* Доброй ночи.

     Я   только   и   ждала  этой  минуты.  Едва  длинная  костлявая  фигура
француженки  исчезла  за  порогом ее "дупла", я соскочила с постели, мельком
взглянула  на  спящую  Перекую, набросила холщовую юбочку, натянула чулки и,
не одев башмаков, чтобы не шуметь, выскользнула из дортуара.
     Тишина  царила  кругом.  Газовые рожки слабо освещали длинные коридоры,
церковная  площадка была погружена в жуткую, беспросветную тьму. Я не пошла,
однако,  по  церковной  или  так  называемой  "парадной"  лестнице,  а бегом
спустилась  по  черной,  которая находилась возле нашего дортуара, и вошла в
средний, классный коридор, примыкавший к залу.
     Не  без  трепета,  -  не от страха, конечно, а от волнения, - открыла я
высокую  дверь  и  вошла  в зал - огромное мрачноватое помещение с холодными
белыми   стенами,  украшенными  громадными  царскими  портретами  в  тяжелых
раззолоченных  рамах,  и двухсветными окнами, словно бы нехотя пропускавшими
сюда сумеречно-голубой лунный свет.
     Поскольку  император Павел I считался основателем нашего института, его
портрет    занимал   особое   место,   будучи   помещенным   за   деревянной
оградкой-балюстрадой  на  некотором  возвышении,  куда вели высокие ступени,
крытые красным сукном.
     Император  стоял передо мной в горностаевой мантии, с короной на голове
и  скипетром в руке. Его своеобразное, характерное лицо с вздернутым носом и
насмешливым  взглядом  было  обращено  ко  мне.  При бледном сиянии луны мне
почудилось,  что император улыбается. Разумеется, это только почудилось... Я
отлично понимала, что портрет не может улыбаться.
     А  если  может? Вдруг они правы, наши наивные, смешные девочки, и ровно
в  полночь  император "оживет" и сойдет с полотна? Чего бы это мне ни стоило
-  я  дождусь его "выхода", или я не достойна имени Нины Израэл! И я уселась
ждать  -  прямо  на  полу у деревянной балюстрады, которая отделяла основное
пространство   зала   от  красных  ступеней  помоста.  Невольно  вспомнилось
рассуждение Милы по поводу этой балюстрады.
     Ее  поставили  для  того,  -  говорила  мне  девочка,  и карие глаза ее
округлились от ужаса, - чтобы помешать привидению сходить со ступеней.
     Ха,   ха,  ха!  Ну,  вот,  мы  и  проверим,  милая  трусиха,  насколько
оправдаются ваши страхи.
     Сложив  руки  на  груди,  я приклонила голову к оградке и приготовилась
ждать.
     На коридорных часах пробило одиннадцать.
     Оставался  час,  целый  час ожидания. Целый час наедине сама с собой! Я
любила   часы  одиночества,  особенно  теперь,  в  дни  моего  пребывания  в
институте.  Когда я оказывалась в одиночестве, никто не мешал мне переживать
невзгоды  и  печали,  которых было так много, ужасно много! Моя жизнь в этих
серых  стенах  становилась  невыносимой.  Подруги  не понимали и сторонились
меня,  классные  дамы  преследовали  меня  за  резкость  и  странные для них
выходки,  а,  по  совести,  за  неумение  применяться  к  странным  для меня
институтским  правилам.  Мадемуазель  Арно  уже  несколько раз жаловалась на
меня  Люде,  и та со слезами на глазах молила исправиться ради памяти нашего
покойного  отца.  Странная эта Люда, право! Исправиться, в чем? Я не знаю за
собой  греха.  Мне  надо  окончательно перестать быть прежней княжной Ниной,
чтобы  сделаться  угодной  в  этих  стенах. Ах, эти стены, эти стены! Я бы с
наслаждением  отдала половину моей жизни, чтобы остальную половину прожить в
ауле Бестуди, вблизи двух любимых мной стариков!..
     При  воспоминании о милом Бестуди я невольно перенеслась мыслью далеко,
далеко,  за  тысячи  верст.  В моем воображении встала чудная картина летней
Дагестанской  ночи...  О, как сладко пахнет кругом персиками и розами! Месяц
бросает  светлые  пятна  на  кровли  аулов... На одной из них - закутанная в
чадру  фигура... Узнаю ее, маленькую, хрупкую... Это Гуль-Гуль! Подруга моя,
Гуль-Гуль!
     - Гуль-Гуль! - кричу я, - здравствуй! Милая! Дорогая!
     Внезапный  шорох заставляет меня поднять голову и обернуться назад... И
-  о  ужас!  -  фигура императора отделилась от полотна и выступила из рамы.
