ясное
утро.
     В  открытую  дверь видно, как Селим взнуздывает лошадь дедушки и грозит
ей  кулаком,  чтобы стояла смирно. Ничего смешного, а мы заливаемся хохотом.
Мальчик-пастух  выгоняет  стадо из аула, щелкая арканом и поминутно протирая
сонные глаза, - смотрим и давимся от смеха...
     Горница  сакли  вся  залита  солнцем.  Малиновые тахты, присланные моим
названным  отцом  в  подарок  деду, отливают пурпуром в его лучах. По мягким
коврам  скользят  быстрые  солнечные  зайчики.  Дедушка  устроился более или
менее  на  европейский  лад  -  благодаря своей близости к русским. У него в
окнах  вставлены  стекла,  а  не  слюда  или  бычий  пузырь,  как  в  прочих
лезгинских  саклях.  У  него  есть  и  железные  кастрюли, и самовар, и даже
лампа.  Комнаты  сплошь  затянуты дорогими восточными коврами с причудливыми
узорами.  По стенам развешено драгоценное оружие. Но как ни хорошо у дедушки
в сакле, а все-таки нам хочется на волю, - мне и хорошенькой Гуль-Гуль.
     - Побежим  в  горы! Побежим, джаным, душечка! - зовет Гуль-Гуль, как ей
кажется, на русском.
     Не важно, ведь я понимаю...
     - Бежим! Я готова, Гуль-Гуль!
     Позабыв  о  чашке  дымящегося  кофе,  который  заботливо приготовил мне
нукер Селим, я хватаю за руку Гуль-Гуль, и мы вылетаем из дедушкиной сакли.
     Проносимся  по  узкой,  по-утреннему  оживленной улице, что упирается в
мечеть,  и выбегаем за селение, на крутой обрыв над самой бездной. Гуль-Гуль
останавливается,   тяжело   переводя  дух.  Она  очень  хорошенькая  сейчас,
Гуль-Гуль  -  с  ее  разгоревшимся  от  бега  детским  личиком.  Голубой, из
тончайшего  сукна  бешмет  ловко  охватывает гибкую девичью фигурку. Густые,
черные,  как вороново крыло, волосы десятками косичек струятся вдоль груди и
спины. Гуль-Гуль смеется, но в ее красивых глазах - прежняя печаль.
     - Милая Гуль-Гуль, что с тобой?
     Я  знаю, что дома ей нелегко живется, знаю, что старшая сестра не любит
ее за красоту, отец и мать недовольны ею за чрезмерную живость и проказы.
     Оттого  печальны  глаза  красавицы  Гуль-Гуль.  И  так  жаль прелестную
девочку, которой нельзя помочь...
     Я  познакомилась  с  ней  в  один  из  прошлых  приездов  в аул. Она не
побоялась  прибежать  в саклю дедушки Магомета, куда ей строго-настрого было
запрещено  ходить,  так  как  дедушки были в ссоре еще со дня побега из аула
моих родителей.
     Пришла, бросилась на шею и зашептала:
     - Ты  уруска, я лезгинка... Ты христианка... Гуль-Гуль правоверная, так
что  же!  Ты  дочка  брата  Гуль-Гуль,  а Аллах один у Урусов и правоверных.
Гуль-Гуль  любит  тебя, потому что Гуль-Гуль - тетка тебе. Полюби Гуль-Гуль,
если можешь.
     Я,  конечно,  полюбила  ее  сразу, тотчас же, потому что не полюбить ее
было нельзя.
     В этот раз Гуль-Гуль особенно мила и торжественна.
     - Слушай,  джаным,  - говорит она, таинственно приложив к губам смуглый
пальчик, - у Гуль-Гуль есть тайна, большая тайна!
     - Но  ты  поделишься  твоей  тайной  со мной, неправда ли, Гуль-Гуль? -
спрашиваю я, загораясь искренним интересом.
     - У  Гуль-Гуль есть тайна, и никто - ни мать, ни отец, ни Лейла-Фатьма,
ни  замужние  сестры, никто, никто не знает ее. Ласточка в небесах не знает,
змея под камнем не знает, ни цветок, ни былинка, никто, никто...
