е ложь... Но не ложь, клянусь тебе Богом! Лжи я не
прощу.
     - Я не лгала тебе, отец! Я не умею лгать, - воскликнула я в отчаянии.
     - Ты  скрыла  от  меня.  А это разве не тоже самое, что и ложь, Нина? -
заметил он строго. - Где ты встретила Керима? Где познакомилась с ним?
     - В  Уплис-цихе,  отец!  -  сказала  я  твердо,  - в пещере... во время
грозы.  Он спас меня, вытащил из бездны, в ту ночь, когда я вывихнула руку и
потеряла Смелого.
     - Я  не  верю тебе, Нина, - укоризненно покачивая головой, произнес он,
-  ты  нарочно говоришь так, чтобы я был снисходительнее к Кериму. Разбойник
не выпустил бы тебя из своих рук без выкупа, без пешкеша...
     - Но  то  разбойник,  а  ведь  Керим  не  настоящий  разбойник, папа, -
пробовала возражать я.
     Но  отец  не  слушал  или не слышал меня. Лицо его оставалось суровым и
мрачным...
     - Не  лги,  Нина!  Не унижай себя. Я не поверю тебе. Я не забуду твоего
поступка.  Ты  открыто  держала  сторону  этого  бродяги  и шла против меня,
твоего отца, который... который...
     Справившись  с  волнением, отец подвел итог, заканчивая разговор тоном,
не допускавшим возражений:
     - Ты  уже не маленькая, чтобы наказывать тебя. И я слишком слабый отец,
чтобы  подвергать  тебя наказанию. Одно я могу сделать - не видеть тебя. Да,
я  не  хочу  тебя  видеть до тех пор, пока ты не откроешь мне всей правды. А
теперь  ступай.  Сейчас  наши поймают Керима и доставят его сюда. Я не хочу,
чтобы ты была свидетельницей этого. Ступай к себе и жди моих приказаний.
     "Поймают  Керима!  Поймают  Керима!  О!  -  мысленно  шептала я. - Силы
светлые  и  темные!  Вы,  нежные  ангелы  горийского  неба!  Вы, черные духи
кавказских  ущелий, помогите ему! Дайте его ногам быстроту ног горного тура!
И  сильный  размах  орлиного  крыла! Святая Нина Праведница, в честь которой
мне  дано  мое  имя,  услышишь  молитву дикой, ничтожной девочки. Спаси его!
Спаси  его,  святая  Нина!  Сними  тяжесть  укора  с  моей  души. Не дай ему
погибнуть  из-за  меня,  которая  не  достойна  обуть  ему  ногу  сафьяновым
чувяком...  Спаси  его!  И я вышью золотую пелену на твой образ в тифлисском
храме,  я,  не  умеющая  держать  иглы  в руках и ненавидящая рукоделие всей
душой!"
     Низко  опустив голову, я медленно поплелась по длинной чинаровой аллее.
Странно,  ни  упреки  моего  отца,  ни  его  гнев, которые привели бы меня в
отчаяние  в другое время, сегодня не произвели на меня большого впечатления.
Потому,  должно  быть, что все мои мысли, все мои желания были направлены на
другое:  лишь  бы  успел  скрыться Керим, лишь бы преследователи не настигли
его.
     Большинство  наших  гостей, испуганных происшествием, поспешили уехать.
Те  из  них,  кто  замешкался,  не успев собраться, толпились сейчас в наших
просторных,  по  восточному  обычаю  устланных  коврами, сенях. Мое измятое,
перепачканное  платье,  растрепанные  косы и измученное лицо были восприняты
здесь,   разумеется,   как   ужасающее   нарушение   приличий.   Ах,  какими
красноречивыми были молчание этих людей и недоумевающие взгляды!
     Когда  я шла сквозь анфиладу опустевших комнат, торопясь пройти к себе,
мне встретилась Люда.
     - Боже мой, Нина! В каком ты виде!
