Лишь время от времени в бездонной глуби неба стремительно пролетит
невидимый и беззвучный самолетик, оставив за собой расплывающийся, белый
или бледно-розовый след.
   Даже красиво с виду, и на душе вроде спокойно - ты тут занят своими
делами, а тебя кто-то неслышно и незримо охраняет...
 
   А вот в Стокгольме я жил в районе, над которым постоянно, днем и ночью,
через короткие интервалы взревывали набирающие высоту самолеты. К этому
грохоту я не смог привыкнуть, с трудом засыпал, встрепанно вскакивал ночами
с колотящимся сердцем, и в голове по утрам шумело. Неподалеку располагался
старый городской аэродром, и жителям этого района было не легче от сознания
того, что преобладающие ветры дуют над городом в направлении, исключающем
взлеты реактивных лайнеров над центром города. Разумеется, рано или поздно
потребуются в данном случае кардинальные меры, чтобы удобство для
меньшинства не доставляло неудобств большинству, но в Стокгольме же
столкнулся я еще с одним ужасным шумовым загрязнением, которое познакомило
меня с местным, довольно парадоксальным пониманием демократии.
 
   Однажды ночью я вскочил от громоподобного моторного рева на улице, по
сравнению с которым самолетный шум над крышей казался гудением шмеля. Уши
заложило, стекла дружно задребезжали, в темноте почудилось, что со стен
сыплется штукатурка. Я выглянул в окно, однако гром на колесах уже катился
в сторону центра, и видны были только удаляющиеся красные огоньки да
мятутциеся лучи сильных прожекторов. Проехали машино-люди, которых в
Швеции называют ревущим раскатным словом - "раггары".
 
   Днем я увидел это дикое стадо на многолюдных улицах. Оно бешено
промчалось мимо, пешеходы и автомобили шарахались от него, а у меня снова,
как ночью, защемило сердце.
   На мощных мотоциклах со специально снятыми глушителями сидели парни в
шкурах и умопомрачительных лохмотьях. Под стать водителям - немытым и
нечесаным, были их спутницы, восседающие на багажниках. Мы с переводчиком
подошли к полицейскому. Молодой розовый парень, улыбаясь, выслушал нас.
 
   - Нет, я не имею права остановить их, - сказал он.
   - Но ведь они, проехав среди ночи сквозь город, разбудили добрую сотню
тысяч человек!
   - Да, но закона нет...
   - Проснулись детишки, - не уступал я. - В городе есть, конечно, и
душевнобольные, и люди, внезапно пораженные инфарктом, инсультом, другими
тяжелыми заболеваниями, и для них такой внезапный гром равносилен...
   - Понимаю, понимаю,-перебил переводчика полисмен, улыбаясь все шире. -
Но ведь у нас демократия!
   - Если это демократия, то что тогда?.. - Я готой был употребить
какое-нибудь труднопереводимое слово, но переводчик потянул меня за рукав,
видя, что полицейский совсем заулыбался. Очень веселый попался
полицейский, раньше я что-то таких в Стокгольме не видел.
   Помню, как в первый день пребывания здесь решили мы посмотреть смену
королевского караула. Это красочное музыкальное действо собирает множество
зевак - туристов, мальчишек, просто прохожих горожан. Отряд человек в сто
церемониально, торжественно идет по улицам под бравурную маршевую музыку,
ослепительно блистая латунными инструментами, знаками отличия, расшитыми
мундирами. Несут начищенное оружие, какие-то регалии на шестах, трезубцы не
то лиры с колокольчиками и еще чем-то звенящим. Лица офицеров и солдат
непроницаемо серьезны, и столь же серьезны полицейские на площади перед
королевским дворцом.
 
