ею.  Когда  пила  умолкала,   в  кухню  слабо  доносился   шум  движения  с
Банхофштрассе. Когда я слышал, как  на улице начинают перекликаться и играть
дети, я знал,  что  в школе  окончились  занятия и время перевалило  за час.
Сосед, приходивший в это время на обед домой, рассыпал на своем балконе корм
для птиц и к нему, воркуя, слетались голуби.
     -- Как тебя зовут? -- спросил я ее на шестой или седьмой день.
     Она заснула на  мне и  только-только начинала пробуждаться.  До этого я
избегал прямого обращения к ней, не употребляя ни "ты", ни "вы".
     Она подскочила:
     -- Что?
     -- Я спросил, как тебя зовут!
     -- Зачем тебе?
     Она смотрела на меня с настороженностью во взгляде.
     -- Ну, ты и  я... Я знаю твою фамилию, но не знаю твоего имени. Я хотел
только узнать твое имя. Что в этом...
     Она рассмеялась:
     -- Ничего, парнишка, ничего в этом такого нет. Меня зовут Ханна.
     Она  продолжала смеяться,  никак не могла  остановиться и заразила меня
своим смехом.
     -- Ты так странно смотрела.
     -- Это я еще не совсем отошла от сна. А тебя как зовут?
     Я  думал, что она  уже  это знает. Сейчас  как раз  было  модным носить
школьные принадлежности не в портфеле, а под мышкой, и когда я клал все вещи
к ней на  стол, то там  было  видно мое  имя -- на тетрадях и  на учебниках,
которые  я давно  научился  обертывать плотной бумагой с  наклеенной  сверху
этикеткой,  где были написаны мои имя с фамилией и название учебника. Но она
не обратила ни них внимания.
     -- Меня зовут Михаель Берг.
     --  Михаель, Михаель, Михаель.., --  она распробовала имя на языке.  --
Значит, моего парнишку зовут Михаель, он учится в институте...
     -- Нет, в школе.
     -- ...он учится в школе, ему, сколько, семнадцать?
     Я был горд тем, что она дала мне на два года больше, и согласно кивнул.
     --  ...ему  семнадцать   лет  и  он  хочет,   когда   вырастет,   стать
знаменитым...
     Она помедлила.
     -- Я не знаю, кем я хочу стать.
     -- Но ты же хорошо учишься?
     -- Ну, так себе.
     Я сказал ей, что она для меня важнее учебы  и школы и что я очень хотел
бы бывать у нее почаще.
     -- Я все равно останусь на второй год.
     -- Где ты останешься на второй год?
     Она выпрямилась. Это был первый настоящий разговор между нами.
     -- В младшем  отделении седьмого класса. Я  слишком  много пропустил за
последние  месяцы,  когда  болел.  Чтобы  закончить  этот  класс,  мне  надо
вкалывать как последнему дураку. Сейчас, например, я должен быть в школе.
     Я рассказал ей о том, что прогуливаю уроки.
     -- Вон отсюда! -- Она откинула покрывало. -- Вон из моей постели.  И не
приходи больше,  если  не  возьмешься за учебу. Ты  называешь  это  дурацкой
работой? Дурацкой, да? А продавать  билеты и дырявить их --  это, по-твоему,
что?
     Она поднялась,  стояла нагишом в  кухне  и изображала кондуктора. Левой
рукой она открыла маленькую папку с книжечками  трамвайных билетов, оторвала
большим  пальцем, на  который  был насажен резиновый  наперсток, два из них,
дернула правой  так,  что  поймала  в ладонь  щипцы, болтавшиеся  у  нее  на
запястье, и щелкнула ими два раза.
     -- Два раза Рорбах, пожалуйста.
     Она отпустила щипцы, вытянула руку,  взяла денежную купюру, расстегнула
перед собой  сумку  с  деньгами,  сунула  туда купюру,  защелкнула  сумку  и
извлекла из находящихся снаружи отделений для монет сдачу.
     -- У кого еще нет билета?
     Она взглянула на меня:
     -- Дурацкая работа? Ты не знаешь, что это такое.
     Я сидел на краю кушетки. Меня словно чем-то оглушили.
     -- Извини. Я  возьмусь за учебу. Не знаю, получится ли у меня --  через
шесть  недель  учебный год заканчивается. Я  все-таки постараюсь. Но  у меня
ничего не выйдет, если мне нельзя будет больше видеться с тобой. Я...
