Бернхард Шлинк.
   Чтец

     Перевод А. Тарасова
     Courtesy of Demon's Eye VerlagsGmbH, Berlin © 1999
     Год написания: 1995
     Название оригинала: Der Vorleser
     Bernhard Schlink - Der Vorleser
     All rights reserved by Diogenes  Verlag  AG Zurich, 1995
     Translation copyright: Demon's Eye Verlags GmbH, Berlin © 1999


 * ЧАСТЬ I *




1


     Когда мне  было  пятнадцать лет, я  перенес  желтуху. Болезнь  началась
осенью  и кончилась  с наступлением весны. Чем холоднее и темнее  становился
старый  год,  тем  слабее  делался  я.  Только в новом  году  дело пошло  на
поправку. Январь был  теплым,  и моя мать стелила  мне  на  балконе. Я видел
небо,  солнце,  облака  и слышал, как играют  во дворе дети.  Как-то  ранним
вечером в феврале я услышал пение дрозда.
     Мой первый после болезни путь вел меня  с Блюменштрассе, где мы жили на
третьем   этаже  массивного,   построенного   на  рубеже   веков  дома,   на
Банхофштрассе. Там  в один из понедельников в октябре меня вырвало по дороге
из школы домой. Уже несколько дней я чувствовал тогда такую слабость,  какой
не чувствовал еще  никогда  в жизни.  Каждый шаг стоил мне  усилий. Когда  я
поднимался дома или в школе по лестнице, ноги едва несли меня. Есть мне тоже
не  хотелось.  Даже  когда  я  голодный  садился  за  стол,  во  мне  вскоре
поднималось отвращение.  По утрам я просыпался  с пересохшим ртом и  с таким
чувством,  будто  мои  органы  тяжелым  и  неуместным  грузом  лежат в  моем
туловище. Мне было стыдно быть таким слабым. Мне было особенно стыдно, когда
меня вырвало. Этого со мной в моей жизни тоже еще никогда  не случалось. Мой
рот стал  наполняться,  я попытался сглотнуть, крепко сжал губы, приложил ко
рту  руку, но  все  вырвалось  у  меня  изо  рта  и  сквозь пальцы.  Потом я
прислонился  к  стене  дома,  глядел на  рвотную массу  у моих ног и давился
светлой слизью.
     Женщина, принявшаяся  помогать мне,  делала это почти грубо.  Она взяла
меня за руку  и  повела меня через  темный подъезд дома во  двор. Наверху от
окна  к окну  были натянуты веревки и на них  висело белье.  Во дворе стояла
поленница дров;  в мастерской с  открытыми  дверями  визжала пила  и  летели
опилки.  Рядом  с  дверью во двор был кран с  водой. Женщина повернула  его,
обмыла сначала мою руку и затем, собрав в пригоршню  ладоней  воду, плеснула
мне ее в лицо. Я вытер лицо полотенцем.
     -- Бери-ка другое!
     Рядом с краном стояли два ведра, она взяла одно и наполнила его. Я взял
и  наполнил второе и  пошел следом за ней через  проход подъезда. Она широко
размахнулась, вода с  шумом выплеснулась  на тротуар и смыла то, что из меня
вышло, в канавку стока.  Она взяла  ведро, которое держал я,  и пустила  еще
один водный поток по тротуару.
     Потом она выпрямилась и увидела, что я плачу.
     -- Парнишка, -- сказала она с удивлением, -- парнишка...
     Она прижала меня к себе. Я был едва выше ее ростом, чувствовал ее грудь
на  моей груди, чувствовал в тесноте объятия свой  плохой  запах изо  рта  и
запах ее  свежего пота и не знал, что мне делать с моими руками.  Я перестал
плакать.

     Она спросила меня, где я живу, оставила ведра в подъезде и  повела меня
домой.  Она шла рядом со  мной, неся  в  одной руке  мой портфель, а  другой
поддерживая меня за локоть. От Банхофштрассе до Блюменштрассе идти недалеко.
Она шла быстро и с  решимостью, которая облегчала мне задачу не отставать от
нее. Перед нашим домом она попрощалась.
     В  тот  же  день  моя  мать вызвала  врача,  который поставил  диагноз:
желтуха. Позже  я  рассказал  ей  о  той  женщине.  Не  думаю,  что  я потом
когда-нибудь  пошел  бы  к  ней по  своей  воле.  Но моя мать считала вполне
естественным  то, что  я, как  только буду  в состоянии,  куплю этой женщине
букет цветов, представлюсь ей и поблагодарю ее. Так в конце февраля я  пошел
на Банхофштрассе.





