одним лишь контурам.  Cам  суд,  три судьи в черных мантиях  и
шесть  шеффенов,  восседал  во  главе  зала,  справа  же  находилась  скамья
подсудимых  и защитников,  удлиненная  из-за  их  немалого  числа  столами и
стульями  до  середины  зала,  до  самых  рядов  с  публикой.  Некоторые  из
подсудимых  и  защитников сидели  к нам спинами.  Ханна тоже  сидела  к  нам
спиной.  Я  узнал  ее лишь тогда, когда ее вызвали, когда она встала и вышла
вперед. Конечно, я сразу  узнал ее имя: Ханна Шмитц. Потом  я узнал также ее
фигуру,  голову  с незнакомо  скрученными мне в узел волосами, шею,  широкую
спину и сильные руки. Она держалась прямо. Она прочно стояла на обеих ногах.
Ее руки свободно свисали. На ней  было серое  платье с короткими рукавами. Я
узнал ее, но ничего не почувствовал. Ровным счетом ничего.
     Да, сказала  она, она хочет стоять. Да,  она родилась  двадцать первого
октября  1922 года под Германштадтом и сейчас  ей сорок  три  года. Да,  она
работала в Берлине на фабрике "Сименс" и осенью 1943 года пошла в СС.
     -- Вы вызвались идти в войска СС добровольно?
     -- Да.
     -- Почему?
     Ханна не ответила.
     -- Это верно,  что  вы пошли в СС, несмотря на  то, что на  фабрике вам
было предложено место старшей рабочей?
     Адвокат Ханны подскочил:
     --  Что  значит  это "несмотря на  то,  что"?  Что это  за  подтасовка,
подразумевающая, что женщинам в то время лучше было оставаться на фабрике на
более  высоких  должностях, чем идти в  СС? Делать решение  моей подзащитной
предметом такого вопроса ничем не оправдано!
     Адвокат сел. Он был единственным молодым защитником, все остальные были
старыми, и  некоторые из  них, как  выяснилось  вскоре,  к тому  же  старыми
нацистами.  Адвокат Ханны  избегал их жаргона и их  аргументации. Но  он был
слишком  невыдержан в  своем  пылу,  что  вредило его подзащитной  в  той же
степени, что и национал-социалистские тирады его коллег их подзащитным. Хотя
он и добился  того,  что на лице  председателя  суда  промелькнуло некоторое
замешательство  и  он  не  продолжал больше углублять  вопрос,  почему Ханна
вызвалась  вступить  в ряды  СС,  однако впечатление, что  сделала  она  это
сознательно  и без  особой нужды, осталось.  То, что один из  членов состава
суда спросил  Ханну, какую работу она ожидала получить в СС, и она ответила,
что  на "Сименсе", а также на  других предприятиях женщины набирались в  эти
войска для исполнения надзирательских функций,  что для  этого она вызвалась
идти туда и именно такую работу там получила, -- не изменило больше ничего в
первом негативном впечатлении, произведенном Ханной.
     Дальше  Ханна  односложно подтвердила председателю, что до  весны  1944
года  она входила  в  состав охранного  подразделения Освенцима  и  до  зимы
1944-45 годов несла службу  в небольшом лагере под Краковом, что оттуда она,
охраняя колонну заключенных, совершила марш на запад, что она дошла до цели,
что к  концу войны она находилась  в Касселе  и с  тех пор жила то здесь, то
там. Восемь  лет  она прожила  в  моем  родном городе; это  был самое долгое
время, проведенное ею на одном месте.
     --  Не  является  ли частая  перемена  места жительства основанием  для
предположения, что обвиняемая хочет скрыться от суда?
     В голосе адвоката слышалась открытая ирония:
     -- Моя подзащитная каждый раз, меняя  место  жительства,  соблюдала все
правила прописки  и  выписки. Нет  никаких оснований  предполагать, что  она
может скрыться от суда, равно как и нет  ничего такого, что она могла бы  от
него  утаить.  Неужели судье,  занимающемуся вопросами  взятия  под  стражу,
представляется  недопустимым пребывание  мой  подзащитной на  свободе  ввиду
тяжести деяний,  в  которых она обвиняется,  и  ввиду  опасности возбуждения
общественного  мнения? Это, уважаемые  судьи, чисто нацистское основание для
ареста; оно было придумано нацистами и после них снова устранено. Его больше
не существует.