   И вот неожиданно стал я свидетелем скандального поступка какого-то
прохожего - пожилого, странно дергающегося человека в поношенной одежонке
и в запыленных, растоптанных башмаках. Сдается, что это был либо
непроспавшийся наркоман, либо негоспитализированный шизофреник, а может
быть, и просто' провокатор. Перед выходом церемониального караула на
площадь он вдруг выскочил из толпы и возглавил процессию, шагая в лад
музыке, вскидывая над головой правую руку и визгливо выкрикивая: "Хайль
Гитлер!"
   Лица полисменов оставались столь же неприступно серьезными, прохожие,
казалось, были даже рады потехе, и только когда этот психодиночка отошел в
сторону и, шагая мимо толпы, снова завел свое, раздались возмущенные
голоса. Его окружила группа туристов из ФРГ. Какие-то седые дамы
протестующе кричали "найн!", "демократишен!" и еще что-то, пытались даже
достать оппонента своими легкими зонтиками. А группа молодых волосатых
парней, оживленно жестикулируя, спорила подле, обсуждая, должно быть,
проблему - демократично ли будет намять бока человеку, провозглашающему
чересчур недемократический лозунг? Многие в толпе смеялись над редкой
уличной сценкой, и только полицейские оставались невозмутимо безучастными
к вопиющему нарушению традиции...
 
   Швеция по форме правления - конституционная монархия, в которой власть
короля традиционно ограничена риксдагом. Торжественная смена караульных
постов у королевского дворца - тоже дань традиции, существующей почти во
всех странах, сохранивших до наших дней августейшие, чаще всего номинально
правящие семейства. В последнее время на Западе стало модным презрение ко
всем традициям, в том числе самым древним и вполне, казалось бы,
безобидным. Недавно вот прочел в газете, как группа молодых людей
оскорбляла и оплевывала английских национальных гвардейцев, стоящих на
часах, а одна экзальтированная девица не только сорвала медвежью шапку с
головы недвижимого и ни в чем не повинного караульщика, но и раздавила
своим каблучком палец на его ноге.
 
   Впрочем, замечу, что скандальные эпизоды, нарушавшие самые святые
традиции, случались и в старину. Основателем теперешней династии шведских
монархов был не швед, а француз Жан Батист Жюль Бернадот, он же принц
ронте-Корво, известный наполеоновский маршал и франкмасон. При Наполеоне
выдвигались, несомненно, люди незаурядные, яркие, и Бернадот, как
большинство других полководцев Бонапарта, в начале французской революции
служил в небольшом чине. Смелый, честолюбивый и ловкий француз пришелся
шведам в буквальном смысле ко двору. В 1810 году он был усыновлен
престарелым королем Шве^ции Карлом XIII и по специальному решению риксдага
стал наследником престола. Сделавшись фактическим главой государства и
будучи дальновидным, умным политиком, Бернадот порвал с Наполеоном и
заключил союз с Россией, потом с Англией. После смерти своего приемного
батюшки он несколько десятилетий благополучно просидел на троне под именем
Карла XIV, ни разу не воевал, положив начало знаменитому шведскому
нейтралитету, и дожил почти до середины девятнадцатого века. А когда
приступили к омовению и бальзамированию августейшего тела, шведский двор
был неожиданно эпатирован и с трудом вышел из шокового состояния - на руке
их обожаемого короля оказалась плохо вытравленная татуировка "Смерть
королям!"
 
   ...Вечер у Рольфа Бернера. Этот стокгольмский журналист прям и резок в
оценках, серьезен в подходе к большим вопросам откровенен и последователен
в разговоре, а мне такие люди нравятся. Рольфа волнуют политические,
социальные проблемы. Только что вышла его книга, и он дарит ее мне.
Называется она "Kolchos". что в переводе означает "Колхоз". Рольф жил в
одном из хозяйств Смоленщины, работал и ел с колхозниками, беседовал с
ними, фотографировал их, рылся в колхозном архиве и в подшивках местных
газет. Книга эта об истории, экономике, культуре, о трудностях роста и
достижениях рядового нашего колхоза, о его людях и проблемах.
   Рольф считает, что коллективизация была исторически неизбежной,
единственным для нас способом покончить с массовой бедностью, отсталостью
в земледелии, чересполосицей, все время подчеркивает роль колхозного строя
в судьбах страны и людей.