2


     Того дома на Банхофштрассе сегодня больше нет. Я не знаю, когда и зачем
его снесли. Вот  уже много лет я  не был  в своем родном  городе. Новый дом,
построенный  в  семидесятых или  восьмидесятых  годах,  имеет  пять этажей и
большую  пристроенную мансарду, он  отвергает  своей  конструкцией эркеры  и
балконы  и  покрыт   гладко-светлым  слоем  штукатурки.  Множество   звонков
указывает на наличие в  нем множества маленьких компактных квартир. Квартир,
в которые люди въезжают и из которых они выезжают так же, как берут напрокат
машину  и  потом  оставляют  ее.  На  первом  этаже там  сейчас компьютерный
магазин;  до этого  там  были хозяйственно-косметическая лавка,  продуктовый
магазин и видеотека.
     У  старого дома  при той же высоте было четыре этажа: первый, сложенный
из отшлифованных  алмазом силикатных квадров, и над ним три  этажа добротной
кирпичной кладки с эркерами, балконами и оконными обрамлениями из песчаника.
На первый этаж и на лестничную клетку  вело несколько ступенек, пошире снизу
и  поуже  кверху,  схваченных  по  обеим  сторонам стенами, к  которым  были
прикреплены железные  перила  и которые закручивались  внизу, как панцирь  у
улитки.  По  бокам   от  двери  стояли  колонны,  и   с  углов  эпистиля  на
Банхофштрассе взирали два льва: один  -- налево, другой -- направо. Подъезд,
через который женщина подвела меня тогда к крану, был боковым.
     Уже в  раннем  детстве я заметил этот  дом.  Он господствовал над  всем
рядом построек улицы. Я  думал, что если он вдруг еще больше раздастся вширь
и прибавит в тяжести, то  соседним  домам придется  сдвинуться в  сторону  и
уступить  ему  место.  Я  представлял  себе  внутри его лестницу, отделанную
штукатуркой,  украшенную  зеркалами и  дорожкой с восточным  узором, которую
держали на  ступеньках до блеска отполированные  рейки  из  желтой  меди.  Я
ожидал, что  в этом господском  доме будут  жить такие же  люди-господа.  Но
поскольку дом от времени и от дыма проходящих мимо паровозов стал темным, то
я  и  жильцов-господ  представлял  себе  мрачными,   сделавшимися  какими-то
причудливыми, быть может, глухими или немыми, горбатыми или хромыми.
     В более поздние годы я то и  дело видел этот дом во  сне. Все  сны были
похожими -- вариации одного сна и  одной темы. Я иду по незнакомому городу и
вижу  дом.  Он стоит в ряду  домов  в квартале,  которого  я не знаю. Я  иду
дальше, сбитый с толку, потому что знаю дом, но не знаю городского квартала.
Потом меня  осеняет, что  дом-то я уже видел раньше.  При этом я думаю  не о
Банхофштрассе в моем родном городе,  а  о  другом городе  или другой стране.
Скажем, во сне я иду по Риму, вижу там дом и  вспоминаю, что уже видел его в
Берне. Это пережитое во сне воспоминание меня успокаивает; снова увидеть дом
в другом  окружении  кажется мне  не более странным, чем случайно  увидеться
снова со старым приятелем  в незнакомом  месте. Я поворачиваюсь, возвращаюсь
обратно к дому и иду по ступенькам наверх. Я хочу войти. Я нажимаю на кнопку
звонка.
     Если я вижу дом где-нибудь за городом, то тогда сон длится  дольше, или
же я могу потом лучше вспомнить  его подробности. Я еду на машине. По правую
руку  от себя  я вижу  дом и еду дальше, сперва только озадаченный тем,  что
дом,  место которому явно на  городской улице, вдруг  стоит в открытом поле.
Потом мне приходит в голову, что я уже видел его, и это вдвойне сбивает меня
с  толку. Когда я  вспоминаю, где я уже его встречал,  я поворачиваю  и  еду
обратно. Дорога  в  моем  сне всегда  пустынна; визжа  шинами,  я без  помех
разворачиваюсь и на большой скорости еду назад. Я боюсь, что опоздаю,  и еду
быстрее.  Потом  я  вижу его.  Он окружен полями -- рапсовыми,  ржаными  или
виноградными  в  Пфальце,  лавандовыми  -- в Провансе. Местность  равнинная,
иногда слегка  холмистая.  Деревьев нет. День  совсем  ясный, светит солнце,
воздух подергивается и дорога блестит от жары. Брандмауэры  придают дому вид
какого-то  отрезанного,  недовершенного. Это  могли  бы  быть  и брандмауэры
какого-нибудь другого дома.  Дом выглядит не мрачнее,  чем на Банхофштрассе.
Но окна в нем  совсем запыленные и не дают ничего рассмотреть  во внутренних
помещениях, даже занавесей. Дом слеп.
     Я останавливаюсь на  краю дороги и иду через нее  к подъезду. Никого не
видно, ничего не слышно, ни далекого шума  мотора, ни  ветра,  ни птицы. Мир
мертв. Я поднимаюсь по ступенькам наверх и жму на звонок.
     Но дверь я не открываю. Я просыпаюсь и  знаю только, что  положил палец
на кнопку  звонка и нажал на  нее. Потом в моей памяти всплывает весь сон, а
также то, что он уже снился мне раньше.