     Я пожала плечами и отрезала коротко и грубо:
     - Отстань от меня! Какое тебе дело!
     В  моей  комнате,  куда  я  скрылась от ненавистных взглядов, усмешек и
вопросов,  было  свежо  и  пахло  розами.  Я  подошла к окну, с наслаждением
вдыхая  чудный  запах...  Покой  и  тишина царили здесь, в саду, в азалиевых
кустах  и  орешнике...  Прекрасно  было  ночное небо... Почему, почему среди
этой красоты моей душе так нестерпимо тяжело?
     "Господи!  - молила я это темное небо. - Господи, сделай так, чтобы его
не поймали. Сделай так, Господи! Сними бремя с моей души!"
     Я   никогда  не  отличалась  особенной  религиозностью,  но  сегодня  я
молилась  истово.  Я вполне сознавала себя виновницей несчастья и вследствие
этого  страдала вдвойне. Воображение рисовало ужасные образы. Мне казалось -
вот-вот  заслышится  конский топот, вернутся казаки и приведут связанного по
рукам  Керима,  избитого,  может  быть,  окровавленного...  Я вздрагивала от
ужаса...
     Уже  не в воображении, а наяву царственную тишину ночи нарушает конский
топот.   Отряд,  посланный  отцом,  возвращается...  Они  все  ближе,  можно
различить  отдельные  людские  восклицания  и  голоса.  Вот оживленный голос
князя Андро, а этот ненавистный - Доурова...
     - Княжна, вы?
     Мое  белое платье, четко выделяясь на фоне темного окна, бросилось им в
глаза.
     Несколько всадников отделились от группы и подъехали к моему окну.
     - Ну, что? - предательски срывается мой голос.
     Впереди  всех Доуров. Глаза горят, как у кошки в темноте. Однако обычно
самодовольное  лицо  выражает  сейчас  разочарование  и усталость. По одному
выражению этого лица можно понять, что их постигла неудача. Я торжествую.
     - Ну, что? - повторяю свой вопрос уже без страха.
     - Улизнул  разбойник!  -  признается ненавистный адъютант, - но даю вам
мою  голову  на  отсечение,  княжна,  что не дольше, как через неделю, я его
поймаю, и он получит по заслугам.
     - Боюсь,  что  вы  останетесь  без  головы,  Доуров,  - усмехаюсь я, не
скрывая злорадного торжества.
     - Посмотрим! - хорохорится он.
     - Посмотрим!  -  в  тон отвечаю я и, расхохотавшись ему в лицо, с шумом
захлопываю окно.
     Господь услышал мою молитву - Керим вне опасности.


                                Глава пятая

ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ. ХАДЖИ-МАГОМЕТ. Я УЕЗЖАЮ.

     Четвертый  день,  как на меня сердится отец. В первый день, проведенный
в  тревоге за Керима, я просто не могла осознать случившегося. Отец не хочет
видеть меня!
     Я  подхожу  к  нему  -  пожелать  доброго  утра... Он спрашивает о моем
здоровье  и целует в глаза - так принято, заведено, установлено, но в голосе
нет  и  следа прежней нежности, во взгляде - ни единого ласкового лучика. Он
больше  не  называет  меня ни своей звездочкой, ни своей малюткой. И это он,
папа,  мой  дорогой папа, по одному слову которого я охотно отдала бы жизнь!
Мне  хочется  подойти  к нему, спрятать лицо на его груди и сказать ему все:
про  мои  сомнения  и  грезы,  непонятную ненависть к французским глаголам и
размеренной  жизни,  но  язык  не  повинуется мне. К чему говорить? Папа все
равно  не  поймет  меня.  Никто не поймет... Я сама себя порой не понимаю. Я
знаю  только  одно:  судьба  совершила роковую ошибку, создав меня женщиной.
Если бы я была мужчиной!