   - Без него было бы куда трудней справиться с Гитлером, - говорит он. -
И какой бы был это сейчас колхоз, если б он не потерял в войну сто
шестьдесят мужчин!
   Живет Рольф Бернер в стокгольмском пригороде Накке-"ленточном городе",
к которому примыкает большой лес, покрывающий береговые скалы Сальтшена.
   - Идемте, - приглашает хозяин. - Не пожалеете.
   Внизу, у корней могучих стволов, было сумеречно и влажно, как в тайге,
а на вершинах, в лучах закатного солнца, еще пели птицы.
   Надо бы сказать тут о стокгольмских птицах.
   В городе их тьма-тьмущая. И не сизарей, не галок, не воробьев - типично
городских птиц, а самых настоящих лесных пернатых. Вот стайка синиц
обрабатывает кустарник среди шумной улицы, вот вровень ,с моим окном
спиралью поднимается по сосновому стволу поползень, обирая свои старые
захоронки, вот выводок дроздят во главе с хлопотливой мамашей роется в
земле под скамейкой, на которой сидят люди. Летом сорока редка, а в
Стокгольме эти белобокие крикуньи стрекочут повсюду и больше всего любят
посудачить на заборах, покачивая своими черными ромбическими хвостами и
воровато озираясь. А однажды в городском шуме я услышал знакомые глухие
звуки, будто дятел долбил неподатливую сухую древесину.
   Откуда тут дятел, если кругом дома, провода и автобусы? Но это был
действительно он. Вершина одинокой сосны виднелась из-за крыши, и большая
пестрая птица старательно долбила голый, умерший сук. И совсем уж я
подивился, увидев в сумерках, как меж старых вязов вокруг нашего
посольства бесшумно летает сова, 
   Больше всего в Стокгольме, однако, чаек и уток. Ну, чайку-то и ее
манеры все знают.
   Сильные, острокрылые птицы парят и прядают над водой, бросаясь за
куском хлеба или рыбешкой, пронзительно кричат, ссорятся между собой'
из-за всякого пустяка. В Стокгольме чайки чувствуют себя хозяевами -
садятся на фонарные столбы, шныряют меж фонтанных струй, ходят по улицам,
как у нас голуби, даже погуще.
 
   Но самое, пожалуй, поразительное в пернатом населении Стокгольма -
утки. Увидев их в первый раз, я подумал, что это домашние.
   Лежат рядком на газоне, в Двух шагах от них прошмыгивают автомобили,
топают прохожие, а они спят себе, безмятежно запустив головы под крыло. Их
тоже будто бы не замечают: никто не смотрит на них, не пугает, не
фотографирует, и утки лениво поднимаются с места лишь тогда, когда
стрекочущая машинка для стрижки газонов осторожно толкает их в бока.
   По оперению селезня я узнал, что это сизые дикие кряквы, и вспомнил,
как несколько лет назад мировую прессу обошел один стокгольмский снимок -
фоторепортер зафиксировал цепочку уток, невозмутимо и важно переходящих
большую улицу. Не знаю, какой там огонь горел в светофоре, но все движение
остановилось. Дикие утки в Стокгольме кормятся, зимуют, выводят на шхерах
залива и озера потомство. Они не одомашнились, но и дикими их уже едва ли
можно называть. Ручными тоже, потому что никто не пытается их взять в
руки. Скорее, это особые городские птицы, которым нет никакого дела до
того, что рядом живут торопливые бескрылые существа со всеми их шумными
машинами...
 
   С Рольфом Бернером мы шли старым, имеющим вполне "дикий" вид лесом. Вот
огромный, загораживающий полнеба вяз с табличкой, прикрепленной почему-то,
правда, не рядом к столбику, а прямо к стволу. Под тремя коронами значится
"Natur minne", то есть "памятник природы". В обхвате этот гигант 425
сантиметров, высота и возраст не указаны.
 
   - Как не понять тех, кто вел "вязовую войну"? - говорит Рольф, обходя
вяз вокруг. - Мы, шведы, любим свои вязы за то, что это единственные
свидетели жизни наших прадедов. Какая демонстрация мощи природы!
   Кроме того, в "вязовой войне" была одержана моральная победа - народ,
который всегда прав, настоял на своем... Пошли? Идемте, не пожалеете...
 
   Мы вышли на берег Нюккельвикена - Ключевого залива. Рольф ревностно
заявил, что под Стокгольмом другого такого фиорда нет, замолчал, не мешая
мне, и я это оценил. Залив прихотливо, изломисто врезался в берег.
   Отвесные, рваные скалы картинно отражались в глубокой черной воде, над
ними цвел ярой зеленью хвойный лес, подсвеченный последними лучами
невидимого солнца, и золотая пыльца тихо точила с вершин. Вода, скалы,
лес, закатный солнечный свет и густые тени создавали сказочную гармонию
первородных красок. Почудилось, что вот-вот в заливе появиться ладья
богатого гостя*" Садко, а из-под лесной сени выйдут на камни викинги в
железных своих доспехах...
 