     Гуль-Гуль  засмеялась,  будто зазвенел серебряный колокольчик, глаза ее
сузились, и печальное выражение на миг сменилось лукавым и шаловливым.
     - Скажи мне твою тайну, голубушка Гуль-Гуль! - взмолилась я снова.
     - А  ты  не  выдашь,  нет?  Отец  узнает - убьет. Лейла-Фатьма узнает -
нашлет  все  беды  на голову бедняжки Гуль-Гуль. Она злая - Лейла-Фатьма, ты
не  знаешь.  Она  может принести несчастье всему дому, да, да! Она колдунья.
Накличет  злых  джинов  на  голову  Гуль-Гуль,  и кончена жизнь. Почернеет и
иссохнет  Гуль-Гуль,  как  самая  старая  старуха! - она звонко рассмеялась,
но... сквозь слезы.
     - Клянусь  тебе  Богом,  Гуль-Гуль,  я  никому  не скажу твоей тайны! -
уверила я и для большей убедительности перекрестилась, глядя на небо.
     - Нет,  нет, не так! - воскликнула Гуль-Гуль. - Гуль-Гуль не христианка
и  не признает такой клятвы, ты скажи лучше так, Нина-джаным, звездочка моя,
краса  уруских  селений,  скажи  так:  "Пусть  бездна, над которой мы стоим,
поглотит меня, если я выдам Гуль-Гуль".
     - Изволь, глупенькая, скажу, - согласилась я и исполнила ее желание.
     Тогда  Гуль-Гуль приблизилась ко мне почти вплотную и прошептала мне на
ухо,  хотя  этого не требовалось, так как ни души не было подле нас и никто,
кроме меня, следовательно, не мог слышать тайну Гуль-Гуль:
     - Гуль-Гуль  похитят...  Понимаешь?..  Похитят...  выкрадут без калыма,
без выкупа... Понимаешь? Придут и выкрадут из аула. Да, да!
     - Зачем? - вырвалось у меня невольно.
     - Как  зачем?  Вот  глупенькая  джаным,  - расхохоталась Гуль-Гуль, - в
жены  меня  берет...  он... Гуль-Гуль в жены. Разве не стоит? - черные глаза
девочки блеснули.
     - Ах,  не  то,  не  то,  Гуль-Гуль!  -  произнесла  я  с досадой. - Вот
странная  девочка!  Ты  красавица и составишь гордость каждой семьи. Да не в
том дело. Кто он, твой жених, душечка?
     Она  как-то  растерянно окинула взглядом высокие горы, каменным кольцом
окружавшие нас, и лицо ее приняло испуганное выражение.
     - Ах,  джаным-ласточка,  что  я  знаю!  -  прошептала она чуть слышно и
опустила свои длинные ресницы.
     - Как, Гуль-Гуль, ты даже не знаешь, кто тебя берет в жены?
     - Ах,  что  я  знаю,  джаным, что я знаю, черноглазая гурия Магометовых
кущ...  Гуль-Гуль  несчастна,  очень  несчастна.  Мать  и  сестра заставляют
работать,  отец  грозится  отдать  замуж  за  кадия*  в  соседний  аул. А он
встретил  Гуль-Гуль  у  источника...  похвалил очи Гуль-Гуль, похвалил косы,
сказал,  что  не  видывал еще такой красавицы ни у урусов, ни у грузин, ни в
других  аулах.  А  когда  мы  опять встретились, он сказал: "Красавица, будь
моей  женой;  будешь  ходить  в  атласном  бешмете и жемчужной чадре, будешь
кушать  шербет  с  золотого  блюда..."  И  сам  он  такой красивый, статный,
черноокий. Люблю его, джаным, люблю.
     ______________
     * Судья у магометан.

     Она залилась слезами.
     - Гуль-Гуль,  голубушка,  родная  моя,  опомнись!  - утешала я девочку,
гладя  ее  черную  головку,  прильнувшую  к  моей груди. - Зачем же плакать,
Гуль-Гуль,  если  ты  счастлива?  Зачем  же  плакать,  дитя!  Не  плакать, а
радоваться надо.