     Я  страдаю.  Ужасно  страдаю.  После обычных утренних занятий с Людой я
целые  дни  слоняюсь  по  саду  и  дому,  как  потерянная. Люда как будто не
замечает,  что  со мной творится. Она по-прежнему удивительно спокойна, наша
безупречная  Люда  с  ее  ровным,  как  ниточка, пробором, с тихой грустью в
прекрасных  глазах.  Но  я  знаю,  что и Люда недовольна мной... И не только
Люда,  но и Маро, и Михако - словом, все, все. Маро, когда приносит по утрам
кувшины  с  водой  для  умывания,  укоризненно  покачивает головой и заводит
разговоры  о  том,  как  неосторожно  и  предосудительно  -  водить дружбу с
разбойниками...  Наверное,  это  не только смешно, но и трогательно, однако,
нестерпимо раздражает меня.
     Я  считаю  себя  несчастнейшим  существом  в  мире  хотя бы потому, что
родилась   не   в   лезгинском   ауле,   а  под  кровлей  аристократического
европейского  дома.  Не  правда  ли, странно - страдать от того, чему многие
завидуют?
     На пятый день я, наконец, не выдерживаю неестественного напряжения.
     - Люда,  -  говорю  я  после скучнейшего урока, из которого я запомнила
лишь  восклицание  Франциска  I, побежденного Карлом V: "Все потеряно, кроме
чести!"  (Хорошая  фраза!  Признаться,  она  пришлась мне по вкусу). - Люда!
Попроси папу, чтобы он позволил мне покататься на Алмазе.
     - Но  разве  ты  сама  не  можешь этого сделать, Нина? - удивляется моя
названная сестра и воспитательница.
     - Ах, оставь пожалуйста! - огрызаюсь я, взбешенная ее притворством.
     Люда  выходит,  а  я терзаюсь горечью и тоской - зачем обидела ни в чем
не повинного человека... Вскоре она возвращается и сообщает мне:
     - Папа позволил!
     Мигом  забыты  все  мои  несчастья. Сбрасываю платье с длинной талией и
узкой  шнуровкой и совершенно преображаюсь. На мне старый изношенный бешмет,
широкие  залатанные  шаровары, белая папаха из бараньего меха, побуревшая от
времени,  и  я  уже не Нина бек-Израэл, княжна Джаваха, - стройный маленький
джигит из горного аула.
     - Аршак! Седлай Алмаза! - кричу я в голос, ураганом влетая в конюшню.
     Он  прищелкивает  языком,  поводит черными сверкающими глазами и... как
по  щучьему  велению,  мой  Алмаз  тотчас  оседлан  и  взнуздан. Я взлетаю в
седло...
     Вот   они,   тихие,   как  сладкая  грусть,  долины  Грузии.  Вот  она,
патриархальная  картина  - виноградники Карталинии, зеленые берега ворчливой
Куры,  далекие  отголоски  быстрой  Арагвы.  Сонное  царство!  Прочь,  прочь
отсюда. Мирные картины не по душе Нине Израэл! Дальше отсюда, дальше!
     Я  несусь,  забыв  весь  мир  в  этой бешеной скачке. Благородный Алмаз
отлично  понимает  мое  настроение  - каждым нервом, каждой своей жилкой! Мы
несемся  по откосу бездны... Чего еще желать? Я хотела бы одного - встретить
седого,  как  лунь,  волшебника,  который  одним  взмахом  волшебной палочки
превратил  бы  меня в отчаянного абрека лезгинских аулов. Пылкое воображение
дочери  Востока  уже  рисует мне этого старца с проницательными глазами, его
гнедого,  отливающего  золотом  коня.  Мы  сталкиваемся  на  узкой  тропинке
горного  ущелья  и  одним  ударом  волшебного  жезла  он  превращает  меня в
смелого,  сильного,  статного  и прекрасного лезгина, как Керим! Да, да, как
Керим!..
     Прощай, Люда! Прощайте, французские глаголы, Франциск I и Карл V!..
