нько
прислонился к дверному косяку и наблюдал за ней. Ее взгляд блуждал по полкам
с книгами, заполнявшим стены, словно  она что-то читала. Потом она подошла к
одной полке,  медленно провела указательным  пальцем правой руки по корешкам
книг,  подошла  к следующей  полке,  опять  стала вести  пальцем по  книгам,
корешок  за  корешком, и  обошла  так всю комнату. У окна  она остановилась,
смотрела  в темноту, на отображение  полок с  книгами и  на свое собственное
отражение.
     Это одна из картин с Ханной, отложившихся в моей памяти. Я их все четко
запечатлел,  могу спроецировать  их на свой внутренний экран и рассматривать
их на нем -- безо всяких изменений, все время как новые. Бывает, я на долгое
время о них забываю. Но они снова и снова встают передо мной в моей памяти и
тогда может случиться, что я по нескольку раз вынужден  проецировать их одну
за одной  на полотно своего  внутреннего экрана и подолгу  рассматривать их.
Одна  картина -- это  Ханна, одевающая  в кухне чулки. Вторая -- это  Ханна,
стоящая перед ванной и держащая в  распростертых руках полотенце.  Третья --
это Ханна, едущая  на велосипеде с развевающимся по ветру  платьем. И  потом
еще эта картина, когда Ханна  стоит в кабинете  моего отца.  На ней платье в
бело-голубую полоску, которое тогда называли  платьем под мужскую рубашку. В
нем она выглядит  очень  молодо.  Она провела  пальцем  по корешкам  книг  и
посмотрела в окно. Теперь она поворачивается ко мне, достаточно быстро, так,
что подол  ее платья на какое-то мгновение волной поднимается вокруг ее ног,
прежде чем снова повиснуть неподвижно. У нее усталый взгляд.
     -- Это все книги, которые твой отец только прочитал или же написал сам?
     Я знал, что мой отец был  автором одной книги о Канте и одной о Гегеле,
поискав, я нашел их и показал ей.
     -- Почитай мне из них немного. Не хочешь, парнишка?
     -- Я...
     Я  и в самом деле не хотел, но мне не хотелось также  отказывать ей.  Я
взял книгу отца о  Канте и стал зачитывать из нее Ханне  какой-то пассаж  об
аналитике и диалектике, который ни она, ни я равным образом не понимали.
     -- Хватит?
     Она посмотрела на  меня так,  как  будто все поняла  или так, как будто
дело было совсем не в том, что там можно было понять, а что нет.
     -- Ты когда-нибудь тоже будешь писать такие книги?
     Я покачал головой.
     -- А какие тогда? Другие?
     -- Не знаю.
     -- Ты будешь писать пьесы?
     -- Я не знаю, Ханна.
     Она кивнула.  Мы  сели за  десерт и потом  пошли к ней. С  куда большим
удовольствием  я лег бы  с  ней  в  свою  кровать,  но  она  не  хотела. Она
чувствовала  себя у  меня дома  непрошенной гостьей.  Она  не  выразила  это
словами, но это было видно по тому, как она стояла в кухне или в дверях, как
ходила из комнаты в комнату, двигалась вдоль книг моего отца и как сидела со
мной за столом.
     Я подарил ей шелковую ночную  рубашку. Она была темно-лилового цвета, с
тонкими  бретельками, оставляла руки и плечи  открытыми и доставала Ханне до
лодыжек. Она сверкала  и переливалась. Ханна  была рада  подарку, смеялась и
ликовала. Она осмотрела себя  сверху  донизу, повернулась, сделала несколько
танцевальных движений, посмотрела в зеркало, задержавшись у него на какое-то
время, и принялась танцевать дальше. Это тоже одна из картин, оставшихся мне
от Ханны.






