немного раздосадованно. Быть
может,  дело, на его взгляд, продвигается  недостаточно быстро. Но вместе  с
тем в его лице есть что-то довольное, что-то радостное, может быть, от того,
что  тут как-никак совершается  повседневная  работа,  что  скоро она  будет
закончена и можно  будет идти отдыхать. Он не испытывает ненависти к евреям.
Он не...
     -- Скажите, это были вы? Это вы сидели на том выступе и...
     Он  остановил машину.  Он был бледен как  мел, и  пятно  на  его  виске
горело.
     -- Вон отсюда!
     Я  вылез. Он развернулся так, что мне  пришлось отпрыгнуть в сторону. Я
слышал рев машины еще за несколькими поворотами. Потом стало тихо.
     Я поднимался по дороге в гору. Ни одна машина не обгоняла меня, ни одна
не двигалась  мне  навстречу.  Я слышал щебет  птиц, шум  ветра в деревьях и
иногда  журчание  ручья. Я дышал избавленно.  Через  четверть  часа я был  у
концлагеря.



15


     Недавно я  еще  раз  съездил  туда. Была зима, ясный, холодный день. За
Ширмеком лес  был  занесен снегом  --  припудренные  белым деревья  и  белая
заснеженная   земля.   Территория   концлагеря,   удлиненное   прямоугольное
пространство на покатой  горной террасе с  широким видом,  открывающимся  на
Вогезы, белым полотном  лежала в  ярком  свете солнца. Серо-голубая  окраска
двух-  и  трехэтажных  сторожевых  вышек  и  одноэтажных  бараков приветливо
контрастировала со снегом. Естественно, там  были обитые проволочной  сеткой
ворота с надписью "Концентрационный лагерь Штрутхоф-Нацвейлер" и двойной ряд
колючей  проволоки, опоясывающий лагерь. Однако земля  между  сохранившимися
бараками, на которой они некогда стояли в тесном соседстве друг с другом, не
выдавала больше из-под своего сверкающего снежного  покрывала никаких примет
бывшего  лагеря. Это мог бы быть  удобный  склон для катания  на санках  для
детей,  которые  проводят  здесь  в   симпатичных  бараках  с  приветливыми,
перехваченными  рейками окошками  зимние  каникулы  и которых  мамы  вот-вот
выйдут звать домой на пирог с горячим шоколадом.
     Лагерь был закрыт. Я бродил вокруг него по снегу  и замочил  себе ноги.
Мне была хорошо  видна вся  территория  и я  вспоминал, как тогда,  во время
своего первого приезда сюда,  я  ходил вверх-вниз  по ступеням,  проложенным
между  фундаментными стенами  снесенных  бараков. Я помнил  печи крематория,
которые нам показали  тогда в одном из бараков,  а также то, что в другом из
них  располагались  камеры  карцера.  Я помнил  свою  тогдашнюю  безуспешную
попытку  конкретно  представить  себе   действующий  лагерь  со   всеми  его
заключенными, солдатами-охранниками, ужасами и страданиями. Я  в  самом деле
попробовал  сделать это, посмотрел на один из бараков, закрыл глаза  и начал
ставить  в  своем воображении  барак  к бараку.  Я  замерил размеры  барака,
высчитал с  помощью  проспекта число заключенных,  находившихся  в каждом из
них, и  представил себе  царившую  там тесноту. Я  узнал, что ступени  между
бараками  служили  одновременно местом  построения  заключенных, и, переводя
взгляд  по территории лагеря  снизу вверх,  заполнил их рядами спин.  Но все
было   тщетно,  и   во   мне  поднялось  жалкое,  постыдное   чувство  своей
несостоятельности. На обратном пути, ниже по склону, я  обнаружил маленький,
расположенный напротив местного ресторана домик, который, судя по поясняющей
табличке, служил раньше газовой  камерой. Его  стены были выкрашены в  белый
цвет, двери  и окна были  обрамлены рамами из песчаника и он мог бы спокойно
быть каким-нибудь сараем или амбаром, или домом, в котором жила прислуга. Он
тоже  оказался закрыт, и я не помню, чтобы мне  в той мой первый раз удалось
побывать  в нем. Я не вылез из машины. Я некоторое время сидел,  не выключая
мотора, и просто смотрел. Потом я поехал дальше.
     Сначала я не решался кружить на пути домой по деревням Эльзаса и искать
ресторан, в котором можно было бы пообедать. Но эта нерешительность исходила
не из подлинного ощущения, а из рассуждений о том, как  следует  чувствовать