     Адвокат  говорил  со  злобным удовольствием,  с  которым одна  спорящая
сторона преподносит другой пикантную правду.
     Я похолодел. До меня дошло, что я одобрял заключение Ханны под стражу и
считал его вполне нормальным. Не из-за тяжести обвинения  и силы подозрения,
о чем я еще  толком  ничего не знал, а  потому, что  тюремная камера напрочь
отделила бы Ханну от моего мира, убрала бы ее из моей жизни. Я хотел держать
ее от себя подальше, так недостижимо далеко, чтобы она оставалась одним лишь
воспоминанием, которым  и была для меня все эти годы.  Если адвокат добъется
успеха, то мне придется быть готовым ко  встрече  с ней и я должен буду дать
самому себе  ответ, хочу ли  я  встречаться с ней и  нужно ли мне это. Я  не
видел причин, по которым суд мог бы отказать адвокату. Если до сих пор Ханна
не пыталась скрыться от суда, то зачем ей делать это сейчас? И что такое она
могла утаить? Других оснований для ареста тогда не было.
     Председатель снова пришел в замешательство, и я начал понимать, что это
было  его   своеобразной  уловкой.   Как  только  какое-нибудь  высказывание
представлялось ему затруднительным  и неудобным,  он  снимал  очки, ощупывал
говорящего близоруким,  неуверенным взглядом, морщил лоб  и либо игнорировал
высказывание, либо начинал вставлять  фразы типа  "Значит, вы полагаете...",
"Значит, вы хотите  сказать..." и повторял потом высказывание в такой форме,
которая не оставляла никаких сомнений на тот счет, что он не  намерен больше
задерживаться  на  нем и что  тут совершенно  бесполезно  оказывать на  него
какое-либо давление.
     -- Значит, вы полагаете,  что судья,  занимающийся вопросами взятия под
стражу, просто  придал неверное значение тому обстоятельству, что обвиняемая
не ответила ни на одно официальное письмо и ни на одну повестку  о вызове, и
не удостоила своим посещением ни  полицию, ни прокуратуру, ни суд? Вы хотите
ходатайствовать об отмене приказа об аресте?
     Адвокат подал ходатайство, и суд отклонил его.




4



     Я не пропускал ни одного дня судебного разбирательства. Другие студенты
удивлялись.  Профессор же был  рад, что  благодаря одному  из нас  очередная
группа узнавала то, что слышала и видела последняя.
     Только один раз Ханна  посмотрела в  ряды  с публикой и  в мою сторону.
Обычно во  время  всех  заседаний,  после того как ее вводили в  зал  и  она
садилась на  свое  место, ее взгляд был неотступно  направлен на судей.  Это
создавало  впечатление некоторой  высокомерности,  и  такое  же  впечатление
создавало то, что она не разговаривала с другими обвиняемыми и едва общалась
со своим адвокатом. Правда, другие обвиняемые переговаривались друг с другом
тем меньше,  чем  дольше  длились заседания. Во время перерывов  они  стояли
вместе со своими  родственниками и  знакомыми, приветствовали  их  жестами и
возгласами,  когда  видели  их  утром  в  зале.  Ханна  во  время  перерывов
оставалась сидеть на своем месте.
     И я  видел ее со спины. Я видел ее голову, ее шею, ее плечи. Я читал ее
голову, ее шею, ее плечи.  Когда речь шла о ней, она держала голову особенно
высоко. Когда ей  казалось, что с  ней  поступают несправедливо, что  на нее
клевещут и  открыто на нее нападают, и она пыталась что-то возразить, то она
выдвигала плечи вперед, ее  шея напрягалась и на ней было отчетливее заметно
движение  мышц.  Ее возражения всегда заканчивались неудачей,  после чего ее
плечи  всегда устало обвисали. Она никогда не пожимала ими,  а также никогда
не качала головой. Она была слишком напряжена для того, чтобы позволить себе
мимолетную  легкость  пожатия плечами  или  качания  головой. Она  также  не
позволяла себе  держать  голову  наклоненной,  равно как  не  позволяла себе
опускать ее или подпирать руками. Она сидела, словно  застывшая. Сидеть  так
было явно до боли неудобно.