Опираясь  на  скипетр,  он сделал шаг вперед... Вот он занес ногу и поставил
ее на красную ступень пьедестала... Да-да, правую ногу в узком ботфорте...
     Я,  искавшая встречи с горным душманом, я, не боявшаяся круглой башни в
замке  моей  бабушки,  теперь  дрожала  с головы до ног, уверившись воочию в
ночном выходе императора!..
     Прижав  к  груди трепещущие руки, похолодев от ужаса, я стояла и ждала,
уставясь  круглыми  от  страха  глазами на неотвратимо приближавшуюся ко мне
фигуру.  Император  медленно  и важно спускался по красным ступеням, в одной
руке  неся  скипетр,  а  другую  держа  у пояса. Я уже ясно видела его лицо:
бледное,   гневное,   страшное...  Глаза  его  метали  молнии,  тонкие  губы
кривились  в  злой,  издевательской  усмешке. Его взгляд пылал негодованием.
Теперь  он  стоял  уже  на  последней  ступени,  в  двух  шагах от меня. Нас
разделяла лишь тоненькая оградка балюстрады.
     И  вдруг  тонкие  губы  императора  дрогнули и раскрылись, бледное лицо
исказила судорожная гримаса:
     - Как  смела  ты  не верить, дерзкая! - трубным звуком пронесся по залу
глухой, неживой голос.
     В  ту  же  минуту деревянная балюстрада рухнула и разлетелась на тысячу
мелких  кусков  под  мощной  рукой.  Царственная  десница  высоко  взмахнула
тяжелым скипетром над моей головой...
     Я дико вскрикнула и... проснулась.
     О,  какой  это был сон! Какой тяжелый, ужасный... Деревянная балюстрада
стояла  на своем месте. В лунном свете лицо императора улыбалось с портрета.
Все  было  прежним  -  белые  стены,  парадные  портреты, позолота массивных
рам...  Впору  было  бы  успокоиться  и возвращаться в дортуар, однако новое
необычное явление приковывало к себе мое внимание.
     По  испещренному  лунными  пятнами  паркету  медленно скользила высокая
белая  фигура.  Казалось,  она  направляется к портрету императора. И, стало
быть, мгновенно сообразила я, приближается ко мне...
     Пережитый  только  что  ужас  подействовал  на  меня  самым неожиданным
образом:  весь  мой  страх  как  рукой  сняло,  и  я  испытывала одно только
безумное  желание  -  узнать,  что это было такое. Быстро вскочив на ноги, я
кинулась  навстречу привидению и, схватив костлявые руки призрака, закричала
на весь зал:
     - Нет, уж тебя-то я не боюсь ни капли, ни чуточки!
     - Но  вы  с ума сошли, Израэл, - и мадемуазель Арно в белой юбке, белой
кофте и белой ночной косыночке на голове предстала предо мной.
     Я ошалела.
     - Мадемуазель,  простите!  Я  не  узнала  вас! - прошептала я, донельзя
смущенная неожиданностью этой встречи.
     - Лжете!  Вы  лжете! - неистово вопила синявка. - Вы нарочно подстроили
эту  дерзость,  вы  хотели оскорбить меня! Почему вы здесь, в зале? Я делала
ночной  обход,  ваша  постель  оказалась  пустой... Зачем вы очутились здесь
ночью? Отвечайте сию же минуту.
     - Это касается только меня и никого больше! - твердо возразила я.
     - А,  так-то!  -  взвизгнула  она, - хорошо же. Завтра я доложу maman и
буду настаивать на публичном внушении...
     - А  что  это  такое публичное внушение, мадемуазель? - самым спокойным
тоном спросила я взбешенную синявку.
     - Молчать!  Молчать!  Молчать! - кричала она не своим голосом, - и марш
в дортуар! Сию же минуту!
     Что  мне  оставалось  делать,  кроме  как повиноваться? Когда я вошла в
спальню,  Эмилия сидела на своей постели, раскачиваясь во все стороны, точно
у нее болели зубы.
     - Нина,  наконец-то!  Арно тебя хватилась, подняла шум. Ну, что? Видела
"его"?
     - Слушай,  Перская,  - не отвечая на ее вопрос, обратилась я к девочке,
-   не  знаешь  ли  ты,  что  означает  "публичное  внушение",  которым  мне
пригрозила Арно?