себя  после посещения концентрационного  лагеря.  Я  сам это  заметил, пожал
плечами  и нашел  в одной из деревушек на склоне Вогезов ресторан "Маленький
гарсон".  С  места  за  столиком,  где  я   сидел,  мне  открывался  вид  на
простирающуюся внизу равнину. "Парнишка" называла меня Ханна...
     Во  время  своего  первого  приезда в Штрутхоф я бродил  по  территории
концлагеря,  пока  он не закрылся. После этого я  сел у  памятника,  который
стоит над лагерем, и стал смотреть на его территорию сверху. В себя я ощущал
огромную пустоту, как будто я  искал  зрительных впечатлений не  внизу перед
собой, а в самом себе и вынужден был  констатировать,  что там мне ничего не
найти.
     Потом  стемнело. Мне пришлось  ждать около часа, пока меня не  подобрал
грузовик, в кузове  которого  я доехал  до ближайшей деревни, отказавшись от
мысли  отправиться  в  обратный  путь  еще  тем же вечером. Я нашел  дешевую
комнату в  деревенской  гостинице и  получил  на ужин в ресторанчике при ней
худой антрекот с картошкой фри и зеленым горошком.
     За  соседним столиком с шумом играли в карты  четверо мужчин. Открылась
дверь, и  внутрь без слова приветствия вошел приземистый старик. На нем были
шорты и вместо одной ноги у него была деревяшка. У стойки он заказал пиво. К
соседнему  столику  он  повернулся  спиной  и своим  чересчур большим  лысым
черепом. Картежники оставили карты,  запустили пальцы в пепельницы, вытащили
из них окурки и один за одним стали швырять их в старика, целясь ему прямо в
череп. Тот махал руками позади своей головы, словно отгоняя  назойливых мух.
Хозяин поставил перед ним пиво. Никто ничего не говорил.
     Я не  выдержал,  вскочил  и  подошел  к соседнему  столику. "Немедленно
прекратите!"  Я дрожал от  возмущения.  В тот же момент старик, припрыгивая,
заковылял к нам, стал по  пути возиться со своей деревянной ногой,  пока она
неожиданно не оказалась у  него в руках, с грохотом ударил ей по столу, так,
что на  нем  затанцевали стаканы  с пепельницами, и опустился  на  свободный
стул. При этом он визгливо смеялся своим беззубым ртом, и остальные смеялись
вместе с ним раскатистым пивным смехом. "Немедленно прекратите", -- смеялись
они и показывали на меня, -- "немедленно прекратите".
     Ночью вокруг дома шумел ветер. Мне  не было холодно, и завывания ветра,
треск дерева рядом с окном и периодическое постукивание одной ставни были не
такими громкими, чтобы по этой причине я не мог спать. Однако на душе у меня
делалось все неспокойнее, пока я не  начал дрожать всем телом.  Мной овладел
страх,  не  страх  в  ожидании  чего-то  недоброго,  а  страх  как  телесное
самочувствие. Я лежал, прислушивался к ветру,  чувствовал  облегчение, когда
он становился слабее и тише, боялся  его нового нарастания и  не знал, как я
смогу следующим утром встать, поехать автостопом домой,  продолжить  учебу в
университете и иметь в один прекрасный день профессию, жену и детей.
     Я хотел понять и вместе с тем осудить преступление Ханны.  Но для этого
оно  было  слишком ужасным. Когда  я пытался  понять  его, у  меня возникало
чувство, что я не могу больше осудить его так, как оно, по сути дела, должно
было  быть осуждено.  Когда  я  осуждал  его так, как  оно должно было  быть
осуждено, во мне не оставалось места для понимания. Но одновременно с этим я
хотел понять Ханну; не понять ее означало снова предать  ее. Я  никак не мог
справиться с  этой  дилеммой.  Я хотел проявить  себя  как в одном, так  и в
другом: в понимании и в осуждении. Но и то и другое вместе было невозможно.
     Следующий день  был  снова  замечательным  летним днем. Попутные машины
ловились легко и через несколько часов я был в своем городе. Я ходил по нему
так, будто давно в  нем  не был; улицы, дома и люди были мне чужими.  Однако
чуждый мир концлагерей не придвинулся ко мне от этого ближе. Мои впечатления
от Штрутхофа присоединились к  тем немногим  картинам  Освенцима, Биркенау и
Берген-Бельзена, которые уже имелись во мне, и застыли вместе с ними.