     Иногда из-под  тугого  узла волос на  ее  затылке выбивалось  несколько
прядей, они  завивались, опускались  ей на шею  и плавно  над ней трепетали.
Иногда на Ханне было платье, широкий вырез которого  позволял видеть родинку
на  ее левом плече. Тогда я вспоминал,  как сдувал  с этой  шеи волосы и как
целовал эту  родинку и  эту  шею. Но  воспоминание  было  одной  лишь  сухой
регистрацией. Я ничего при этом не чувствовал.
     Во  время всего  процесса,  растянувшегося на много недель, я ничего не
чувствовал, мои  чувства были точно под наркозом. При случае  я провоцировал
их, представлял себе Ханну в тех ситуациях, которые ставились ей в вину, так
явственно,  как только мог,  и так  же отчетливо  представлял себе ее  в тех
ситуациях, которые  вызывали в  моей  памяти волосы  на ее затылке и родимое
пятно на  ее плече. Примерно так  бывает, если ущипнуть  руку,  онемевшую от
укола  с обезболивающим  средством.  Рука не знает, что  пальцы ущипнули ее,
пальцы знают,  что они ущипнули  руку, и мозг в  первый момент не разбирает,
что  к чему. Но во второй момент он уже точно  все знает. Быть может, пальцы
ущипнули  так сильно, что  на руке некоторое время видно белое  пятно. Потом
кровь возвращается  обратно,  и место,  где  ты  ущипнул,  вновь покрывается
нормальным цветом. Но само ощущение из-за этого еще не возвращается.
     Кто  сделал мне этот укол? Я сам, потому что не выдержал бы всего этого
без заморозки? Обезболивающее средство действовало не только в  зале суда  и
не только так, что я мог смотреть на Ханну глазами другого человека, который
когда-то любил и страстно желал ее,  глазами постороннего, которого я хорошо
знал, но который  не имел  со мной  ничего общего. Я также во всем остальном
находился  как бы  снаружи себя и смотрел на  себя  со стороны, видел себя в
университете,  видел  себя  общающимся   со   своими  друзьями,  со   своими
родителями, братом  и  сестрами,  однако  внутренне я  не  принимал  в  этом
никакого участия.
     Через некоторое  время мне  стало  казаться,  что  подобным  состоянием
безучастности и оцепенения охвачены и другие.  Не адвокаты,  отличавшиеся на
протяжении  всего процесса  крикливой,  ершистой  задиристостью, педантичной
резкостью  или  же  шумной,  бесчувственной наглостью,  в зависимости от  их
личного и политического  темперамента. Хотя процесс их и изматывал; к вечеру
они уставали или, что тоже случалось, делались  более визгливыми. Но за ночь
они снова набирались сил или спеси и грохотали и шипели  следующим утром так
же,  как  и утром раньше. Прокуроры  пытались не  отставать  от адвокатов  и
проявлять день за днем те же бойцовские качества. Но это им плохо удавалось,
сначала  потому,  что  предмет и результаты процесса  приводили их в ужас, и
позже  потому,  что начинала  действовать заморозка.  Сильнее  же всего  она
действовала  на судей и шеффенов. В  первые недели  процесса  они  с видимым
потрясением или же с натянутой сдержанностью внимали кошмарам, преподносимым
и подтверждаемым им то в  слезах, то срывающимся голосом, то затравленно или
смущенно.  Позже  их лица  снова приобрели  нормальный вид, могли с  улыбкой
нашептывать  друг   другу   какие-нибудь   замечания   или  выражать  легкое
нетерпение, когда, например, свидетель начинал уходить в своих показаниях от
темы.  Когда  однажды  на  одном из заседаний был затронут вопрос поездки  в
Израиль,  где  необходимо было заслушать одну свидетельницу,  на лицах судей
засветилась  нескрываемая радость.  Заново в ужас неизменно приходили другие
студенты.  Каждую неделю они только раз появлялись на процессе и  каждый раз
вторжение  кошмара в  их  будни происходило  с  новой  силой.  Я,  тот,  кто
присутствовал  на  процессе  изо  дня  в день,  наблюдал за  их  реакцией  с
отстраненным участием --  как узник концлагеря,  долгие месяцы боровшийся за
выживание,  приспособившийся   к  своему   окружению  и  теперь   равнодушно
регистрирующий  страх новоприбывших, регистрирующий  его в состоянии того же
оцепенения, с которым он воспринимает убийства и смерть. Во всей литературе,
написанной теми, кто пережил ужасы концлагерей, говорится об  этом состоянии
оцепенения, при котором жизненные функции сокращаются до минимума, поведение
становится безучастным и безжалостным, а смерть в  газовых камерах или печах
крематория  повседневной. В скудных  рассказах обвиняемых газовые  камеры  и
печи крематория тоже представлялись как  часть их повседневного окружения, а
сами  они  --  сокращенными до  минимума  функций,  словно  оцепеневшие  или
одурманенные в их безучастности и безжалостности, в  их тупом безразличии. У
меня было такое впечатление, будто обвиняемые до сих пор находятся  и теперь
уже  навсегда  останутся  в  плену  этого оцепенения,  будто  они  в нем  до
известной степени окаменели.