     Но  она уже и не плакала больше... Она смеялась. Подняв залитое слезами
личико, Гуль-Гуль сияла теперь радостной, гордой улыбкой.
     - Да,  да,  я  счастлива,  джаным!  -  шептала она, глядя сияющими, как
черные  алмазы,  счастливыми  глазами,  хотя на длинных ресницах еще дрожали
росинки  слез.  -  Гуль-Гуль  будет скоро большой, совсем большой, Гуль-Гуль
выбрала  себе  мужа по душе... Гуль-Гуль ускачет в горы за чернооким горцем,
а  Лейла-Фатьма лопнет со злости, потому что она ведьма и знается с шайтаном
и горными духами.
     Я  давно  мечтала  узнать  будущее от моей старшей тетки, которая слыла
прекрасной предсказательницей.
     - А  твоя  сестра  погадает  мне,  Гуль-Гуль?  - спросила я черноглазую
подругу.
     - Ай  нет!  Ай  нельзя! Отец узнает - беда будет. Отец не позволит тебе
войти  в  свою  саклю,  хорошенькая  джаным.  Отец  никогда не простит брата
Израэла,  даже  мертвого  не простит... А ты его дочь, Нина-красоточка, дочь
крещеного горца, ставшего урусом!
     - Да  я и не собираюсь приходить в его дом в обычном виде! - произнесла
я  со  смехом.  -  У  меня есть шаровары, бешмет и папаха. Так наряжусь, что
даже ты меня не узнаешь!
     - Правда? - расхохоталась она.
     - Сиятельная княжна Мешедзе, клянусь вам!
     И  я присела в низком, почтительном реверансе, чуть не касаясь коленями
земли.
     Она захлопала в ладоши и вихрем закружилась на месте.
     - Ай,  славно!  Ай  да,  душечка джаным! - Гуль-Гуль звонко расцеловала
меня в обе щеки.
     Вечером,  когда  она  убежала к себе в долину, где стояла богатая сакля
ее  отца,  наиба селения, старого бека-Мешедзе, я сказала дедушке Магомету о
моем решении.
     - Храни  тебя  Аллах  попасть  в дом наиба, моя легкокрылая горлинка, -
произнес  дедушка с волнением. - Бек-Мешедзе не может простить своему сыну и
твоему  отцу  его  поступка.  Аллах  ведает,  каким  оскорблениям  ты можешь
подвергнуться в их доме, дитя!
     - Полно,  дедушка  Магомет!  -  возразила я азартно, с вызовом, - разве
есть что-либо, чего может бояться Нина бек-Израэл, твоя любимая внучка!


                               Глава седьмая

У НАИБА. ЛЕЙЛА-ФАТЬМА. ПРОРИЦАТЕЛЬНИЦА.

     Прошедший  день был темным, предгрозовым. Вечером дедушка ушел куда-то,
а  я,  отослав  Селима  седлать  Алмаза  для  верховой  прогулки,  принялась
готовиться  к исполнению своей затеи. Любимый бешмет заменил женское платье.
Накинув  на  плечи  косматую  чоху  деда,  надев его баранью папаху, которая
доходила  мне  до  ушей, я взяла уголек с жаровни и тщательно провела им две
тонкие  полоски  над  верхней  губой. Конечно, каждый, кто присмотрелся бы к
моему  лицу,  мог  разглядеть,  что  это  не  настоящие  усы, но при скудном
освещении  - в моей запыленной старой чохе и огромной папахе - я могла сойти
за  молоденького  горца-путника.  Заткнув  за  кушак  кинжал, подаренный мне
Керимом,  я сняла со стены еще и дедушкино оружие и поспешно вышла на улицу,
где у порога сакли Селим держал под узды моего коня.
     - Ах,  госпожа - настоящий джигит, и такой красивый, какого еще в жизни
не видели очи старого Селима! - восторженно воскликнул дедушкин слуга.
     Жестом  я  призвала  его  к  молчанию,  взлетела в седло и понеслась по
улице аула.
