о я в первом.
     -- Скажи-ка, почему это я еду в  первый день своих каникул в пол-пятого
утра в Шветцинген?  Только потому,  что я  хотел преподнести  тебе  сюрприз,
потому, что я думал, что ты будешь мне рада. А во второй вагон я...
     --  Ах ты, бедняжка. Был уже  в пол-пятого  на ногах и это --  на своих
каникулах!
     Я  никогда  еще не слышал  иронических ноток в ее голосе.  Она покачала
головой.
     -- Откуда мне знать, почему ты едешь в  Шветцинген. Откуда  мне  знать,
почему ты не хочешь показывать, что знаком со мной. Это твое дело, не мое. А
сейчас -- давай уходи.
     Не могу описать, насколько я был возмущен.
     -- Это нечестно,  Ханна.  Ты знала, ты должна  была знать, что я еду  в
этом трамвае только ради тебя. Как ты можешь думать, что я не хотел подавать
вида, что знаю тебя? Если бы  я не хотел тебя знать, я бы  вообще не  сел  в
трамвай.
     -- Все, хватит. Я уже сказала: твои дела меня не касаются.
     Она встала так, что между нами находился кухонный стол; своим взглядом,
своим голосом и своими жестами она давала мне понять,  что относится ко мне,
как к незваному гостю, и требует покинуть ее квартиру.
     Я присел на  кушетку. Она до обидного задела меня  своим поведением и я
хотел  потребовать от нее  объяснений. Однако я никак  не мог подступиться к
ней. Вместо этого она обрушила  на  меня  свой выпад. И  я начал чувствовать
себя неуверенно. Может быть, она была  права,  не объективно, а субъективно?
Могло  ли быть так, что она  поняла меня неправильно? Или ей пришлось понять
меня неправильно? Неужели я обидел ее, нечаянно и всякому умыслу вопреки, но
все-таки обидел?
     -- Извини, Ханна. Как-то плохо все получилось. Я не хотел тебя обидеть,
но мне кажется...
     -- Кажется? Ты хочешь  сказать, тебе кажется, что ты меня обидел? Ты не
можешь меня обидеть, уж только не  ты. Когда ты, наконец, уйдешь? Я пришла с
работы, я хочу в ванну, я хочу, чтобы меня оставили в покое.
     Она требовательно смотрела на меня. Когда я остался сидеть, она  пожала
плечами, повернулась, пустила в ванну воду и стала раздеваться.
     Теперь я поднялся и вышел из квартиры. Я  думал, что ухожу навсегда. Но
через  полчаса  я  снова  стоял перед  ее дверью.  Она  впустила  меня, и  я
безоговорочно принял все  на себя.  Да,  я  поступил бездумно, бесцеремонно,
бессердечно. Да, я понял, что она была обижена. Да, я понял, что она не была
обижена, потому что я не мог ее обидеть. Да, я понял, что не мог обидеть ее,
что она просто не могла позволить себе терпеть мое поведение. В конце концов
я был счастлив, когда она призналась, что  я сделал  ей больно.  Значит, она
все-таки не была такой неприступной и безучастной, какой показывала себя.
     -- Ты простишь меня?
     Она кивнула.
     -- Ты любишь меня?
     Она снова кивнула.
     -- Ванна еще полная. Идем, я тебя помою.
     Позднее  я  спрашивал  себя, не  оставила ли она  воду  в ванне нарочно
потому, что знала,  что  я скоро вернусь. Не разделась ли  она также потому,
что знала, что это не выйдет у меня из головы и приведет  меня обратно. Была
ли это  только игра в расстановку сил, которую она  хотела у меня  выиграть,
или что-то  другое.  После того как мы  закончили наш  любовный акт,  лежали
рядом друг с другом и я рассказал ей,  почему я сел вместо первого вагона во
второй,  она  поддразнила  меня: "Даже в трамвае тебе хочется этим  со  мной
заняться?  Ну,  ты  даешь, парнишка!" И получалось так, что повод для нашего
спора был, собственно говоря, совсем ничтожным.