     Я  зажмуриваюсь  в  ожидании  чуда  и... Открыв глаза, невольно кричу в
изумлении   и   испуге.  Навстречу  мне  едет  седой  волшебник  на  гнедом,
отливающем  золотом  аргамаке.  Точь  в  точь  такой,  каким  секунду  назад
рисовало его мое воображение...
     Он  одет  в  темный  бешмет, поверх которого накинута на плечи косматая
бурка.  Папаха  из  черного барана низко надвинута на лоб. Из-под нее глядит
сухое,  подвижное  старческое  лицо  с  седыми  нависшими  бровями. Длинная,
широкая  и  белая,  как  лунь,  борода почти закрывает грудь его запыленного
бешмета.   Черные,   юношески  быстрые  глаза  способны,  кажется,  охватить
взглядом и небо, и бездны, и горы разом.
     Я дала шпоры коню и в одну минуту очутилась перед старым абреком.
     - Дедушка Магомет! - кричала я радостно.
     Ну  да,  я  узнала  его!  Это  был  дедушка Магомет, отец моей матери и
близкий друг моего отца.
     Я  его  очень  любила,  всей  моей душой любила дедушку Магомета, но...
жаль  было  расставаться с моими грезами, жаль было узнать в седоке простого
смертного - вместо сказочного волшебника, созданного пылким воображением.
     - Дедушка Магомет, ты к нам?
     - К  вам,  моя звездочка, к вам, ласковая птичка садов пророка, к вам в
Гори.
     Он остановил коня и протянул ко мне руки.
     - Совсем  лезгинка! Совсем джигит! - произнес он с восхищением. - Что у
вас в Гори?
     Сбивчиво  и  неумело  принялась  я  рассказывать  о случившемся - и про
Керима,  и  про  отца,  и  про  его  недовольство  мной.  Он  слушал  меня с
величайшим   вниманием,  лишь  изредка  прерывая  краткими  замечаниями  мою
нескладную речь.
     С  пылающими  щеками и горящими глазами стала я доказывать деду, что не
виновата,  родившись  такой,  не  виновата,  что  судьбе угодно было сделать
меня,  лезгинскую девочку, уруской. Дедушка положил бронзовую от загара руку
мне  на  плечо  и  произнес  с неизъяснимо трогательным выражением, устремив
сверкающий взор в небо:
     - Аллах,  ты  велик  и  могуществен! Да будет воля Великого! Ты отнял у
меня,  Могучий дух, двух дочерей моих, чтобы сделать их урусками на унижение
и  горе  покорного  слуги  твоего.  Но  вместо  них ты дал мне утешение, ты,
повелитель  всех  живущих  на  земле  и на небе!.. Я узнаю кровь свою в этом
ребенке,  -  кровь  прирожденных горцев из лезгинского аула Бестуди... Нина,
дитя  сердца  моего,  ясная  лазурь  дагестанских  небес,  алая  роза  садов
Магомета,  ты  -  гордость  моя! И он снова обнял меня дрожащими от волнения
руками.  Потом,  спутав  поводья наших коней, поехал рядом со мной, время от
времени посматривая на меня с любовью, гордостью и восхищением.
     О,  как  я  гордилась  любовью  и восхищением моего старого деда! Как я
была счастлива в эти минуты!..
     - Дедушка!  Милый,  добрый,  хороший дедушка! - шептала я, задыхаясь от
волнения.  -  Поговори  с  папой,  оправдай  меня!  Мне  тяжело все это! Мне
тяжело, когда мне не верят.
     Странное  дело!  Ни  с  отцом,  ни  с  Людой,  ни  с  кем  в  мире я не
чувствовала  себя так свободно, как с дедушкой Магометом. Задушевно беседуя,
мы и не заметили, как доехали до Гори.
     Отец,  узнав от прислуги о приезде Хаджи-Магомета, встретил нас у ворот
сада.  Он  почтительно  поддерживал  стремя старика, пока тот сходил с коня.