13



     Начало  нового учебного  года  всегда было  для меня  важным  событием.
Переход из младшего отделения  седьмого класса в старшее принес с собой одно
особенно существенное изменение. Мой класс расформировали и распределили  по
трем параллельным классам. Довольно многие из учеников  не смогли преодолеть
рубеж, отделяющий младшее  отделение от старшего, и поэтому четыре маленьких
класса собрали в три больших.
     В  гимназию,  в  которой  я  учился, долгое  время  принимались  только
мальчики. Когда в нее стали принимать и девочек,  то  их  поначалу  было так
мало,  что  их  не  распределяли  равномерно   по  параллельным  классам,  а
определяли  сперва только в какой-нибудь  один  и потом уже в остальные два,
пока их  численность в  каждом из классов не  составляла одну треть от общей
численности  учеников  в  классе.  В  моем выпуске  тогда  было не так много
девочек,  чтобы  некоторых из  них  можно  было добавить в мой старый класс.
Четвертый по  счету параллельный класс, мы были классом, состоявшим из одних
мальчиков. Поэтому расформирование и распределение  затронули именно нас,  а
не других.
     Об  этом мы узнали только в самом начале нового учебного года. Директор
гимназии собрал  всех нас  и сообщил нам, что наш класс расформирован и  кто
куда   сейчас  распределен.  Вместе  с  шестью  другими  одноклассниками   я
направился  по пустым коридорам  в новый  класс.  Нам показали  на незанятые
места, мне досталось  место  во втором  ряду.  Это  были  парты  на  одного,
стоявшие по две тремя колоннами. Я сидел в средней. Слева  от меня сидел мой
старый-новый  одноклассник  Рудольф  Барген,  грузный,  спокойный,  надежный
парень, шахматист и хоккеист, с которым я в старом классе едва имел контакт,
но  с которым  вскоре нас связала  прочная дружба.  Справа  от  меня,  по ту
сторону прохода, сидели девочки.
     Моей   соседкой  справа   была   Софи.   Каштанововолосая,  кареглазая,
по-летнему загорелая, с золотистыми волосиками на голых руках. Когда я сел и
стал осматриваться по сторонам, она улыбнулась мне.
     Я улыбнулся  в ответ. Я чувствовал себя хорошо, радовался новому началу
в новом классе и предстоящему  знакомству  с девочками. Будучи еще в младшем
отделении,  я нередко наблюдал  за  своими соучениками:  независимо от того,
были в  их классе  девочки  или  нет,  они  боялись  их, избегали их, и либо
задавались перед ними, либо только смотрели на них влюбленными глазами. Я же
уже  имел  свой  опыт  и   мог  вести  себя  с  ними  раскованно  и   просто
по-товарищески.  Девочкам  это нравилось.  Я  был уверен,  что  мне  удастся
наладить с ними в новом классе хорошие отношения и снискать к себе тем самым
уважение "мужской части".
     Интересно,  это  со  всеми  так  бывает?  В  своем  юношестве  я всегда
чувствовал  себя или чересчур  уверенно, или чересчур  неуверенно. Я казался
самому себе или совершенно неспособным, невзрачным и жалким, или же полагал,
что  я  во всех отношениях хорош собою  и все у  меня должно  так  же хорошо
получаться. Если я чувствовал себя уверенно, мне были по плечу самые большие
трудности. Однако  самой  маленькой  неудачи  было достаточно, чтобы убедить
меня в моей никчемности. Возвращение  уверенности  в себе никогда не было  у
меня результатом успеха; по сравнению с тем, каких достижений я, собственно,
от себя ожидал и к какому признанию со стороны  окружающих стремился, каждый
мой  успех был  ничтожен,  и ощущение мною этой  ничтожности  или, наоборот,
гордость за свои успехи зависели у меня от  того, в каком душевном состоянии
я  на данный  момент находился.  С  Ханной  на протяжении долгих  недель мой
внутренний  мир был в порядке  -- несмотря на  наши разногласия, несмотря на
то, что она то  и дело грозила порвать со мной и мне то  и дело  приходилось
перед  ней  унижаться. И  так же гармонично началось  для  меня лето в новом
классе.