3


     Имени той  женщины  я не  знал. С  букетом цветов в руке я нерешительно
стоял внизу перед дверью и звонками. Охотнее всего я повернул бы обратно. Но
тут из дома вышел мужчина, спросил меня,  к кому  я  хочу, и отослал  меня к
фрау Шмитц на четвертый этаж.
     Ни  штукатурной  отделки, ни  зеркал, ни  дорожки. Какой  бы неброской,
несопоставимой с  роскошью  фасада красотой  лестничная  клетка не  обладала
изначально, сейчас эта красота давно ушла. Красная краска на ступеньках была
посередине стерта, тисненый зеленый линолеум, приклеенный  рядом с лестницей
на  стене до  уровня плеч,  был обшарпан,  и  там,  где  у перил недоставало
поперечных  планок,   были  накручены  веревки.   Пахло   какими-то  моющими
средствами. Не  исключено,  что все это я отметил лишь  позднее. Там  всегда
было одинаково убого и одинаково чисто и всегда стоял  один  и  тот же запах
какого-то  моющего  средства,  перемешиваемый  иногда  запахами  капусты или
бобов,  жареной снеди или кипяченого  белья. О других жильцах дома я за  все
время так и не узнал ничего больше кроме этих запахов, шума вытираемых перед
дверями ног  и табличек с фамилиями под кнопками звонков. Не помню, чтобы на
лестнице я когда-нибудь встретился с одним из жильцов.
     Я также уже не помню больше, как я поздоровался с фрау Шмитц. Вероятно,
я подготовил две-три фразы о  том, как она  тогда помогла мне, о том, как  я
болел, какие-нибудь слова  благодарности и произнес их перед ней. Она повела
меня на кухню.
     Кухня была самым  большим помещением в квартире. В ней находились плита
и мойка, ванна и ванная колонка, стол  и два стула,  кухонный шкаф, шкаф для
одежды и кушетка. Кушетка была накрыта красным бархатным покрывалом. В кухне
не было окон. Свет в нее падал  сквозь стекла двери, которая вела на балкон.
Полумрака от этого  не  убавлялось  -- светло  в  кухне делалось лишь тогда,
когда дверь была  открыта. Тогда из столярной мастерской во дворе был слышен
пронзительный визг пилы и в кухню доносился запах древесины.
     К  квартире  еще  относилась  маленькая и тесная комнатка с  сервантом,
столом, четырьмя стульями, высоким креслом и печкой. Эта комната зимой почти
никогда не отапливалась и даже летом ею почти  никогда не пользовались. Окно
выходило  на Банхофштрассе и  из него  открывался  вид на территорию бывшего
вокзала,  которая была перекопана  вдоль и поперек и на которой в нескольких
местах уже  был заложен фундамент новых  судебно-административных зданий. И,
наконец,  в квартире  был еще туалет  без окон.  Когда воняло в  туалете, то
воняло и по всему коридору.
     Не помню я больше уже и того, о  чем  мы  говорили на кухне. Фрау Шмитц
гладила;  расстелив на столе шерстяное  одеяло  и простыню, она доставала из
корзины одну за  другой какую-нибудь вещь из белья, гладила ее, складывала и
клала в стопку на один из двух стульев. На втором сидел я. Она гладила также
и  свое нижнее белье, и я не хотел  на него смотреть, но и не мог смотреть в
сторону. На  ней  был  домашний  халат без  рукавов, голубой, с  маленькими,
блекло-красными  цветочками. Свои  пепельные, достигавшие ей до  плеч волосы
она  скрепила на  затылке  заколкой. Ее оголенные  руки  были  бледными.  Их
действия, когда она брала утюг, водила им, отставляла его  в сторону и потом
складывала  и  перекладывала  белье, были  медленными и сосредоточенными.  И
также медленно и сосредоточенно она двигалась, нагибалась и выпрямлялась. На
ее тогдашнее лицо в моей  памяти наложились ее  более поздние  лица. Когда я
вызываю  ее  перед  своими глазами, такой, какой  она  была  тогда,  то  она
является  мне без  лица.  Мне  приходится  его восстанавливать. Высокий лоб,
высоко   посаженные  скулы,  бледно-голубые  глаза,  полные,  без  впадинки,
равномерно изогнутые губы, крепкий подбородок. Большое, строгое, женственное
лицо. Я знаю, что оно показалось мне красивым. Однако сегодня  его красоты я
не вижу.