     То,  что  я  собиралась  сделать,  -  было  отчаянной  смелостью с моей
стороны.  Бек-Мешедзе,  мой  второй  дед,  раз и навсегда высказал нежелание
когда-либо  видеть  потомство  своего  сына.  Следовательно,  и  меня - свою
внучку.  Правда,  с  тех  пор  минуло  более  пятнадцати лет, но слово горца
священно,  как  закон корана, он не изменит ему никогда. И все же я решилась
ехать  в  дом  наиба, чтобы повидать старшую тетку Лейлу-Фатьму и погадать у
нее,  рискуя  навлечь  на  себя  оскорбления  и  унижения всей семьи. Быстро
спускалась я с кручи, то и дело погоняя и горяча Алмаза.
     Вот  и  поместье  наиба  - большая сакля, сложенная из камня, с плоской
кровлей  и  галерейкой  вокруг нее, одиноко стоящая в горной котловине среди
обширного  пастбища,  где гуляли стреноженные на ночь лошади табуна и блеяли
овцы, тоже выпущенные к ночи на свободу.
     Я дала шпоры коню и вмиг очутилась подле наибовой сакли.
     - Во  имя  Аллаха, могу я войти?.. - несмело прозвучал мой, против воли
дрогнувший голос.
     Отчаянной   храбрости,   как   оказалось,   хватило   ненадолго.   Ноги
подгибались, когда я соскочила с коня.
     Два нукера выбежали из сакли и приняли моего коня.
     - Селям-алейкюм! - постаралась я произнести твердо и смело.
     И  в  ту  же  минуту  белая фигурка, укутанная в чадру, появилась предо
мной.
     - Алейкюм-селям!  -  произнес  хорошо знакомый мне голосок Гуль-Гуль. -
Господина  нет  дома,  он  уехал  с  матерью в соседний аул и не вернется до
ночи.  Мы  одни  с  сестрой... Обычай гостеприимства велит нам принять тебя,
путник. С именем Аллаха и чистыми помыслами, входи в нашу саклю.
     Гуль-Гуль   низко   опустила   свою  хорошенькую  головку,  полускрытую
прозрачной  чадрой.  Я успела заметить, однако, как лукаво блеснули в лунном
свете ее черные глазки.
     Мне  ничего  другого  не  оставалось,  кроме  как принять приглашение и
войти.
     - Нина-джан,  -  произнесла  чуть  слышным шепотом плутовка, переступая
порог, - тебя узнала Гуль-Гуль!
     - Молчи,  Гуль-Гуль,  или  ты  погубишь  все  дело!  -  тем  же шепотом
отвечала я.
     Она умолкла, испуганная моим замечанием, и мы вошли в саклю.
     В  первой  горнице - кунацкой, - было совершенно темно, даже на близком
расстоянии   нельзя   было   различить   предметов.   Небольшое   окошко   с
разноцветными  стеклами  скрывал  ковер,  и лунные лучи не могли пробиться в
саклю.  Зато в соседней комнате виднелся свет, проникавший в кунацкую из-под
толстого персидского ковра, служившего дверью.
     - Сестра  там.  Гуль-Гуль  проведет  тебя  к  ней.  Не  бойся, - успела
шепнуть моя спутница и быстро отогнула край ковра.
     Я  очутилась  в  небольшой  комнате,  устланной  циновками  и коврами с
разбросанными  на них мутаками и выделанными шкурами диких коз. В углу стоял
очаг  с  дымящеюся  жаровней.  Стены  украшали  развешанные оловянные блюда,
тарелки,  железные  таганцы  и  кастрюли - словом, полная коллекция домашней
утвари  горского обихода. Еще выше, под самым потолком, на железных крючьях,
висели вяленые бараньи окорока, перетянутые веревками.
     Лейла-Фатьма  сидела  укутанная  с головой в чадру и мерно покачивалась
всем телом из стороны в сторону.
     - Не  испугай  ее...  На  нее нашло... Тише! - с благоговейным трепетом
шепнула мне на ухо Гуль-Гуль.
     Я только кивнула головой и молча остановилась у порога.