     Я  вижу  перед  собой нашу  классную комнату: спереди справа --  дверь,
справа на  стене  -- деревянная рейка с крючками для одежды,  слева -- окна,
через которые видна  гора Хейлигенберг, а  если подойти к  ним ближе, как мы
делали это во  время перемен, то можно было видеть  внизу улицу, реку и луга
на  другом  берегу,  спереди  --  доска,  стойка для географических  карт  и
диаграмм, учительский  пульт и  стул, стоящие на небольшом возвышении. Стены
снизу  и  примерно  до уровня среднего человеческого  роста  были  выкрашены
желтой масляной  краской,  выше  они  были  белыми  и с потолка свисали  две
шарообразные  лампы  молочного  цвета.  В помещении не было  ничего лишнего,
никаких картин, никаких растений, никаких парт сверх  уже имеющихся, никаких
шкафов с забытыми учебниками и тетрадями или цветным мелом. Когда мой взгляд
блуждал по классу,  он неизменно  останавливался на  окне или, украдкой,  на
соседке   и   соседе.  Когда  Софи  замечала,  что  я  смотрю  на  нее,  она
поворачивалась ко мне и улыбалась.
     -- Берг, то, что София -- греческое имя, еще  не  повод для того, чтобы
изучать на уроке греческого языка свою соседку. Переводите дальше!
     Мы переводили Одиссею. Я прочитал ее всю раньше на немецком, любил этот
эпос и не перестал  любить его по сей день. Когда вызывали  переводить меня,
мне  требовались  лишь  секунды,  чтобы  найти нужное место  и  приступить к
переводу.  После того  как учитель  поддел меня  насчет Софи  и  весь  класс
закончил смеяться,  я, начиная читать, запнулся, но запнулся совсем по  иной
причине.  Навсикая,  по росту и  виду напоминающая бессмертных, непорочная и
белорукая --  кого из двух я  мог тут себе представить, Ханну или Софи? Одна
из них должна была быть ею.