     Сначала я хотел сказать "я люблю тебя", но  потом передумал. Может, она
была и права, даже наверняка она была права. Но она была не вправе требовать
от меня, чтобы я уделял  больше  времени  школе, и  делать  это условием для
наших свиданий.
     Часы в прихожей пробили пол-второго.
     -- Тебе надо уходить.
     Она помедлила:
     -- С завтрашнего дня я  работаю в  главную смену. В пол-шестого я  буду
приходить  домой, тогда можешь приходить и ты. Если  до этого будешь  делать
то, что тебе надо для школы.
     Мы стояли друг напротив друга голые,  однако даже в форме она  не могла
мне  показаться  более  непреклонной.  Я  не  понимал  положения вещей.  Она
волновалась из-за меня? Или из-за себя? Если моя работа идиотская, то  ее --
и подавно, неужели это ее задело? Но я ведь не сказал, что моя или ее работа
идиотская. Или она не хотела иметь своим любовником бездаря? А  был ли я  ее
любовником?  Кем я вообще для нее был? Я одевался, нарочно возился со своими
вещами и ждал, что она что-нибудь скажет. Но она ничего не говорила. Наконец
я  полностью  оделся,  а  она  все еще стояла  голая, и  когда  я обнял  ее,
прощаясь, она никак на это не отреагировала.





9


     Почему я  испытываю такую грусть, когда думаю о том  времени?  Что это,
тоска по былому  счастью? А я был действительно счастлив в те недели,  когда
работал "как последний  дурак"  и закончил-таки класс и мы любили друг друга
так, как будто все остальное в мире перестало для нас существовать. Или  это
знание того, что произошло после и что после обнаружилось только то, что уже
было раньше?
     Почему?  Почему,  когда мы оглядываемся назад, то вдруг то, что некогда
было прекрасным, утрачивает свою силу из-за того, что скрывало тогда ужасную
правду?  Почему  воспоминания  о  счастливо  проведенных  супружеских  годах
омрачаются, когда  вдруг выясняется,  что  один  из  супругов все  эти  годы
изменял другому? Потому,  что в таком  положении  нельзя быть счастливым? Но
ведь счастье-то  было! Порой воспоминание  уже тогда  искажает впечатление о
счастье,  если  конец был горьким. Потому, что счастье  только тогда  бывает
полным, когда оно длится вечно?  Потому, что горько может закончиться только
то, что  было  горьким,  неосознанным  и  неопознанным нами?  Но  что  такое
неосознанная и неопознанная горечь?
     Я  вспоминаю ту пору  и  вижу  самого себя  перед  собой.  Я  донашивал
элегантные  костюмы,  которые  достались  мне  от  богатого  дяди  вместе  с
несколькими  парами  двухцветных туфель,  черно-коричневых, черно-белых,  из
замши  и  гладкой кожи. У  меня  были слишком длинные руки и слишком длинные
ноги, что отражалось не  на костюмах, которые  моя мать откладывала для меня
по длине,  а  на координации моих движений. Я  носил  дешевые  очки  ходовой
модели и мои волосы метлой  торчали в разные стороны, что бы  я против этого
не делал.  В  школе я был  не в числе  первых и  не в  числе  последних; мне
кажется,  многие  учителя  меня  не  очень-то  замечали,  равно  как  и  мои
соученики, задававшие в классе тон.  Мне не нравилось то, как я выгляжу, как
одеваюсь и двигаюсь, что выделываю и что из себя  представляю. Но сколько во
мне было  энергии,  сколько веры  в  то, что  когда-нибудь я буду красивым и
умным,  стоящим  выше  других  и  почитаемым, сколько ожидания, с которым  я
устремлялся на встречи с новыми людьми и с новыми ситуациями!
     Может, это и есть то, что  наводит на меня печаль? Этот пыл и эта вера,
наполнявшие  меня тогда  и  взявшие  с жизни обещание, которое та  так  и не
смогла сдержать? Иногда я вижу в лицах детей и подростков тот же самый пыл и
ту же  самую веру,  и смотрю  на них  с той  же печалью, с которой вспоминаю
себя. Не является ли эта печаль абсолютной? Не она ли  одолевает нас  тогда,
когда  приятные  воспоминания  блекнут, потому  что  счастье, о  котором  мы
вспоминаем, жило не только  ситуацией, но и обещанием, которое никогда потом
не было сдержано?
     Она -- мне  уже  следует начать  называть ее Ханной, как я начал делать
это тогда -- она, однако, жила не обещанием, а ситуацией и только ей одной.
