вспоминала о ней в дни
благополучия,  а теперь, когда тебя, как ласточку, бросает бурей по грозному
житейскому морю, ты решила прибиться к тихой пристани. Так?
     - Нет,  не так! - возразила я решительно, глубоко возмущенная домыслами
старой  княгини. - Я приехала к вам вовсе не потому, что мне некуда деться -
любой  из моих лезгинских дедушек охотно принял бы меня к себе, но... но мой
названный  отец  пожелал  сделать  вас  моей  опекуншей,  пожелал,  чтобы вы
занялись моим воспитанием, и я подчинилась ему, поневоле приехав сюда.
     - Поневоле? - нахмурила брови бабушка.
     - Да,  поневоле!  -  твердо выдержав ее недовольный взгляд, подтвердила
я,  -  конечно,  поневоле,  потому  что,  если  бы спросили моего желания, я
выбрала бы для своего пребывания аул Бестуди. Да!
     Знакомый злой бесенок вселился в меня, и я уже не владела собой.
     - Вот  как!  -  отозвалась  княгиня,  и  брови  ее  нахмурились грознее
прежнего.  -  Ты  смела,  девочка,  но смелость не всегда бывает уместной...
Говорю  тебе:  я  не  люблю, когда дети рассуждают слишком много. У меня, по
крайней  мере, не смеет рассуждать никто. Князь Георгий недаром вспомнил обо
мне.   Он   знал,  что  только  мне,  последней  представительнице  славного
вымирающего  рода,  он  может  поручить  свое приемное дитя. К сожалению, он
вспомнил   об   этом  слишком  поздно.  Слишком  глубоки  корни  нездорового
воспитания,  и  работа  мне  предстоит  немалая...  Князя Георгия обошли эти
лезгины-попрошайки из рода Хаджи-Магомета...
     - Прошу  не  говорить этого! - окончательно теряя всякое самообладание,
в  бешенстве  крикнула  я.  - Моя мать, тетя Мария и дедушка Магомет не были
попрошайками,  как  вы  говорите!  Не были! Не смейте же говорить мне этого,
бабушка! Да! Да!
     - Что?  -  тихо  и  спокойно спросила княгиня и неожиданно встала предо
мной  во  весь  рост.  -  Молчать! - произнесла она веско и внушительно. - Я
тебе приказываю молчать.
     Несмотря  на  неприязнь к бабушке, завладевшую моим сердцем, я не могла
не  подивиться  тому  величию  и  гордости,  какие, словно печатью, отличали
стройную фигуру княгини.
     - Слушай,  девочка,  -  продолжала  она,  -  я  не люблю непослушания и
противоречий.  Ни  того,  ни  другого  не  было  до сих пор в моем маленьком
царстве.  Мир  и  тишина  царили  в нем до сей поры, и если ты попробуешь их
нарушить,  то  я  накажу  тебя  и  отобью  всякую  охоту  быть  непокорной в
отношении  меня  -  твоей  бабушки, княгини Джаваха. А теперь поешь, если ты
голодна, и ступай спать. Дети должны ложиться рано.
     Дети?  Не  думает  ли  бабушка,  что  я  считаю  себя  ребенком  в свои
пятнадцать лет?
     Впрочем,  противоречить  я  не  стала. Наскоро проглотив кусок холодной
баранины,  оставившей  во рту отвратительный вкус застывшего сала, я подошла
пожелать  княгине спокойной ночи. Она холодно кивнула мне и сделала какой-то
знак   великанше.  Мариам  (странно  было  называть  эту  несуразную  фигуру
поэтическим  именем Мариам) схватила своей огромной лапищей бронзовый шандал
с  воткнутым  в  него  огарком сальной свечи и, сделав мне знак следовать за
собой, пошла вперед тяжело шлепая своими войлочными чувяками.
     Мы  прошли  ряд  холодных,  неуютных  комнат,  в  которых не было почти
никакой   мебели,  и  вступили,  наконец,  в  темный  маленький  коридорчик,
заставленный  всякого  рода  ящиками  и  сундуками.  Моя  спутница  толкнула
какую-то  дверь,  и  я  очутилась  в  маленькой  комнатке  с  большим окном,
выходящим в сторону гор.
     Я  увидела их, мои милые горы, освещенные теперь мягким сиянием месяца,
-  горы,  куда  вечно улетали мои восторженные мечты, горы, где дышалось так
легко и свободно!
     Комната была обставлена очень скромно, почти бедно.
     Узенькая  деревянная  постель с тощим тюфяком, ночной столик у кровати,
небольшой  шкаф  для  платья  и  глиняный рукомойник, - вот и все, что здесь
имелось.
     - Мне  мало этого шкафа для тех вещей, которые прибудут сюда из Гори, -
заметила  я,  обращаясь  к  Мариам,  совершенно забыв, что она глухонемая и,
следовательно, ничего не услышит из того, что я ей скажу.
     Великанша  только  широко  раскрыла  рот и рассмеялась - если можно так
сказать  про  ужасные  мычащие  звуки,  больше  всего  похожие на крик диких
животных.
     Я  досадливо  махнула  рукой,  давая  понять, что не нуждаюсь в услугах
странной  служанки,  но  вместо того, чтобы уйти, Мариам преспокойно уселась
на   полу,   скрестив  по-турецки  ноги