     - Это  ужас,  что  такое,  Нина!  Это  самое  позорное наказание, какое
только  существует  в  институтских  стенах. В зале собираются все классы, с
первого   до   седьмого,  приходит  все  институтское  начальство,  опекуны,
попечители,   учителя,  классные  дамы,  и  батюшка  отчитывает  виновную  в
присутствии  всего  института.  Но  подобное  наказание полагается только за
очень  серьезную  вину,  и мы не допустим, чтобы тебя, старшую воспитанницу,
приговорили  к  нему.  Можешь  быть  спокойна,  Нина!  Класс заступится и не
позволит  тебя  позорить.  А  ты...  а ты... - сменив тон и понижая голос до
шепота, спросила Перская, - ты "его" видела, скажи, душка. Да?
     - Кого?
     - Да императора... Дождалась ты его "выхода", Нина?
     - Я  дождалась  позорного наказания и ничего больше, - привычно закипая
раздражением,  огрызнулась  я, - а что касается "выхода" императора, то я не
советую  тебе  повторять  чушь,  в которую способны верить разве что глупые,
наивные дети.
     И повернувшись спиной к Эмилии, зарылась в подушки, надеясь уснуть.


                               Глава девятая

БАЛ. ПРИЯТНЫЙ СЮРПРИЗ. СНОВА ВНУШЕНИЕ.

     В  ту  памятную  ночь  Перская  решительно заявила: "Мы не допустим", и
они,  действительно,  не  допустили.  Выпускницы  всем  классом протестовали
против  "публичного  наказания",  грозившего  мне  -  их  нелюбимой подруге.
Марина  Волховская,  Анна  Смирнова,  Лиза  Белая, все лучшие ученицы класса
пошли  "умасливать  жабу"  и  просить, чтобы она не давала ходу "истории". И
Арно смилостивилась. Даже баронесса Нольден ничего не узнала о случившемся.
     Мои  отношения  с  классом  не  улучшились, однако, после этой истории,
девочки  по-прежнему  недоброжелательно  относились  ко  мне. Впрочем, явных
нападок  с  их  стороны не было, возможно, еще и потому, что все были заняты
предстоящим  чрезвычайным событием, которое обещало всколыхнуть стоячие воды
однообразной институтской жизни.
     Ежегодно  в  институте  давали  блестящий  шумный  бал. К нему начинали
готовиться  за  два  месяца.  Коридорная  прислуга и сторожа чистили, мыли и
скребли во всех углах огромного здания.
     В  эти  два  месяца  многие девочки отказывались от обедов и завтраков,
желая  добиться  как можно большей стройности. Решительно в стенах института
в  моде  была  "интересная бледность", и ради ее достижения иные девочки, не
задумываясь,  ели  мел,  сосали  лимоны, пили уксус и прочие гадости. Каждое
утро  они  перетягивались  "в  рюмочку",  чтобы  "приучить фигуру" и обрести
"осиную"  талию.  "Осиная" талия считалась не меньшим шиком, чем "интересная
бледность".
     Кавалеры  приглашались  заранее:  это  были братья институток, кузены и
товарищи  братьев,  воспитанники старших классов лицея, училища правоведения
и военных корпусов.
     Студенты  университета и специальных институтов тщательно изгонялись из
списков  приглашенных  -  за  "неблагонадежность",  как  объясняли  нам - по
секрету - классные дамы.
     - Нина!  Нина!  Ты  не  горюй,  что у тебя знакомых на балу не будет! -
говорила  Эмилия,  -  я  брата  приглашаю и его товарища. Брат мой красивый,
блестящий  лицеист,  он будет танцевать с тобой, а себе в бальные кавалеры я
зову пажа Нику Рубенского.
     - Ах,  не  все ли равно! - поводила я плечами, - я и танцевать не буду.
Не хлопочи, пожалуйста! Какое мне дело до вашего бала.
     - Ниночка,  милая, пожалуйста, не порть ты мне вечера, - плакалась она,
-  не  порть праздника. Владимир - твой кавалер, Ника - мой... Пожалуйста. Я
так решила! Душка! Милая! - И Перская бросилась мне на шею.
     Наконец наступил этот долгожданный вечер.
     Уроков  в  день  бала  не  было, и мы тотчас же после обеда поднялись в
дортуар.  Тут-то  и началась адская суматоха, длившаяся чуть не целые четыре
часа.  Девочки  до  красноты  терли  мочалками шеи, в кровь царапали зубными
щетками  десны,  немилосердно  палили волосы, сооружая какие-то замысловатые
прически.   Только   к  восьми  часам  все  были  готовы  и,  торжественные,
разрумяненные  и  счастливые,  сошли  вниз.  Мадемуазель  Арно в новом синем
платье,  с тщательно подвитыми кудельками, недаром пропустила мимо себя весь
класс  - двух-трех завитых девочек и одну напудренную она вывела "из строя",
приказав  размочить  волосы  и  умыть  лицо. Сконфуженные девочки безропотно
подчинились.