     Я расспрашивал  ее  о ее прошлом и у меня складывалось впечатление, что
то, что она мне отвечает, она вытаскивает из старого,  пыльного сундука. Она
выросла в  Трансильвании,  в  семнадцать лет приехала в  Берлин,  устроилась
рабочей на  фабрику "Сименс" и  в  двадцать один год  попала в  армию. После
войны она перепробовала много разных  работ. В профессии кондуктора, которую
она имела вот  уже несколько  лет, ей нравились форменная одежда и движение,
смена  картин и  стук колес  под  ногами.  В остальном  же  профессия  ей не
нравилась.  У нее не было семьи. Ей было  тридцать шесть  лет. Все  это  она
рассказывала  мне  так, как  будто  это  была не ее  жизнь, а жизнь  другого
человека, которого она не очень хорошо знает и  который ей  безразличен. То,
что  я хотел  знать подробнее, она зачастую не помнила, и не понимала к тому
же, почему меня интересуют такие вещи,  как то, что стало  с  ее родителями,
есть ли у нее  братья и сестры, как ей жилось  в Берлине и что она делала  в
армии. "Ну и любопытный же ты, парнишка!".
     То же  самое было  и с  будущим.  Конечно, я  не строил  планов  насчет
женитьбы  и  создания семьи. Но,  скажем, связь Жюльена  Сореля  с мадам  де
Реналь  трогала меня больше, чем  его связь с  Матильдой де ля Моль. Феликса
Круля мне хотелось видеть под конец в объятиях  его матери, а не дочери. Моя
сестра, изучавшая германистику, поведала как-то за едой о литературном споре
на тот счет, имел  ли господин фон Гете любовную связь с госпожой фон Штейн,
и  я  к  полному  изумлению  всей  семьи  стал  энергично отстаивать  данное
предположение.
     Я  представлял  себе, как могли бы  выглядеть наши отношения через пять
или десять лет. Я спрашивал Ханну, как она  себе это  представляет. Но ей не
хотелось думать  наперед даже  до  пасхи,  когда я на  каникулах  планировал
совершить с ней велосипедную прогулку за город. Выдавая себя за мать и сына,
мы могли бы взять где-нибудь на двоих комнату и провести вместе целую ночь.
     Странно,  что  я  не  испытывал  неловкости,   представляя  себе  такую
возможность и предлагая ее Ханне. Находись я в дороге со своей матерью, я бы
до последнего  настаивал на отдельной комнате.  Я  считал, что уже вышел  из
того возраста,  когда мать  должна сопровождать  тебя к врачу,  в магазин за
покупкой  нового пальто или встречать тебя на вокзале. Когда моя мать шла со
мной  куда-нибудь  и  по  дороге нам встречались  мои  школьные товарищи,  я
боялся,  что меня примут  за маменькиного сыночка.  Однако выйти на улицу  с
Ханной, которая хоть и была на десять лет моложе моей матери, но сама вполне
подходила для этой роли,  отнюдь не представлялось мне  зазорным.  Наоборот,
это наполняло меня гордостью.
     Когда  я вижу сегодня тридцатишестилетнюю женщину, я считаю ее молодой.
Но когда я вижу сегодня  пятнадцатилетнего подростка, то я вижу  перед собой
ребенка.  Я удивляюсь, сколько уверенности  придала мне  Ханна.  Мой успех в
школе заставил учителей приглядеться  ко мне  повнимательнее  и заручил меня
гарантией  их  уважительного  отношения   ко  мне.  Девочки,  с  которыми  я
сталкивался,  заметили,  что  я  не  сторонюсь  их, и это им импонировало. Я
хорошо чувствовал себя в своем теле.
     В  моей памяти,  четко запечатлевшей  и  ярко  освещающей  наши  первые
встречи с Ханной, последущие недели, прошедшие между тем нашим разговором  и
концом  учебного  года,  следуют  расплывчатой,  неразделимой  чередой. Одна
причина  тут  заключается  в  частоте  наших   встреч  и  интенсивности   их
протекания, другая -- в том, что  до этого  у меня никогда еще не было таких
наполненных  дней  и моя жизнь никогда еще не  шла в таком быстром и плотном
ритме. Когда  я  вспоминаю свою учебу в те недели, то не могу  отделаться от
впечатления,  что я просто сел  тогда за письменный  стол и  так  и  остался
сидеть за ним до тех пор, пока не наверстал все то, что  было пропущено мною
за время  желтухи, пока  я  не выучил все слова, не  прочел все  тексты,  не
осуществил все математические доказательства и не соединил друг с другом все
химические  формулы.  О  Веймарской  республике  и  Третьем  рейхе  я  успел
прочитать,  еще лежа больным  в  постели.  Точно так же и сами  наши встречи
вспоминаются мне как одна единственная  долгая встреча. После того разговора
они всегда проходили во второй половине дня: когда Ханна работала в вечернюю
смену  -- с  трех до  половины пятого,  в других случаях -- в пол-шестого. В
семь в нашей семье садились ужинать и Ханна поначалу подгоняла меня, чтобы я
ненароком не опоздал домой. Но  через некоторое время рамки полуторачасового
лимита были раздвинуты и я начал придумывать всякие отговорки  и  пропускать
ужин.