16



     Потом я  все-таки пошел к председательствующему  судье. Пойти к Ханне у
меня не получилось. Но и вынести бездействия я тоже не мог.
     Почему у  меня не  получилось поговорить  с  Ханной? Она  бросила меня,
ввела меня в заблуждение, была не той, кого я видел в ней, или не той, какой
я делал ее в своих фантазиях. А кем был для нее я? Маленьким чтецом, которым
она пользовалась в своих целях, маленьким любовником, с помощью которого она
удовлетворяла свою похоть? Она бы тоже отправила меня в газовую камеру, если
бы не имела возможности убежать от меня, но хотела от меня избавиться?
     Почему я  не  мог  вынести бездействия?  Я говорил  себе, что  я должен
помешать объявлению ошибочного приговора.  Должен позаботиться  о том, чтобы
восторжествовала   справедливость,   несмотря   на   всю   ложь   Ханны   --
справедливость,  так  сказать, на  благо  Ханны  и  ей  во  вред.  Но,  если
разобраться, справедливость была для меня не главным. На самом деле я не мог
оставить Ханну  такой, какой она  была или  хотела быть. Я должен был что-то
исправить в ней,  оказать на нее какое-то влияние или  воздействие,  если не
напрямую, так косвенно.
     Председательствующий  судья  знал  нашу  семинарскую  группу  и  охотно
согласился  принять меня у себя после одного из заседаний. Я постучал, судья
пригласил меня войти, поздоровался со мной и усадил меня на стул перед своим
письменным столом. Он сидел за ним в одной рубашке. Его мантия лежала позади
него на спинке и подлокотниках стула; было видно, что он сел в ней за стол и
дал ей потом просто соскользнуть с себя. У него был расслабленный вид -- вид
человека, который закончил свою  повседневную работу и доволен ею. Его лицо,
когда на нем отсутствовало то недоуменное выражение, за которым  он прятался
во время судебных заседаний, было приятным, интеллигентным, безобидным лицом
государственного служащего. Он болтал без умолку и  спрашивал меня  о том  и
сем:  что  наша группа  думает  об  этом  судебном  разбирательстве, что наш
профессор  собирается  делать с протоколами, на каком курсе  мы  учимся,  на
каком  курсе  учусь я, почему  я  изучаю право и когда я  хочу сдавать  свой
основной экзамен.  Мне  ни  в  коем случае не следует затягивать  со  сдачей
экзамена, советовал он.
     Я ответил на все  вопросы. Потом я слушал, как  он  рассказывал  мне  о
своих студенческих годах и  о своем экзамене. Он сделал все как положено. Он
своевременно и с должным успехом выполнил всю учебно-семинарскую программу и
сдал затем  экзамен. Ему нравилась его профессия юриста и судьи, и  если  бы
ему еще  раз  пришлось  проделать тот путь,  который он уже проделал,  то он
проделал бы его точно так же.
     Окно было  открыто.  На автостоянке  хлопали двери машин  и  заводились
моторы.  Я прислушивался  к их  шуму,  пока он  не  пропадал  в  общем  гуле
дорожного движения. Потом  на  опустевшей  стоянке начали  играть  и галдеть
дети.  Время от времени до меня отчетливо  долетало какое-нибудь слово: имя,
ругательство, возглас.
     Председательствующий   судья   встал   и  попрощался   со  мной.  Он  с
удовольствием примет меня опять, если у меня появятся к  нему новые вопросы,
сказал он.  Я могу также прийти к нему, если  мне  понадобится  какой-нибудь
совет, касающийся  учебы. И  наша семинарская  группа должна непременно дать
знать  ему,  какие  результаты она  вынесла  из этого  процесса  и какую она
поставила ему общую оценку.
     Я шел  по пустынной автостоянке. Один из игравших там подростков на мой
вопрос  описал мне дорогу  к вокзалу.  Остальные студенты нашей группы сразу
после  окончания судебного заседания, как обычно,  уехали домой на машине, и
мне  пришлось  добираться  назад  на  поезде.  Это  был  поезд  пригородного
сообщения,   двигавшийся   с   учетом   конца   рабочего   дня  еле-еле;  он
останавливался на каждой станции, люди то и дело входили и выходили, я сидел
у  окна, окруженный все время разными попутчиками, разговорами, запахами. За
окном  проплывали  дома,  улицы,  машины,  деревья и  вдали  горы,  замки  и
каменоломни. Я воспринимал все и ничего не чувствовал. Я не испытывал больше
горечи  из-за того, что  Ханна бросила  меня, ввела  меня  в  заблуждение  и
использовала меня в своих целях. Мне также не нужно было больше исправлять в
ней что-нибудь. Я заметил, как оцепенение, в состоянии которого я следил  за
ужасами  процесса,  легло  на  чувства  и  мысли, занимавшие меня  последние
недели.  Сказать, что я был рад этому, было бы  преувеличением. Но я ощущал,
что  это  было  для  меня  чем-то необходимым.  Чем-то,  что  позволяло  мне
вернуться к моим будням и продолжать жить в них дальше.