   Поверху скалы были сглажены ледником, они струили тепло, а снизу текла
по расщелинам свежая прохлада. Наступала белая ночь.
   И без того мягкие краски пригашиваются, размываются. Огни Стокгольма
мерцают далеко, призрачно, словно удаляясь или собираясь погаснуть. Тишина,
только вдали на шхерах и в завораживающем глаз смутном просторе едва
уловимо кричат чайки.
 
   - Т-сс! - услышал я и вздрогнул, дождавшись все же сказки. Неподалеку
от берега, на недвижной глади залива, вдруг обозначился лебедь. За ним
беззвучно и очень-очень медленно явились еще три царственные птицы.
   Горделивые головы на изящно изогнутых шеях, белоснежные, словно ватные,
крылья, зеркальное отражение птиц в темной воде - истинное чудо жизни!
Нет, люди раньше понимали и ценили красоту природы не меньше нас - недаром
у многих народов убийство лебедя издревле считается тяжким грехом.
Накануне я видел в городе лебедя, постоянно живущего у многолюдной
набережной, и вдоволь посмеялся над ним. Какая-то старая женщина кормила
кухонными остатками уток, они топтали ей ноги, всполошенно крякали, рвали
друг у друга пищу, глаза их блестели от жадности. А лебедь вежливо подошел
сбоку, взял женщину клювом за плечо и осторожно потянул в сторону: мол, вы
понимаете, что мне недостойно отбирать у этих уток еду или вступать с ними
в полемику, но неужели вы-то не видите, что я пришел?..
 
   Лебеди растворились, как мираж, в прозрачном тумане, а мы с Рольфом
пошли назад, переступая через больших черных слизняков, выползших с
темнотой на тропу. Темно было только здесь, внизу, а в проемах брезжил
неверный полусвет. Мы вышли на большую поляну, от которой отслаивался
легкий туман.
   Вдруг по опушке леса мгновенно проскочило легкое, грациозное животное.
 
   - Косуля?!
   - Косуля, - подтвердил Рольф.
   - Никогда бы не подумал, что в пригороде такого большого города могут
бегать косули.
   - А меня, между прочим, - возразил Рольф, - просто потрясло, что у вас
везде бродят лоси. Такие красавцы!.. И вы, кстати, заметили, как испоганен
Ключевой залив?
 
   Конечно, я видел, что в самом красивом месте фиорда гниет большая
сплотка древесины, только не стал говорить об этом, чтоб не испортить
впечатления. Гирлянда "сигар", скрепленная ржавым такелажем, набухла и
притонула, бревна были не окорены.
 
   - С осени лежит,-сказал Рольф.-Залив изуродовала, настроение тысячам
людей испортила.
 
   - Конечно, это непорядок, - подтвердил я, хотя мне хотелось выразиться
покрепче, потому что сплотка "сигар" в этом сказочном месте - не только
зрительное загрязнение.
   Разлагается древесная кора, гноит воду, отравляет рыбу, дубильные
вещества разрушают икринки, и ни один малек этим летом тут не 
   выведется. Давно надо бы узнать, что за компания так набезобразничала,
дать снимок в газету с соответствующей подписью или плакат укрепить на
бревнах. Но тысячам людей, отдыхающим здесь, видать, некогда, а общества
охраны природы в Швеции нет. Я сказал, однако:
 
   - Но у вас даже в центре Стокгольма ловят рыбу прямо с моста.
   - Это какой-то особый обожатель поплавка, - возразил Рольф. - Рыбу его
есть нельзя.
   - Почему?
   - Ртуть. Проблема, неизвестная у вас.
   Верно, это большое счастье для москвичей и жителей других наших больших
городов, что они незнакомы с ртутным загрязнением воды, хотя до полной
чистоты протекающих через города рек у нас еще довольно далеко. И как не
радоваться, что буквально в последний год появились над умершей было
Москвой-рекой рыболовы! Стоят себе под стенами Кремля и дергают плотву. В
некоторых местах дно этой реки за прошедшие времена покрылось слоями грязи
многометровой толщины. Сейчас грязь отсасывается, дно устилается свежим
песочком, и рыбешка сразу же оценила заботу людей - начала заплывать в
город...
 