     Уже тогда, когда я размышлял об этой общности оцепененного состояния, а
также о том, что оцепенение  охватило в свое время не только  преступников и
их жертвы,  но теперь и  всех нас, тех, кто сидел сейчас в  судебном  зале в
качестве судьи или шеффена,  прокурора или протоколиста,  когда я  сравнивал
при этом преступников и жертвы, мертвых и живых, выживших и потомков, -- уже
тогда  мне было  не по  себе, не  по  себе мне и  сегодня.  Можно ли  делать
сравнения  подобного рода?  Если я в каком-нибудь разговоре  начинал  делать
попытки  такого  сравнения,  я  всегда  подчеркивал,  что  это  сравнение не
изображает как нечто относительное  разницу,  был ты заключенным  концлагеря
или его  палачом, страдал  ты  в нем  или  причинял  страдания другим,  что,
напротив, эта разница и  имеет самое  большое,  решающее значение.  Однако я
даже тогда натыкался  на удивление  или возмущение, когда  говорил  это не в
ответ  на  возражения других,  а  еще  до  того  как  другие могли  что-либо
возразить.
     Одновременно я спрашиваю  себя, как  начал  спрашивать уже  тогда: что,
собственно,  делать  моему  поколению  потомков  с  информацией   об  ужасах
уничтожения евреев?  Нам не следует считать, что  мы можем  понять  то,  что
является непонятным, нам нельзя сравнивать то,  что не поддается  сравнению,
нам нельзя спрашивать, потому что спрашивающий, даже если он и не подвергает
сомнению  эти ужасы, все же  делает их предметом разговора и не воспринимает
как нечто, перед чем он с  чувством трепета, стыда и собственной вины  может
только замолчать. Неужели нам следует  молчать с  чувством  трепета, стыда и
собственной  вины?  До каких пор?  Не  скажу,  чтобы  тот  пыл пересмотра  и
просвещения,  с которым я участвовал  в работе семинара, во время  судебного
разбирательства  у меня просто пропал. Но то, что кого-то из немногих осудят
и накажут  и  то,  что  нам,  новому поколению, придется молчать  с чувством
трепета, стыда и вины, -- неужели только в этом и заключается вся цель?




5



     На  второй  неделе  был  зачитан  обвинительный  протокол.  Его  чтение
продолжалось  полтора дня -- полтора дня сухого перечисления. Подсудимая под
номером  один  обвиняется  по  следующим  пунктам..,  она  совершила..,  она
участвовала..,  она  входила..,  далее  ей  вменяется..,  тем  самым  состав
преступления  отвечает  параграфу  такому-то,  с  учетом  вышеизложенного  и
принимая во внимание.., она действовала неправомерно и противозаконно. Ханна
была подсудимой под номером четыре.
     Пять  женщин, сидевших на скамье  подсудимых,  были надзирательницами в
небольшом  женском лагере под Краковом, подчиненном  Освенциму. Их  перевели
туда  из  Освенцима  весной  1944 года  для замены  надзирательниц, частично
погибших, частично  раненых во время взрыва на лагерной фабрике, на  которой
работали женщины-заключенные. Один из пунктов обвинения касался их поведения
в Освенциме, однако  отступал на задний план  перед  другими  обвинительными
пунктами, и  я  уже его не  помню.  Может, он относился вовсе не к Ханне,  а
только к остальным четырем? Может, он был не таким уж важным  по сравнению с
другими пунктами обвинения  или сам по  себе?  Может, просто  нельзя было не
обвинить того, кто выполнял те или иные служебные функции в Освенциме и кого
теперь вывели на чистую воду?