4


     -- Подожди, -- сказала она, когда я встал и  хотел уходить. -- Мне тоже
надо идти, я пройдусь с тобой немного.
     Я  ждал в  прихожей.  Она  переодевалась  в  кухне.  Дверь была  слегка
приоткрыта.  Она  сняла  халат и  стояла в светло-зеленой  комбинации. Через
спинку  стула  были  переброшены  два  чулка. Она взяла один  и, попеременно
работая  пальцами, собрала его  сверху  донизу.  Она балансировала  на одной
ноге, оперлась о ее колено пяткой другой ноги, нагнулась, нацепила собранный
чулок на макушку  ступни,  поставила ее  на  стул,  натянула чулок на  икру,
колено и  ляжку,  наклонилась в сторону и закрепила чулок на резинках. Затем
она выпрямилась,  убрала  ногу  со стула  и повернулась,  чтобы взять второй
чулок.
     Я не мог оторвать от нее глаз. От  ее спины и от  ее плеч, от ее груди,
которую комбинация больше  обрамляла, чем скрывала,  от ее  зада, на котором
комбинация натягивалась, когда  она упиралась ступней в  колено и ставила ее
на стул, от ее ноги,  сначала голой и  бледной и потом, в чулке,  отливающей
шелковистым блеском.
     Она почувствовала мой взгляд. Она задержала руку, вот-вот готовую взять
второй чулок, обернулась к  двери и посмотрела мне в глаза. Не знаю, как она
смотрела  -- удивленно,  вопросительно,  понимающе или осуждающе. Я покрылся
краской. Какое-то мгновение  я стоял с пылающим лицом. Потом  я уже  не  мог
больше этого вынести, я  выбежал  вон из квартиры, слетел вниз по лестнице и
выскочил из дома.
     Шел я медленно. Банхофштрассе, Хойсерштрассе, Блюменштрассе --  не один
год это была моя дорога  в школу. Я знал там каждый дом, каждый сад и каждый
забор -- тот, который ежегодно красили новой краской,  тот,  доски  которого
стали  такими серыми и  трухлявыми, что я  мог продавить  их рукой, железные
ограды, вдоль которых я бегал ребенком с палкой, выбивая звон из их прутьев,
и  высокие  кирпичные стены, за которыми,  как  я  фантазировал, должно было
скрываться что-то чудесное и ужасное, пока я не сумел вскарабкаться наверх и
не увидел одни скучные  ряды  запущенных  цветочных  клумб и  ягодно-овощных
грядок.  Мне  было хорошо  знакомо  булыжное  и гудронированное покрытие  на
проезжей  части  и  я  знал,  где  сменяют друг  друга  на  тротуаре  плиты,
волнообразно уложенные базальтовые катыши, гудрон и гравий.
     Мне все было знакомо до мелочей. Когда мое сердце  перестало колотиться
и мое лицо больше не горело, та встреча между кухней и прихожей была далеко.
Я злился на себя. Я убежал, точно ребенок, вместо того, чтобы  отреагировать
так спокойно-уверенно,  как сам  того  от себя ожидал. Мне ведь было  уже не
девять лет, а пятнадцать.  Правда, для меня оставалось загадкой, как  должна
была проявиться эта спокойно-уверенная реакция.
     Другой загадкой была сама встреча между кухней и прихожей. Почему  я не
мог  отвести  взгляда  от этой женщины? У нее было  очень  сильное  и  очень
женственное тело, более пышное,  чем у  девочек, которые мне  нравились и на
которых я засматривался. Я был уверен, что она не привлекла бы мое внимание,
если бы я увидел ее в бассейне. К тому же она предстала передо мной не более
голой, чем девочки  и женщины, которых  я уже видел  в бассейне. И потом она
была гораздо  старше девочек, о  которых я мечтал.  Сколько ей было лет?  За
тридцать? Трудно определить года, которых сам еще не  нажил или не замечаешь
на своем горизонте.
     Много  лет позднее  я понял, что не мог отвести от нее глаз не из-за ее
фигуры, а из-за ее движений и поз. Я не раз  просил потом своих подруг одеть
чулки, но не желал  объяснять им свою  просьбу, рассказывать  о загадке  той
встречи между кухней и прихожей. Поэтому моя  просьба воспринималась ими как
желание  увидеть  на  женском  теле  подвязки  и  кружевное  нижнее  белье и
предаться эротической экстравагантности, и когда эта просьба выполнялась, то
происходило это в кокетливой позе. Нет, это было не  то, от  чего я  не  мог
отвернуть тогда своих глаз.  Она не позировала, она не  кокетничала. Я также
не помню,  чтобы она делала это в других  случаях. Я помню, что  ее тело, ее
позы и движения иногда производили впечатление неуклюжести. Не то, чтобы она
была такой тяжелой. Скорее, казалось, она уединилась в глубинах своего тела,
предоставила  его самому себе  и  его собственному, не нарушаемому  никакими
приказаниями  головы спокойному  ритму,  и позабыла о внешнем  мире.  То  же
забвение  окружающего  мира было в ее позах  и  движениях, когда она одевала
чулки. Однако тут она не была неуклюжей,  а напротив -- плавной, грациозной,
соблазнительной, и соблазн этот находил свое выражение не в ее груди, бедрах
и ногах, а в приглашении забыть внешний мир в глубинах ее тела.
     В  то время я этого не  знал -- быть может, не знаю и сейчас, а  только
сочиняю  здесь что-то.  Но  когда  я  думал  тогда  о том, что же  меня  так
возбудило, это возбуждение снова  возвращалось.  Чтобы отгадать  загадку,  я
вызывал в памяти ту встречу, и  расстояние, на которое я удалился, сделав ее
для себя  загадкой, исчезало. Я снова видел  перед собой все и  снова не мог
оторвать от этой картины своих глаз.