     Виной тому было чтение  вслух. На следующий день после нашего памятного
разговора  Ханна  спросила меня, что мы проходим в школе.  Я рассказал ей об
эпосах Гомера, речах Цицерона и истории  о старике и  его схватке  с рыбой и
морем, написанной Хемингуэем. Ей захотелось послушать,  как звучат греческий
и  латинский языки, и я прочитал ей  несколько  мест  из Одиссеи  и из речей
Цицерона против Катилины.
     -- А немецкий ты тоже учишь?
     -- То есть как -- немецкий?
     --  Я имею  в виду, учишь  ли  ты только  иностранные языки или в своем
собственном языке тоже есть еще что поучить?
     -- Мы читаем разные произведения.
     Когда я  болел, наш класс читал "Эмилию Галотти" и "Коварство и любовь"
[*]. Скоро нам  предстояло писать сочинение по этим пьесам и, следовательно,
я  должен  был  прочесть  оба  произведения, что  я и делал  после того, как
заканчивал все остальные  задания.  Но было это уже, как правило,  в позднем
часу, я плохо соображал от усталости и на следующий день уже не помнил того,
что прочитал, и мне приходилось браться за чтение заново.
     -- Почитай-ка мне!
     -- Читай сама, я принесу тебе эти книги.
     --  У тебя такой приятный голос, парнишка, мне больше  нравится слушать
тебя, чем читать самой.
     -- Ну, не знаю...
     Но  когда  я  пришел  на следующий  день  и  хотел  поцеловать  ее, она
отстранилась.
     -- Нет, почитай мне сначала.
     Она не шутила. Мне пришлось полчаса читать ей  вслух  "Эмилию Галотти",
прежде чем она пустила меня в ванну  и потом к  себе в постель. Теперь я был
рад мытью в ванне. Желание, с которым я пришел к ней, за время чтения как-то
само  собой  улетучилось.  Прочитать  пьесу  так,  чтобы суметь мало-мальски
выделить  разные действующие  лица и вдохнуть  в них жизнь, требует от  тебя
определенной концентрации. В ванне желание снова возвращалось. Читать вслух,
мыться в ванне,  заниматься любовью и потом еще лежать  немного рядом -- это
стало ритуалом наших встреч.
     Она  была  внимательным  слушателем.  Ее   смех,  ее  пренебрежительное
фырканье  и  ее возмущенные или одобрительные  возгласы свидетельствовали  о
том, что она увлеченно следила за сюжетом пьесы и считала как  Эмилию, так и
Луизу глупыми девицами. Нетерпение, с которым она иногда просила меня читать
дальше, исходило  из  ее  надежды, что глупости в  конце концов должен  быть
какой-то предел: "Нет, ты посмотри только, этого  не может быть!" Иногда мне
и самому  хотелось читать,  не  останавливаясь.  Когда дни  стали длиннее, я
читал дольше, чтобы оставаться с нею в постели до наступления сумерек. Когда
она  засыпала на мне, во дворе замолкала пила, начинал петь дрозд и предметы
в кухне приобретали одну только полуяркую-полутемную  серую окраску, тогда я
был вне себя от счастья.





10


     В первый день  пасхальных каникул  я  встал в  четыре часа утра.  Ханна
работала  в первую  смену.  В четверть  пятого она  выезжала на велосипеде в
трамвайный  парк  и в  пол-пятого ехала  в трамвае  на Шветцинген. По дороге
туда,  сказала она мне, трамвай часто бывает пустым, только на обратном пути
он заполняется пассажирами.