17



     В  конце  июня   был  вынесен  приговор.   Ханна  получила  пожизненное
заключение. Остальные получили те или иные сроки лишения свободы.
     Зал суда был  полон, как  и в самом начале процесса: судебный персонал,
студенты моего  и  местного  университета,  класс  одной  из  школ,  свои  и
зарубежные журналисты, а также те, кто каким-то образом всегда  присутствует
в залах  суда.  Было шумно. Когда ввели обвиняемых, никто сначала не обратил
на них  внимания.  Но потом шум  улегся. Первыми затихли  те, чьи места были
спереди,  рядом  с обвиняемыми.  Они  подтолкнули  в  бок  своих  соседей  и
повернулись  к тем,  кто сидел сзади. "Вон, смотрите", зашептали  они, и те,
которые  посмотрели,   тоже  притихли,  подтолкнули  следом  своих  соседей,
повернулись  к сидящим сзади и зашептали  "смотрите, смотрите".  И  в  конце
концов в зале сделалось совсем тихо.
     Не знаю, осознавала ли Ханна, как она  выглядела, или,  быть может, она
нарочно хотела выглядеть  так. На ней  был  черный  костюм и белая блузка, и
покрой костюма и галстук к блузке придавали ей такой вид, как будто она была
одета в форму. Я никогда  не видел формы для женщин, работавших на СС. Но  я
полагал, и все присутствовавшие в зале полагали, что  сейчас она была  перед
нами, эта форма, эта женщина, работавшая в ней на СС  и содеявшая все то,  в
чем обвинялась Ханна.
     По рядам  снова пошли шептания.  Многие  из присутствующих были заметно
возмущены. Им казалось, что  Ханна насмехается над  судебным процессом,  над
приговором,  а  также  над  ними -- теми,  кто, пришел  на  оглашение  этого
приговора. Они выражали свое негодование все громче, и некоторые выкрикивали
Ханне,  что  они  о  ней думают.  Пока в  зал не вошла судейская коллегия  и
председательствующий  судья  не  зачитал   приговор,  бросив  предварительно
недоуменный  взгляд на Ханну.  Ханна слушала стоя, держась прямо и оставаясь
совершенно  неподвижной.  Во  время зачитывания  обоснования  приговора  она
сидела. Я не отводил взора от ее головы и шеи.
     Чтение  приговора  длилось  несколько  часов.  Когда  судебный  процесс
подошел к концу и  осужденных  женщин стали  выводить из  зала,  я  ждал, не
посмотрит ли  Ханна в мою сторону. Я сидел там, где сидел все  это время. Но
она  смотрела  прямо  перед  собой   и  сквозь  всех  и  вся.  Высокомерный,
уязвленный, потерянный и бесконечно усталый взгляд. Взгляд, который никого и
ничего не хочет видеть.