Потом  подставил свое плечо, и дедушка, опираясь на него, пошел к дому. Я на
некотором  расстоянии шла за ними. По восточному обычаю прислуживала дедушке
за   столом,   радуясь,   что   ему  нравится  дымящийся  шашлык,  мастерски
приготовленный Маро.
     После  обеда  отец  отослал  меня  и  о чем-то долго совещался с дедом.
Сердце  подсказывало,  что  они  говорят обо мне. Я не ошиблась. Отец позвал
меня и, по своему обыкновению, глядя мне прямо в глаза, сказал:
     - Собирайся, Нина. Завтра на заре ты едешь в гости, в аул - к дедушке!
     Нельзя  было не понять, что отец не желает видеть меня, и поездка в аул
Бестуди  -  своего  рода ссылка. Мне стало больно и совестно. Однако я давно
мечтала  -  вырваться  из дому... Кто смог бы отказаться от соблазнительной,
полной  прелести поездки в родной аул, где мою мать знали ребенком, и каждый
горец  помнит  юного  красавца  бек-Израэла, моего отца, где от зари до зари
звучат  веселые  песни  моей  молодой  тетки  Гуль-Гуль?  Угрызения  совести
смолкли.
     - Торопись,  Маро,  уложить  мои  вещи.  Я  уезжаю  на  заре с дедушкой
Магометом!


                                Глава шестая

ДОРОГА. В САКЛЕ АУЛА. ТАЙНА ГУЛЬ-ГУЛЬ.

     Горы  и  небо... Небо и горы... И не видно границ, где кончаются горы и
начинается  небо.  Куда  ни  кинешь  взор, все кажется золотым и пурпурным в
розовом  мареве  восхода.  Только  над  самыми нашими головами синеет клочок
голубого неба, ясного и чистого, как бирюза.
     Мы  едем  уже  двое  суток и надеемся быть в ауле Бестуди завтра ночью.
Несмотря  на желание отца, чтобы я ехала в коляске, дедушка Магомет испросил
мне  разрешение  следовать  всю дорогу верхом, по его примеру. Отец долго не
соглашался,  наконец, уступил настойчивым просьбам тестя, но все же приказал
кучеру  из  казаков ехать следом за нами с коляской, чтобы я могла пересесть
в  экипаж,  когда  устану. Я не чувствовала усталости. Мы останавливались на
ночлег  в духанах и с зарей снова пускались в путь. Недавние мои огорчения и
печали - все было забыто.
     Правда,  холодное  прощание  отца  не  забывается и, признаться, немало
отравляет  радость  поездки.  Утешаюсь  тем,  что вечные замечания Люды, как
надо  держаться  барышне  из  хорошей  семьи,  скучные  уроки  и ненавистный
французский   -   все   это  откладывается  до  тех  пор,  пока  я,  вдоволь
нагостившись у дедушки, не вернусь домой.
     Французские  глаголы,  прощайте!  Франциск I и Карл V, идеальная Люда с
ровным,  как  ниточка, пробором, до приятного свидания! Да! А ты, моя милая,
пусть  и  недолгая  свобода  среди горных скал дикого Дагестана, здравствуй!
Здравствуй, желанная моя свобода!
     - Не  устала, ласточка, не устала, розовый свет зари восхода? - ласково
спрашивает дедушка, поворачиваясь ко мне в седле.
     - Нет,  ни чуточки, ни капли! - отвечаю я бодрым голосом, хотя на самом
деле  чувствую  себя  разбитой, и тяжелая сонливость туманит голову, смежает
веки.
     Третий  день  нашего  путешествия.  Мы  находимся за несколько десятков
верст  от  аула Бестуди. Природа совершенно изменилась. Развесистые чинары и
каштаны  больше  не  попадаются  на пути. Их сменили цепкие кусты карачага и
архани.   Горы   здесь  -  просто  голые  скалы.  Со  всех  сторон  грозными
привидениями  обступают  нас горы. Кажется, еще немного, и они, соединившись
в сплошное тесное кольцо, раздавят нас.