     Я сел  в  трамвай на второй остановке. Второй вагон пустовал,  в первом
рядом с вагоновожатым стояла Ханна. Я не решался, в какой вагон мне войти, в
первый или второй, и выбрал второй. Он обещал некоторую интимность, объятие,
поцелуй.  Но Ханна не подошла ко мне. Она не  могла не видеть, что я ждал на
остановке и сел в трамвай. Поэтому он ведь и остановился. Но она не отходила
от вагоновожатого, болтала и шутила с ним. Я видел это.
     Трамвай проезжал одну  остановку за  другой. Никто не стоял на них и не
ждал. Улицы были пустыми. Солнце еще не взошло  и под белым небом все лежало
в бледном свете: дома, припаркованные  машины, покрывающиеся зеленью деревья
и цветущие кусты, шар газового котла и горы вдали. Трамвай ехал медленно; по
всей вероятности, расписание его движения было составлено с  учетом  времени
нахождения  в пути  и задержки у  каждой  остановки и теперь езду  надо было
растягивать,  потому что  остановки  выпадали из  графика.  Я был  заперт  в
медленно  едущем  трамвае.  Сначала  я  сидел,  потом  перешел  на  переднюю
платформу  и  попытался  зафиксировать  Ханну  взглядом;  она  должна   была
почувствовать  мой   взгляд  на  своей  спине.  Через  какое-то  время   она
повернулась  и  пристально посмотрела  на меня,  после чего снова  принялась
разговаривать  с   вагоновожатым.  Поездка  продолжалась.   За  Эппельгеймом
трамвайные пути были проложены не на проезжей части дороги, а рядом с ней на
насыпи  из  щебня.  Трамвай  ехал  теперь  быстрее,  равномерно   постукивая
колесами,  точно  поезд.  Я  знал,  что  эта  линия  ведет  через  несколько
пригородных местечек  и заканчивается в  Шветцингене.  Но  я чувствовал себя
исключенным,  изогнанным из нормального мира, в котором люди живут, работают
и любят.  Я был  словно  обречен на  бесцельную и бесконечную езду  в пустом
вагоне.
     Вскоре я увидел  остановку -- маленькое строение-навес в открытом поле.
Я дернул за лямку, с помощью которой кондукторы подают вагоновожатому сигнал
остановки или  дальнейшего  движения. Трамвай  остановился. Ни  Ханна, ни ее
собеседник не  обернулись на мой звонок. Когда я  выходил, у меня было такое
впечатление, что  они провожают  меня  глазами  и смеются. Но  с точностью я
этого утверждать не мог. Потом  трамвай тронулся и я смотрел ему вслед, пока
он  не скрылся сначала в ложбине и потом за  холмом. Я стоял между насыпью и
дорогой, кругом  были поля,  фруктовые деревья и  дальше  впереди  огородное
хозяйство с теплицами. Воздух был наполнен  свежестью и  щебетом птиц. Белое
небо окрашивалось над горами в розовый цвет.
     Поездка в трамвае была для меня чем-то вроде кошмарного сна. Если бы ее
последствия не сохранились в моей памяти с такой  отчетливостью, то я бы  до
сих пор был склонен считать ее кошмаром. Когда я стоял на остановке, слышал,
как  поют птицы  и видел,  как восходит солнце, это было  для меня похоже на
пробуждение. Но пробуждение  от кошмара не обязательно  приносит облегчение.
Как  раз-таки оно  может  по-настоящему заставить тебя осознать, какая  жуть
тебе приснилась, быть  может, даже то, с какой ужасной правдой ты столкнулся
во сне. Я отправился домой,  из моих глаз текли слезы и только когда я дошел
до Эппельгейма, я перестал плакать.
     Всю дорогу домой я шел пешком. Пару раз я безуспешно пытался остановить
какую-нибудь  машину.  Когда  я  проделал  примерно  половину  пути, трамвай
обогнал меня. В нем было много людей. Ханны я не видел.
     Я  ждал ее  в  двенадцать на  лестничной площадке  перед  ее квартирой,
опечаленный, напуганный и злой.
     -- Что, опять прогуливаешь?
     -- У меня каникулы. Что с тобой сегодня утром было?
     Она отперла дверь и я последовал за ней в квартиру и в кухню.
     -- А что со мной сегодня утром было?
     -- Почему ты сделала такой вид, как будто не знаешь меня? Я хотел...
     -- Я сделала вид, будто не знаю тебя?
     Она повернулась и холодно посмотрела мне в лицо.
     -- Это ты  вел себя  так, как будто  не знаешь меня. Садишься во второй
вагон, когда видишь, чт