14



     Когда у самолета отказывают моторы, это  еще не  означает конец полета.
Самолеты  не  падают  с  неба  камнями.  Они, огромные, мощные  пассажирские
авиалайнеры, планируют дальше, от получаса до сорока пяти минут, чтобы затем
разбиться при попытке совершить посадку. Пассажиры ничего не замечают. Полет
с отказавшими моторами ощущается не иначе, чем полет с моторами работающими.
Он только делается  тише,  но совсем ненамного: громче моторов  шумит ветер,
бьющий о  фюзеляж и крылья.  Рано или поздно, бросив взгляд  в  иллюминатор,
можно увидеть,  что земля или море вдруг угрожающе  приблизились. Или же все
увлечены фильмом и  стюардессы опустили на  иллюминаторы плотные  жалюзи. Не
исключено, что более бесшумный полет пассажирам даже особенно приятен.
     Лето  было  планирующим  полетом нашей  любви. Или, точнее говоря, моей
любви к Ханне; о ее любви ко мне я ничего не знаю.
     Мы сохранили наш ритуал  чтения, мытья  в  ванне, любви и лежания рядом
друг с другом. Я читал ей "Войну и  мир", со всеми размышлениями Толстого об
истории, великих людях, России, любви и  чести. У  меня ушло на это  в общей
сложности, наверное, от сорока до пятидесяти  часов. Ханна опять с интересом
следила за ходом повествования. Однако на  сей  раз это выглядело иначе; она
воздерживалась от  своих суждений, не  делала Наташу, Андрея  и Пьера частью
своего мира, как, например, делала это раньше с  Луизой и Эмилией,  а просто
вступала в  их  мир  так, как  с удивлением ступаешь на далекие экзотические
берега  или  входишь в замок,  в который тебя пустили, в котором тебе  можно
задержаться, который  ты можешь дотошно осмотреть,  так и не  освободившись,
однако, до конца от своей робости. Все  вещи, которые я читал ей раньше, я к
началу чтения уже знал. "Война и мир" была и для меня новым произведением. К
далеким берегам мы отправились здесь с ней вместе.
     Мы  придумывали  друг  для  друга  ласкательные  имена.  Она  перестала
называть меня  одним  только  "парнишкой",  перейдя к разным  уменьшительным
формам слов  вроде лягушка, жук, щенок,  кремень или роза, иногда с теми или
иными определениями. Я оставался верен ее имени Ханна, пока она  не спросила
меня:
     --  Какое  животное  ты  себе  представляешь,  когда   обнимаешь  меня,
закрываешь глаза и видишь перед собой разных животных?
     Я  закрыл глаза и  стал представлять  себе разных животных. Мы  лежали,
прильнув друг к другу, моя голова на ее шее, моя шея на ее груди, моя правая
рука под ней и на ее спине и моя левая рука на ее бедре. Я начал  гладить ее
широкую  спину,  ее крепкие ляжки,  ее  плотный зад и одновременно отчетливо
чувствовал ее  грудь и ее живот на своей шее и своей груди. Ее кожа была под
моими  пальцами гладкой и мягкой, а ее тело -- сильным и надежным. Когда моя
ладонь  легла  на ее икру,  я ощутил непрерывную, пульсирующую игру ее мышц.
Это  вызвало  в моем  воображении  картину о том,  как  подергивает  мышцами
лошадь, когда пытается согнать с себя мух.
     -- Я представляю себе лошадь.
     -- Лошадь?
     Она высвободилась из моих объятий,  приподнялась и посмотрела на  меня.
Посмотрела на меня в ужасе.
     -- Тебе разве не нравится? Я потому  так подумал, что ты такая приятная
на  ощупь,  гладкая  и мягкая, а  дальше под  кожей  -- крепкая и сильная. И
потому, что твоя икра дергается.
     Я объяснил ей свою ассоциацию. Она посмотрела на игру мышц своих икр.
     -- Лошадь... -- покачала она головой, -- не знаю даже...
     Это была  не ее  манера.  Обычно  она выражала  свое мнение  совершенно
однозначно, или согласием или отрицанием. С первой секунды под ее испуганным
взглядом  я был готов, если надо, взять все обратно, повиниться и просить  о
прощении. Но теперь я пробовал примирить ее с этим лошадиным сравнением.
     -- Я бы, например, мог называть тебя Шеваль или Но-Но, Хуазо или Царица
Розалинда. Когда я представляю себе лошадь, я думаю не о лошадиных зубах или
о  лошадином  черепе  или  что бы там тебе не нравилось в лошади, а о чем-то
добром, теплом, мягком и сильном. Ты для меня не зайка или киска, и тигрицей
тебя тоже нельзя назвать --  в ней есть что-то такое... что-то злое, а ты не
такая.
     Она легла  на спину,  положив руки  под  голову.  Теперь я  привстал  и
смотрел на нее. Ее взгляд был направлен в пустоту. Через  какое-то время она
повернула ко мне свое лицо. Оно выражало необыкновенную глубину чувств.
     --  Нет, мне  нравится, когда ты называешь  меня  лошадью  или  другими
лошадиными именами. Ты объяснишь мне их?
     Однажды мы были с ней вместе  в театре  в  соседнем  городе и  смотрели
"Коварство и любовь". Для Ханны это было первое посещение театра в ее жизни,
и она получала удовольствие от всего -- от самого спектакля до шампанского в
антракте. Я поддерживал ее за талию  и  мне было все равно, что о нас, как о
паре, думают люди. Я  гордился тем,  что  мне было все равно. Вместе с тем я
знал,  что  будь  мы  в театре в моем  родном городе,  то  там  бы  мне было
совершенно не все равно. А она знала об этом?
     Она  знала, что моя жизнь  летом не вращалась больше только вокруг нее,
вокруг школы и учебы. Все чаще, когда я приходил к ней под вечер, я приходил
из  городского  открытого  бассейна. Это  было  место,  где  собирались  мои
одноклассники  и  одноклассницы, где мы  сообща выполняли  домашние задания,
играли в футбол, волейбол и скат и флиртовали. Там кипела коллективная жизнь
класса,  и  для меня много значило быть  там и участвовать в этой жизни. То,
что я,  в зависимости от того, как работала Ханна, приходил в бассейн  позже
или  уходил раньше других,  не вредило моему авторитету, а, наоборот, делало
меня интересным. Я знал это. Я знал также, что я ничего не пропускал на этих
встречах,  и  тем не менее у меня нередко бывало  такое чувство, что  именно
тогда,  когда я на них  отсутствовал,  там без меня  что-то, бог знает  что,
происходило. Я долго не  решался задать себе вопрос, где мне хотелось бывать
больше,  в бассейне или у  Ханны. На мой день рождения в июле мне в бассейне
устроили настоящее чествование, лишь с сожалением  и  неохотой я был отпущен
потом по своим делам и хмуро встречен утомленной Ханной. Она не знала, что у
меня  был  день  рождения. Еще  раньше  я  поинтересовался, когда  был  день
рождения у нее,  и она сказала, что двадцать первого октября, о моем  же она
ничего  не  спросила. И настроение  у нее, надо  сказать, было не  хуже, чем
обычно, когда она  приходила уставшая с работы домой.  Но на  меня неприятно
действовала  ее  угрюмость,  и мне  хотелось  вернуться обратно в бассейн, к
одноклассницам и одноклассникам, к легкости наших разговоров, шуток,  игр  и
флирта. Когда  я тоже  ответил ей раздраженно, мы принялись спорить  и Ханна
начала  обращаться со мной,  как с пустым местом, меня снова охватил  страх,
что я  потеряю ее, и я стал унижаться  и извиняться до тех пор, пока она  не
приняла  меня   в  свои  объятия.  Однако  я  не  мог  избавиться  от  своей
озлобленности.