     Ночь  застала  нас  в  темном  ущелье, неподалеку от Бестуди. И горы, и
бездны,  -  все  заволокло  непроглядной  мглой.  Дедушка  отослал  казака с
тройкой  назад  в  Грузию,  приказав  ему  кланяться князю и сказать, что мы
доехали благополучно. Так было заранее условлено с отцом.
     Впереди  нарастает  шум  горного  потока.  Какие-то  точки загораются в
темноте.  Догадываюсь,  что это свет в сакле дедушки Магомета - старый нукер
Хаджи  ждет  своего господина. Однотонный рев потока не слишком разнообразят
мерные  удары  подков  о  каменистую  почву  узенькой и темной, как высохшее
русло,  улицы аула. Наши лошади осторожно ступают в темноте. Голова клонится
на  грудь,  я  выпускаю  поводья  и,  упав  на  взмыленную шею моего Алмаза,
засыпаю  на  крупе  коня.  Сквозь  сон  я  слышу, что мы остановились, слышу
чей-то  радостный  возглас...  Сильные  руки  поднимают меня с седла и несут
куда-то...  Яркий  свет  на  миг заставляет открыть глаза. Но только на миг.
Голова  моя  валится  на  мягкую  бурку,  предупредительно подсунутую старым
слугой Селимом, и я засыпаю мгновенно и крепко сладким сном золотой юности.
     Шум  горного потока преследует меня и во сне. Постепенно он теряет свою
однотонность.   Точно  серебряные  колокольчики  оживили  нежным  перезвоном
глухую мелодию падающей на камни тяжелой струи...
     Я  открываю  глаза  и  тут  же  зажмуриваюсь,  ослепленная ярким светом
солнца. Горный день во всем блеске пришел в аул.
     Колокольчики звенят, не умолкая. Догадываюсь, что это за серебро...
     - Гуль-Гуль, ты?
     - Нет, не Гуль-Гуль, а буль-буль*! - отзывается юный голосок.
     ______________
     * Буль-буль - соловей.

     - Да ты и впрямь соловушка, милая моя дикарочка!
     Быстро  вскакиваю  с  тахты  навстречу  обладательнице  голоса и смеха,
похожих на звучание серебряных колокольчиков.
     - Здравствуй,  душечка!  Здравствуй, красавица! - мешая русские слова с
лезгинскими,  моя пятнадцатилетняя сверстница-тетка, гремя своими монистами,
бросается мне на шею.
     Удивительное  создание  -  моя  тетка  Гуль-Гуль.  У нее очаровательное
личико  с  огромными  глазами,  почти  всегда исполненными затаенной грусти.
Глаза  печальны,  а  смех звонок и чист, как струя потока. Мне говорили, что
она  вылитый  портрет  моего  отца,  потому я особенно люблю Гуль-Гуль, всей
душой.  Она не помнит своего покойного брата, потому что Гуль-Гуль был всего
год,  когда  погиб  мой  бедный  папа, но мы часто говорили о нем потихоньку
(иначе  Гуль-Гуль  не  смела,  боясь  рассердить родителей, которые так и не
простили сыну принятия христианства).
     - Ах,  сердце  мое,  как я счастлива, что вижу тебя снова! - поглаживая
мои  щеки  тоненькими  пальчиками с ноготками, по обычаю, окрашенными хной -
говорила Гуль-Гуль. - Ах, сердце мое, ненаглядная джаным!
     - Душечка  моя! Гуль-Гуль, красавица! - в тон ей отвечаю я, мы целуемся
и смотрим друг на друга счастливыми, радостными глазами.
     - Душечка  моя!  Бирюзовая! Алмазная! Изумрудная! - точно драгоценности
в шкатулке перебирает счастливая Гуль-Гуль.
     - Солнышко  весеннее!  Звездочка серебряная! Месяц золотой! - не отстаю
я.
     Мы  снова  целуемся и хохочем. Нам весело, и все нас смешит в это