x x x

 * ЧАСТЬ III *





1



     Лето   после  процесса  я  провел  в   читальном  зале  университетской
библиотеки. Я приходил, когда  читальный  зал открывался, и уходил, когда он
закрывался. По выходным я занимался дома. Я занимался с такой самоотдачей, с
такой одержимостью,  что  чувства  и  мысли, которые усыпил  во мне процесс,
остались усыпленными. Я избегал контактов. Я выехал из дома родителей и снял
себе  комнату. Немногочисленных знакомых,  которые  заговаривали  со мной  в
читальном зале или  во  время моих  случайных походов  в  кино, я  буквально
отталкивал от себя.
     Во время  зимнего  семестра  в  моем  поведении  практически ничего  не
изменилось. Тем не менее одна  компания студентов пригласила меня провести с
ней рождественские  праздники  в горах в хижине для лыжников.  Удивившись, я
согласился.
     Лыжником я был не бог весть каким. Но лыжи  я любил, ездил быстро  и не
отставал от хороших лыжников. Порой на  крутых спусках, которые, собственно,
были  мне не по плечу, я рисковал упасть и сломать себе что-нибудь.  Делал я
это осознанно. Другую  опасность, которой я подвергал себя и которая в конце
концов вплотную приблизилась ко мне, я вообще не воспринимал.
     Мне  никогда не было холодно. В то время как другие катались на лыжах в
свитерах  и куртках, я катался в одной  рубашке. Другие только покачивали на
этот  счет  головами,  подшучивали  надо   мной.   Но  и  к  их  озабоченным
предостережениям я  относился несерьезно.  Я не мерз  и все.  Когда  у  меня
начался кашель, я свел это  к последствию  от  курения  австрийских сигарет.
Когда у меня поднялась температура, я испытывал удовольствие от пребывания в
таком состоянии.  Я  был  слабым  и  одновременно легким,  и мои чувственные
впечатления   были  благодатно  притуплены,  они  были   какими-то  ватными,
объемисто-мягкими. Я парил.
     Потом температура поднялась еще выше и меня отвезли в больницу. Когда я
вышел из нее, состояние оцепенения исчезло. Все вопросы, страхи, обвинения и
упреки  в  свой адрес, весь ужас  и вся  боль,  которые  во  время  процесса
поднялись во мне и потом  были сразу усыплены,  снова вернулись и уже никуда
не уходили. Я не знаю, какой дианоз ставят медики, когда кто-то не  мерзнет,
хотя он  должен  мерзнуть. Диагноз,  который поставил себе  я, говорит,  что
оцепенение  должно  было  завладеть  всем моим телом, прежде чем  оно смогло
отпустить меня, прежде чем я смог избавиться от него.
     Когда я  закончил учебу и  начал стажировку, пришло лето  студенческого
движения. Я  интересовался историей и социологией и в качестве  стажера  еще
достаточно долгое время находился  в университете, чтобы  увидеть все своими
глазами.  Видеть  не  значит  участвовать -- высшая школа и  связанные с ней
реформы были мне в конечном  итоге так же  безразличны,  как вьетконговцы  и
американцы. Что  касалось третьей  и основной  темы  студенческого движения,
критики нацистского  прошлого страны, то тут я ощущал  такую дистанцию между
собой  и  другими студентами,  что мне  не  хотелось  с  ними агитировать  и
выходить на демонстрации.
     Иногда мне кажется, что критический подход к нацистскому  прошлому  был
не причиной, а только  выражением конфликта поколений, который воспринимался
тогда как движущая  сила студенческих выступлений. Ожидания родителей,  уйти
из-под  давления которых считает себя обязанным каждое поколение,  оказались
просто  развеянными тем  фактом,  что эти  родители  обнаружили свою  полную
несостоятельность в Третьем рейхе или,  самое  позднее, после его  крушения.
Как могли те, кто совершал во  имя национал-социалистских идей преступления,
или равнодушно смотрел, как они совершаются, или безучастно отворачивался от
них или же те, кто после сорок пятого  терпел в своем обществе  преступников
или даже относился  к ним  как к себе равным, как могли такие  родители  еще
что-то говорить своим детям? Но,  с другой стороны, нацистское  прошлое было
темой и для детей, которые ни в чем не могли или  не желали  упрекнуть своих
родителей. Для таких  детей критический подход к нацистскому прошлому был не
проявлением конфликта поколений, а настоящей проблемой.
     Что  бы там  с моральной и юридической точки зрения  не  вкладывалось в
понятие  "коллективная  вина" --  для  моего поколения  студентов  она  была
осознанной  реальностью. Она распространялась  не  только на  происшедшее  в
Третьем  рейхе.  То,  что  надгробия  на  еврейских  кладбищах  осквернялись
изображениями свастики, то, что  в судах,  в административном аппарате  и  в
университетах  сделало  себе   карьеру  столько  старых  нацистов,  то,  что
Федеративна