     Дочь  наиба  Мешедзе, Лейла-Фатьма, была очень странной, необыкновенной
девушкой:  так  же,  как  и  сестра,  она  умела петь и искусно рассказывать
сказки  и  горские предания, но порой Лейла-Фатьма точно преображалась. Взор
тускнел  и  мутился,  у  нее  начинался  припадок  какого-то  безумия, после
которого,  по  мнению  окружающих,  она  могла  видеть  прошлое, настоящее и
будущее  каждого  человека.  И тогда Лейла-Фатьма предсказывала удивительные
вещи.  В  ауле говорили, что она знается с шайтаном, и сторонились ее. Никто
из  молодых  джигитов  не  решался  внести  условный калым, чтобы взять ее в
жены.  За  это  Лейла-Фатьма  ненавидела  молодежь  и  призывала  на  головы
женихов-горцев  тысячи  несчастий.  Многие  ходили  к  ней гадать о будущем,
привозя  богатые  подарки,  разумеется,  втайне  от  отца-наиба,  который не
допустил   бы,  конечно,  чтобы  в  его  гордой,  родовитой  семье  завелась
прорицательница.
     Я  не  раз  встречала  ее  на  улицах  аула - всегда закутанную чадрой,
из-под которой сверкали горящие черные глаза горянки.
     Лейла-Фатьма  ненавидела  меня,  совсем не зная, как ненавидела и моего
погибшего отца с той минуты, как он стал христианином.
     Недолюбливала и я эту некрасивую злую лезгинку.
     Теперь,  замирая  перед чем-то таинственным и непонятным, я смотрела на
закутанную  фигуру,  медленно  и мерно покачивающуюся, изо всех сил стараясь
вникнуть в смысл ее песни.
     Но  вот Лейла-Фатьма быстро выпрямилась и сбросила чадру. Мне открылось
изжелта-бледное,   худое   лицо   с  мрачно  горящими  глазами,  сухие  губы
беспокойно  шевелились.  Я  знала,  что  моей  старшей  тетке  было не более
тридцати лет, но она казалась старухой.
     - Лейла-Фатьма,  джаным,  -  робко  выступая вперед, ласково произнесла
Гуль-Гуль  на  лезгинском,  который я успела выучить в разговорах с дедушкой
Магометом.  -  Лейла-Фатьма,  вот  гость желает узнать от тебя будущее... Не
расскажешь ли ты ему?
     - Будущее  известно одному Аллаху! - изрекла дочь наиба торжественно. -
Но  если  Аллах  Предвечный  пожелает открыть моим мыслям истину, ты узнаешь
ее,  джигит,  -  добавила она своим глухим, неприятным голосом, обращаясь ко
мне, и на миг ее горящие глаза остановились на моем лице.
     Я  невольно вздрогнула под этим взглядом. Что, если эта полусумасшедшая
горянка  узнает меня? Хотя она видела меня, как правило, издали, мельком, но
вдруг мое лицо врезалось в ее память?
     Но  ничего  подобного  не  случилось. Она лишь протянула ко мне смуглую
руку.
     - Пешкеш!  Пешкеш!  Лейла хочет пешкеша! - дрожащим голоском подсказала
мне Гуль-Гуль.
     Я  вспомнила, что отец при расставании подарил мне два червонца. Быстро
достала  их  из кармана бешмета и положила на худую сморщенную ладонь Лейлы.
Она  равнодушно  зажала  деньги в кулаке, потом зажмурила глаза и, подойдя к
жаровне,  принялась  быстро-быстро  говорить  что-то  над  тихо  догорающими
угольями.  Только  изредка  ее  бормотанье нарушалось тихими вскрикиваниями,
точно она отгоняла или уговаривала кого-то, невидимого нам.
     Мне  стало  жутко,  - мне, никогда прежде не боявшейся ничего! Рядом со
мной тряслась, как в лихорадке, насмерть перепуганная Гуль-Гуль.
     Невольно  захотелось  немедленно  уйти отсюда. Но я тотчас же упрекнула
себя   в   малодушии   и  решительно  тряхнула  головой,  как  бы  сбрасывая
непривычное ощущение страха.