15



     Потом я начал предавать ее.
     Я  не выдавал никаких тайн и не  выставлял Ханну в дурном свете, нет. Я
не открывал ничего из того, что мне следовало держать при себе. Я держал при
себе  то, что мне следовало открыть. Я не признавался в  наших отношениях. Я
знаю, что отречение  является неброским вариантом предательства. Снаружи  не
видно, отрекается ли человек или только оберегает какой-то секрет, проявляет
тактичность, избегает неприятностей и  неловких ситуаций. Однако тот, кто не
признается, все очень хорошо знает. И отречение  в той же  мере обрекает  на
гибель любые отношения, как и самые эффектные варианты предательства.
     Я уже  не помню, когда я отрекся  от  Ханны  в первый раз. Товарищеские
связи  летних  дней в бассейне  постепенно перерастали в  дружеские.  Помимо
моего соседа по парте слева, знакомого  мне по старому классу,  мне в  новом
классе особенно нравился Хольгер Шлютер,  который,  как  и  я, интересовался
историей и литературой и с которым я быстро нашел общий язык.  Общий  язык я
нашел вскоре и с Софи, которая жила от  меня несколькими улицами дальше и  с
которой мне поэтому было по пути, когда  я направлялся в  бассейн. Сначала я
говорил себе, что  еще  недостаточно  хорошо знаю  своих новых друзей, чтобы
рассказать  им о Ханне. Позже у  меня не находилось подходящей  возможности,
подходящей минуты, подходящих  слов. В итоге было уже поздно  рассказывать о
Ханне,  вытягивать  ее  на  поверхность наряду  с другими  своими юношескими
тайнами. Я  говорил  себе,  что  если  я  начну  рассказывать о ней  с таким
опозданием, то это наверняка создаст у всех впечатление, что я потому молчал
о Ханне так долго, что в наших отношениях не все уж так благополучно и что я
мучаюсь плохой совестью. Но как бы я себя не уверял -- я знал, что  предавал
Ханну, когда  делал вид, будто  рассказываю  друзьям о чем-то важном в своей
жизни и при этом не говорил о Ханне ни слова.
     То, что они замечали, что я  был с ними не совсем откровенен, ничуть не
улучшало ситуации.  Как-то  вечером  по  дороге домой  мы с  Софи попали под
сильную  грозу  и спрятались  в нойенгеймском поле, в  котором тогда  еще не
стояло здание университета,  а кругом простирались сады и пашни, под навесом
одного  из садовых домиков. Вовсю сверкала молния  и  гремел  гром,  бушевал
ветер  и  большими,  тяжелыми  каплями  стучал  дождь.  В  довершение  всего
температура понизилась, наверное, градусов на пять. Нам сделалось холодно, и
я обнял Софи.
     -- Михаель?
     Она смотрела не на меня, а перед собой, на потоки дождя.
     -- Да?
     --  Ты так  долго болел,  у  тебя была желтуха. Теперь у тебя  проблемы
из-за твоей болезни? Ты боишься, что до конца  не выздоровеешь? Может,  тебе
врачи  сказали что-то? И  теперь тебе каждый  день надо ходить в больницу на
переливание крови и разные инъекции?
     Ханна  как болезнь... Мне было  стыдно. Но о Ханне я  не мог говорить и
подавно.
     -- Нет, Софи. Я  больше не болен.  Моя печень в полном порядке, и через
год мне  даже можно будет  пить алкоголь,  если я  захочу, конечно,  но я не
хочу. Проблема в том...
     Мне не хотелось, когда речь шла о Ханне, говорить о какой-то проблеме.
     -- Я прихожу позже и ухожу раньше совсем по другой причине.
     -- Ты не хочешь об этом говорить или, в общем-то, хочешь, но не знаешь,
как?
     Я не хотел или не знал, как? Я и сам не мог ответить на этот вопрос. Но
когда мы стояли  там вдвоем, под вспышками молний, под раскатистым и близким
рокотом грома и под шумом  проливного  дождя, замерзшие и слегка согревающие
друг друга, у  меня  было такое  чувство, что  именно ей, Софи, я должен был
рассказать о Ханне.
     -- Может быть, я расскажу тебе об этом в другой раз.
     Но до этого так никогда и не дошло.



16



     Для меня осталось полной