   Мы заговорили с Рольфом о двойственном воздействии на человека
технического прогресса, о том, что практически на каждом шагу сейчас можно
встретить болезненные противоречия в использовании окружающей среды. Вот
несколько лет назад через окрестности Ключевого залива прошла шоссейная
дорога. Сократила какие-то расстояния, сберегает людям время и средства -
меньше требуется горючего и смазки, дольше служат машины. Все эти выгоды
можно подсчитать на канцелярских счетах. Но та же дорога привела в
первозданную природу стада ревущих транзитных грузовиков, извергающих
едкую отраву, сушит воздух асфальтом и каменными разломами, а главное,
уничтожила в этом прекрасном лесном уголке единственную речку, в которой
веками журчала прозрачная пресная вода. Дорога перерезала своим полотном и
кюветами водосборные склоны, нарушила природную фильтрацию грунтовых вод,
ручей умер. На каких электронных машинах можно теперь подсчитать урон,
нанесенный почве, растениям, животным, то есть природной среде, и в конце
концов людям, которые тысячами гуляют здесь, купаются, загорают, ловят
рыбу, ходят на лыжах?
   И мне вдруг вспомнилось, что великий Данте при всей его могучей
фантазии не мог представить себе рай иначе, как в виде леса с бегущим
сквозь него ручьем... Мое знакомство со страной только начиналось, и я не
знал еще, что скоро увижу куда более огорчительные вещи, связанные с
обеднением природы Швеции, с социальными, почти тупиковыми проблемами ее.
 
   Многоэтажные дома, в одном из которых живет Рольф Бернер, подступили к
самому лесу. От Ключевого залива мы дошли сюда минут за пятнадцать, и я
все оглядывался назад, вспоминая вяз-великан, гладь извилистого фиорда,
камни, простор, лебедей и косулю. А тут, рядом со всем зтим, такие же
дома, как у нас в Кунцеве или Хорошево-Мневниках.
 
   - Растет Стокгольм, - осторожно сказал я.
   - Нет, - понял Рольф. - Эти дома последние. Решено прекратить
застройку, лес и залив не трогать.
   - Но городу куда-то надо расширяться...
   - Если начнут тут дальше строить,- сказал Рольф, - я уйду в партизаны.
   И даже не улыбнулся. Мне было полезно это знакомство и приятно, потому
что Рольф - коммунист, и я мог в разговоре употреблять привычное обращение
"товарищ".


                          2. ДЬЯВОЛУ МНОГО РАБОТЫ
 
   Г„теборг - портовый, рабочий город. Серые, плоские, сглаженные ледником
скалы окрест, здания блеклых оттенков. И зеленое убранство поскромней
стокгольмского; ни -птиц нет, ни белок на улицах, и даже вывески построже
и попроще. Рожденный морем и для моря Г„теборг несет на себе печать его
суровой северной простоты, и городские монументы подчеркивают деловые,
серьезные отношения города и моря. На центральной площади возвышается в
струях фонтана гордость Г„теборга - "Посейдон" знаменитого Карла Миллеса.
Это не традиционный бородач с трезубцем, а молодой обнаженный северянин,
простой и понятный бог. с мускулами, затвердевшими на веслах. Он стоит в
живой, динамичной позе, будто только что вынырнул из воды; в одной руке -
раковина, в другой - лосось. Вот посреди улицы еще одна "морская"
скульптура - разновысокие бетонные столбы, плотно и со вкусом
сгруппированные, символизирующие мачты затонувшего парусника. Вот с
высокого постамента-колонны рвется в сторону моря, навстречу подплывающим
кораблям, бронзовая женщина, прижимая к груди ребенка. Ее волосы, косынку
и старомодное платье треплет сильный встречный ветер - жена моряка...
 
   Вокруг города толпятся баки нефтехранилищ, на высоких трубах пылают
газовые факелы. Крупнейший порт Скандинавии потребляет много нефти,
продуктов ее переработки. Интересен новый бетонный мост через Г„та-Эльв,
длинный, чуть ли не в версту, какой-то воздушный весь, даже хрупкий с виду.
Под высоченными пролетами могут проходить океанские суда с
одиннадцатиметровой осадкой. И еще одна новинка в Г„теборге - городская
библиотека, о которой надо хотя бы коротко рассказать, потому что на всю
Швецию, а мож