     Ровно  в  восемь  часов  мы  выстроились  в  длинном классном коридоре.
Прошло  несколько  минут томительного ожидания - и вот на горизонте, то есть
у   дверей  библиотеки,  в  конце  коридора,  появилась  maman  в  эффектном
темно-голубом  платье, красивая, величественная, снисходительно улыбающаяся,
в сопровождении опекунов, попечителей, учителей и целой толпы приглашенных.
     В  ту  же  минуту из зала, с эстрады, устроенной для военного оркестра,
понеслись  нежные,  чарующие  звуки  модного вальса... Они наполнили все мое
существо,  мое  сердце,  мою  душу.  Не  помню,  как я очутилась в зале, как
заняла  указанное  место  среди подруг, не слышала и не видела, что делалось
вокруг... Из забытья меня вернул знакомый голос Перской:
     - Нина, представляю тебе моего брата Владимира!
     Я  подняла  голову. Передо мной стоял коротко стриженый румяный лицеист
с красивым, но тупым, самодовольным лицом.
     - Тур  вальса!  -  произнес  он,  неестественно,  как  мне  показалось,
картавя, и, не дождавшись ответа, обхватил рукой мою талию.
     Мы  неслись  по  гладкому  паркету.  Мелькали  лица  подруг, "синявок",
Арно... Упоительные волны вальса несли меня, баюкали, нежили, ласкали...
     Мне  казалось,  что  я  снова  в  Гори,  милом далеком Гори... в родном
Джаваховском  доме,  среди  друзей,  родных,  любимых...  Мне слышался ропот
зурны и стон джианури, чудились любимые лица...
     Передо  мной,  как в тумане, промелькнуло лицо Люды, ее хрупкая фигурка
в  форменном  синем  платье.  Но  что-то  заставило  меня  обернуться.  Люда
улыбается...  смеется.  А  рядом с ней... Мой Бог! Я грежу или нет? Кто это?
Длиннополый  бешмет  казачьего  есаула...  тонкая  талия истинного кавказца,
бледное  некрасивое  лицо... некрасивое милое лицо, которое я не променяю ни
на чье другое!..
     - Андро! - завопила я, как безумная.
     Все  отступило:  и бал, и музыка, и чопорно-строгий этикет, и блестящая
толпа   приглашенных!  Я  отнюдь  не  вежливо  вырвала  свою  руку  из  руки
озадаченного  лицеиста  и  бросилась  через весь зал к дверям, возле которых
стоял он, мой друг, мой брат, Андро!
     - Андро!  Андро!  -  воскликнула  я, - это не сон? Вы здесь? Вы, Андро?
Живой, настоящий Андро в Петербурге, в институте? На балу?
     Не  веря  своему счастью, я не отпускала сильные, загрубелые на военной
службе руки князя Андро. Такими я помнила эти руки с детства...
     - Андро! Милый Андро! - снова и снова повторяла я, дрожа от волнения.
     - Неправда  ли,  неожиданный  сюрприз,  Ниночка,  - говорил он, ласково
улыбаясь.  -  А  все  мадемуазель  Люда,  благодарите  ее...  Я только вчера
приехал  по  делу  в  столицу,  а  она, желая сделать вам сюрприз, попросила
баронессу  включить  меня  в  список  приглашенных.  Довольны  ли  вы  таким
сюрпризом, кузиночка?
     - О, Андро! - только и могла выговорить я.
     Мою  душу  захлестнуло радостное, детски-восторженное чувство. Рядом со
мной  был  друг,  он,  казалось,  принес  в  эти  казарменные  стены немного
кавказского неба, шепот чинар и запах роз...
     - Андро,  -  капризно потребовала я, - вы не будете ни с кем танцевать,
неправда  ли,  Андро?  Вы  отдадите одной мне весь этот вечер? Не правда ли?
Да? Да?
     - Ну, конечно, Нина, моя маленькая кузиночка!
     Тут  раздался  ритурнель кадрили, и снова предо мной, как из-под земли,
вырос Вольдемар Перский.
     - Одну  кадриль,  если  позволите,  -  произнес он, низко склоняя предо
мной стриженую макушку.
     - Отвяжитесь  от  меня,  -  неожиданно  грубо  крикнула  я, - не видите
разве, ко мне брат приехал с Кавказа. Не до вас мне совсем!
     Лицеист  опешил,  сконфузился  и,  густо  краснея  и  бормоча  какие-то
извинения, плавно понесся по паркету в сторону, как конькобежец по льду.