     Вдруг   лицо   Лейлы-Фатьмы,   до  сих  пор  спокойное,  исказилось  до
неузнаваемости.  Точно  страшная  судорога  свела  ее лоб, нос и губы. Глаза
разом  расширились и запылали таким безумным огнем, какого я еще не видала в
глазах  людей.  Она  быстро  схватила  меня  за  руку  и  подвела  к темному
маленькому окошку в углу горницы.
     - Смотри туда, смотри! - глухо выкрикивала она, дергая меня за руку.
     Я  взглянула  и...  замерла.  То,  что  я  неожиданно  увидела  в окне,
заставило меня содрогнуться.
     Я  увидела  нашу  комнату и неподвижно лежавшего на тахте моего отца...
Ну  да,  это  был  он!.. Я узнала этот высокий гордый лоб, это бледное лицо,
эти  седые  кудри...  Но почему он так смертельно бледен?.. Почему? Что это?
Да  жив  ли  он,  Бог  милосердный?  Нет-нет, он поднял руку, он зовет меня!
Милый  папа! Он спал, а я испугалась... Вдруг все смешалось, перепуталось за
окном.  И снова просветлело. Теперь я видела какие-то странные строения - то
ли  замок,  то  ли башню... и горы кругом. Какая-то старая, неприятного вида
женщина  в  темном  платье  говорила  мне  что-то  и  грозила сухим, смуглым
пальцем.  Кто  она - я не знала. И этого замка не знала, и этой башни. Вдруг
подле  старой  женщины  я  увидела  Доурова  - ужасного, противного Доурова,
которого  я так глубоко ненавидела. Он грозил кому-то, но не пальцем, нет...
У  него  в  руках обнаженная сабля. А перед ним Керим, связанный, бледный, с
окровавленным лицом... Доуров замахивался на него саблей... и...
     Я  с  криком  отпрянула  от окна. В ту же минуту над моим ухом раздался
громкий,   издевательский   и   торжествующий  хохот  Лейлы-Фатьмы.  Быстрым
движением  рукава  она  стерла  нарисованные  над моей губой усы и сорвала с
головы дедушкину папаху.
     - Нина   бек-Израэл-оглы-Мешедзе,   -  выкрикивала  она,  дико  сверкая
глазами,  -  Нина  бек-Израэл! Зачем налгала Лейле-Фатьме? Ничто не укроется
от  мыслей  Фатьмы,  нельзя  обмануть  Фатьму. Фатьма видит, что делается за
горами,  за  безднами,  в  самой Карталинии, где дом твой. Все видит Фатьма,
все знает, великие джины открыли ей все!
     Я  задыхалась.  Ужасно  было  все  это  -  безумное  бормотанье, бешено
сверкающие глаза, искривленные злобной улыбкой губы.
     - Где  Гуль-Гуль? Где Гуль-Гуль? - повторяла я тоскливо, обводя глазами
комнату.  - Пусти меня, Лейла-Фатьма, мне некогда, - сказала я по-лезгински,
с трудом отрывая ее руки, вцепившиеся в мое платье.
     - Ты  лжешь!..  Ты  просто  боишься меня, крещенная уруска! - завопила,
точно озверев, прорицательница и замахала перед моим носом смуглыми руками.
     Минута  -  и  она  ударила  бы  меня,  если  бы я не увернулась. Ловким
движением  я  отскочила  к  порогу,  отбросила  край  ковра  и... отступила,
обескураженная  неожиданной  встречей. Передо мной стоял второй мой дедушка,
наиб аула Бестуди, - старый бек-Мешедзе.


                               Глава восьмая

ДЕДУШКА НАИБ. ПРИМИРЕНИЕ.

     Он  был  высок,  строен, с умным и важным породистым лицом. Праздничный
бешмет,  обшитый  золотым  позументом,  как нельзя лучше подходил его гордой
осанке.  Дедушка  Мешедзе наибствовал более двадцати лет в своем ауле, и все
жители слушались его, как дети слушаются любимого отца.
     Я  видела  его  издалека - с кровл