     Разумеется, пять обвиняемых женщин не руководили  тем лагерем.  Там был
свой  комендант, свое подразделение  охраны, а также другие надзирательницы.
Большинство солдат-охранников  и  надзирательниц погибло  во время бомбежки,
закончившей в одну из ночей  передвижение колонны заключенных из  лагеря  на
запад.  Некоторые скрылись той же  ночью и исчезли так  же  бесследно, как и
комендант, который бежал еще до того, как колонна выдвинулась в путь.
     По сути дела, никто из заключенных не должен был остаться в живых после
той ночи бомбежки. Однако двоим  все же удалось спастись, матери и дочери, и
дочь  написала книгу о лагере и том марше узников на запад и опубликовала ее
в Америке. Полиция и  прокуратура выследила не только пятерых обвиняемых, но
и разыскала нескольких свидетелей из деревни,  на которую упали тогда бомбы,
поставившие точку  на марше лагерной колонны.  Главными  же свидетелями были
дочь, приехавшая в Германию, и ее  мать, оставшаяся  в Израиле.  Для допроса
матери  суд,  прокуроры   и   защитники  специально   летали  в  Израиль  --
единственная часть процесса, на которой я не присутствовал.
     Один  из главных пунктов  обвинения  касался  лагерных селекций. Каждый
месяц из  Освенцима в лагерь под  Краковом  доставляли  примерно  шестьдесят
новых женщин и столько же надо было отправить обратно в Освенцим, за вычетом
тех, кто за это время умер. Все знали, что женщин  в Освенциме ждала смерть;
туда отсылались  те, кого нельзя  было  больше  использовать для  работы  на
фабрике.  Это была  фабрика  по изготовлению боеприпасов,  работа на которой
сама  по  себе  была  не  очень  тяжелой,  однако  женщинам  практически  не
приходилось заниматься ею, поскольку после  взрыва весной, оставившего после
себя   большие   разрушения,   их   задействовали,   главным   образом,   на
строительно-восстановительных работах.
     Другой  главный пункт  обвинения  касался  той ночи, которой  произошла
бомбежка   и   которой   все   закончилось.   Солдаты-охранники   вместе   с
надзирательницами заперли всех  женщин  -- их было  в той колонне  несколько
сотен -- в церкви деревни, покинутой большинством жителей. На деревню  упало
всего несколько  бомб,  предназначавшихся, быть  может, для местной железной
дороги или для близлежащего заводского комплекса или, быть может, сброшенных
просто так, потому что они оставались  лишними после налета бомбардировщиков
на какой-нибудь город покрупнее.  Одна бомба попала в дом пастора, в котором
спали солдаты и надзирательницы.  Другая угодила в  церковную башню. Сначала
загорелась башня, потом  крыша,  потом балки перекрытия,  пылая,  обрушились
внутрь  церкви и перебросили огонь  на ряды стульев. Тяжелые двери  выстояли
перед ударами заключенных. Обвиняемые могли бы их открыть. Но они не сделали
этого, и запертые в церкви женщины сгорели заживо.




6



     Для  Ханны процесс оборачивался наихудшим образом. Уже во  время своего
первого  допроса она  произвела на суд не  самое благоприятное  впечатление.
После зачтения обвинительного  протокола  она  попросила  слова, потому  что
что-то  там  показалось  ей неточным;  председательствующий судья, несколько
озадаченный, указал ей на  то, что перед началом судебного разбирательства у
нее было достаточно времени изучить все пункты обвинения и  предоставить  по
ним свои возражения, сейчас же, сказал он, процесс находится в своей главной
фазе и что там в обвинении верно или неверно, покажет  судебное  следствие с
привлечением вещественных  доказательств. Когда к началу судебного следствия
председатель   предложил  не  зачитывать  немецкий   перевод  книги  дочери,
поскольку эта  книга еще до публикации ее немецким издательством была в виде
печатного оригинала предоставлена для ознакомления всем участникам процесса,
адвокату Ханны пришлось под недоуменным взглядом председателя уговаривать ее
согласиться  с  эти