     - Вот  тебе  раз!  И не стыдно вам, маленькая Нина? - комически разводя
руками, спросил Андро.
     - Нисколько. Чего он лезет? Я так соскучилась по вас.
     Я  увлекла  Андро  в  дальний  угол зала, усадила на одну из деревянных
скамеек,  сама  уселась  подле и принялась расспрашивать гостя - про Керима,
обоих дедушек, Гуль-Гуль... про всех, всех...
     - Керим  жив и здоров и шлет вам свой селям... Он просидел в тифлисской
тюрьме,  пока  разбирали  его  дело.  Он оправдан судом и выпущен на поруки.
Керим,  как  показало дознание, никогда не был ни убийцей, ни грабителем. На
его  совести  нет ни одного ужасного преступления. Он только защищал слабых,
наказывал обидчиков. Все это выяснилось на суде, и ваш кунак попал в герои.
     - А Гуль-Гуль? Что с ней, Андро? Ради Бога, говорите скорее.
     - И  Керим  и  Гуль-Гуль  тотчас  после  приговора отправились в горы и
поселились  в  ауле  Бестуди.  Шайка  Керима распалась, и все разъехались по
своим  аулам.  Керим  теперь, как мирный житель, занялся своими пастбищами и
охотой. Он и Гуль-Гуль как-то были у меня в Мцхете и вспоминали о вас...
     - А дедушки?
     - Дедушки,  оба живы и здоровы и ждут не дождутся вашего возвращения на
Кавказ.
     - О,  Андро!  Я,  кажется,  никогда  не  вернусь  туда!  - отозвалась я
безнадежным тоном.
     - Что вы говорите, маленькая Нина!
     Князь  тревожно  заглянул  мне  в  глаза.  Вероятно, они немало сказали
Андро  о моих страданиях и безысходной тоске, потому что князь наклонился ко
мне и участливо взял за руку.
     - Маленькая  Нина...  -  начал  он  как-то  неуверенно,  будто опасаясь
сказать что-нибудь невпопад.
     - Да,  да, она несчастна, ваша маленькая Нина, Андро, глубоко, отчаянно
несчастна!  Я ненавижу здесь все: и самую институтскую жизнь с ее правилами,
этикетами,  и  классных  дам,  и учителей, и воспитанниц. Они все чужие мне,
Андро,  поймите!  Точно они не сами - как есть, а играют, исполняют какие-то
навязанные им роли, как актеры... И это гадко, мерзко, противно!
     - Как? Неужели все? Даже подруги?
     - Да...  Нет, пожалуй... - смутилась я, - есть одна девочка, которая не
такая,  как  другие... но... но она сама не хочет знать меня. Андро, клянусь
вам, я не знаю за что она ненавидит меня и презирает!
     Я  опустила  голову,  закрыла  лицо  руками и словно окаменела. И вдруг
меня осенила удивительно простая мысль...
     - Андро!  -  воскликнула  я,  - возьмите меня с собой, Андро, я не могу
больше оставаться здесь!
     - Нина!  Дорогая!  Безумная!  Опомнитесь,  что  вы говорите! - искренно
изумился он.
     - Да,  да!  Возьмите,  увезите  меня, Андро, брат мой, друг мой! Прошу!
Умоляю вас!
     Глаза  мои  наполнились  слезами,  и  я  принялась сбивчиво, бестолково
перечислять  причины и поводы моих горестей и несчастий... Андро долго сидел
молча, казалось, совершенно убитый моими признаниями.
     - Бедная  Нина!  Бедный  горный  цветок,  попавший  в  душную атмосферу
теплицы!  -  произнес  он  грустно и, ласково взяв обе мои руки в свои, стал
увещевать  меня  и  успокаивать,  говоря,  что  теперь  он  бессилен сделать
что-либо,   да  и  нельзя  ничего  сделать.  Надо  вооружиться  терпением  и
стараться  не  замечать  мелких  невзгод  и по возможности избегать крупных.
Потом,  зная,  чем можно меня отвлечь, заговорил о Кавказе, о Гори, о теплых
осенних  ночах  и  шуме  чинаровых  рощ  на обрывах, о тихо плещущей Куре, о
синем небе, таком же ясном и чистом, как взгляд ангела...
     - У  нас на Кавказе еще лето, Нина, - увлекшись, сравнил он некстати, -
персики  зреют,  а  у  вас, в Петербурге, слякоть, осень, гадость. Я сегодня
едва нос показал из дому, да и скис совсем. Мы, южане, не любим сырости.
     - А  где  вы  остановились,  Андро?  - спросила я скорее непроизвольно.
Ведь я еще и вообразить не могла, как скоро понадобится мне его адрес!