5


     Через неделю я снова стоял перед ее дверью.
     На протяжении  недели я пытался не  думать о ней. Но в  тот  период  не
находилось  ничего такого, что могло  бы  меня занять и отвлечь; врач еще не
разрешал  мне ходить  в  школу,  книги  после нескольких месяцев  чтения мне
надоели,  а  друзья хоть  и заходили, но  я  был уже так долго болен, что их
посещения  не могли  больше  навести  мостов  между  их  буднями  и  моими и
становились  все  короче. Мне рекомендовалось выходить на  прогулки,  каждый
день слегка  удлиняя маршрут, и не напрягаться при этом. А напряжение бы мне
не повредило.
     Каким  все-таки  заколдованным  бывает   время   болезни  в  детстве  и
юношестве! Внешний мир, мир свободного времяпровождения во дворе, в саду или
на улице  лишь приглушенными звуками достигает комнаты больного.  Внутри  же
нее  широко пускает корни мир  историй и персонажей  из книг, которые читает
больной. Температура, ослабляющая чувство восприятия и усиливающая фантазию,
превращает комнату  в новое,  одновременно знакомое  и незнакомое помещение;
чудовища выставляют  в узоре занавесей и рисунке обоев свои рожи,  а стулья,
столы,  полки  и  шкаф  вырастают до  размеров  гор,  зданий  или  кораблей,
одновременно удивительно близких и  страшно далеких.  Долгими ночными часами
больного   сопровождают   удары  часов  на  церковной  башне,  гул  случайно
проезжающих машин и  отблески  света от  их  фар,  блуждающие  по  стенам  и
потолку. Это часы без сна,  но  не  бессонные часы,  это  не часы  какого-то
лишения, но часы изобилия. Желания, воспоминания, страхи, вожделения создают
лабиринты, в которых больной теряется, находится и снова теряется. Это часы,
в которые все становится возможным, хорошее и плохое.
     Все это  ослабевает, когда  состояние больного  улучшается. Однако если
болезнь  длилась  достаточно   долго,  то  комната  оказывается  пропитанной
пережитыми  впечатлениями   и  выздоравливающий,  у   которого   уже   спала
температура, все еще не может найти выхода из своих лабиринтов.
     Каждое  утро я  просыпался  с  плохой совестью, иногда с  влажными  или
выпачканными засохшими пятнами штанами пижамы. Картины и  сцены, которые мне
снили