     Однако  его результат имел для меня  значение. Я потерпел  поражение не
только  в этом  споре.  Я  капитулировал после  короткой  стычки,  когда она
пригрозила  мне  тем, что  готова отвергнуть меня, порвать наши отношения. В
последующие недели я больше  не  устраивал с ней даже коротких стычек. Когда
она грозила мне, я тут же безоговорочно капитулировал. Я все брал на себя. Я
признавал  за собой  ошибки,  которых не совершал,  сознавался в намерениях,
которых никогда не имел. Когда она делалась холодной и черствой, я упрашивал
ее снова сжалиться  надо мной,  простить  меня, любить  меня. Иногда  у меня
появлялось такое чувство, что  она  сама  страдает из-за  своей холодности и
черствости,  что   она   стремится  к  теплу  моих  извинений,  заверений  и
заклинаний.  Иногда  я  думал, что  ей  просто  нравится  испытывать чувство
триумфа. Но, так или иначе, у меня не было никакого выбора.
     Я не мог говорить с ней на эту  тему.  Разговоры о наших  спорах вели к
очередному спору. Пару  раз я  написал ей длинные письма. Но она не ответила
на них, и когда я спросил  ее об этом, она спросила в ответ:  "Ты что, опять
начинаешь?"





11


     Сказать,  что  после того  первого дня моих каникул мы  не  были больше
счастливы, не соответствовало  бы  истине. Мы никогда не были так счастливы,
как в те  апрельские недели. Каким бы затаенным  не был  тот  первый спор и,
вообще, все остальные наши споры -- все, что открывал нам наш ритуал чтения,
мытья в ванне,  любовной игры  и лежания рядом друг с другом в постели,  все
это  действовало на нас самым благодатным образом. Помимо того, она  связала
себя  тем  своим  упреком, что  я не  хотел  тогда  знать ее. Если  я  хотел
показаться с ней где-нибудь,  то  она не могла предъявить мне принципиальных
возражений. "Значит, ты все-таки не хотела, чтобы  нас кто-нибудь  видел" --
выслушивать такое ей  было  явно не по душе. И  так на пасхальной неделе  мы
отправились  с ней  на  велосипедах  в небольшое  путешествие: четыре дня по
маршруту Вимпфен-Аморбах-Мильтенберг.
     Не помню  больше, что  я сказал  своим родителям.  Что я  еду  со своим
другом Маттиасом? С группой друзей? Что хочу навестить одного своего бывшего
одноклассника? Скорее всего, моя  мать,  как  всегда,  стала волноваться  за
меня, а  мой отец, как всегда, счел, что ей не  следует волноваться. Разве я
не  перешел  только что  из одного  класса в другой,  чего от меня  никто не
ожидал?
     Пока  я  болел, я не расходовал своих карманных денег.  Но имевшейся  в
моем распоряжении  суммы  было недостаточно, если я собирался  платить  и за
Ханну. Тогда я  решил  продать  свою  коллекцию  марок  в  филателистическом
магазине  рядом  с  церковью  Святого  Духа. Это был  единственный  магазин,
вывеска  на дверях  которого  возвещала о  скупке  целых коллекций. Продавец
просмотрел мои альбомы и предложил  мне  шестьдесят  марок. Я указал ему  на
гордость  моей коллекции -- прямостороннюю  египетскую марку с  изображением
пирамиды,  которая по  каталогу  оценивалась  в  четыреста  марок. Он  пожал
плечами  и  сказал,  что если я так дорожу  своей  коллекцией, то тогда мне,
наверное, лучше оставить ее при себе. Можно ли мне вообще было ее продавать?
Что  скажут на это мои  родители?  Я попробовал немного  поторговаться. Если
марка с пирамидой не такая уж ценная, то я просто оставлю ее  себе. Тогда он
мог бы  дать мне  за коллекцию только тридцать марок. Ага,  значит, марка  с
пирамидой все-таки чего-то стоит? В конце концов я получил от него семьдесят
марок. Я чувствовал, что меня надули, но мне тогда было все равно.
     Не только я испытывал волнение перед поездкой. К моему удивлению, Ханна
уже за несколько дней до нее тоже стала проявлять признаки беспокойства. Она
со всех сторон обдумывала, что ей взять с  собой в дорогу, и то так, то этак
упаковывала  подсумки  и  рюкзак, которые я принес для  нее.  Когда  я хотел
показать ей на карте наш маршрут, каким  я его задумал, она не хотела ничего
слышать и  видеть. "Я  сейчас  слишком взволнована. Ты сам знаешь, что там к
чему, парнишка."
     Мы  выехали  на второй  день  пасхи.  Светило солнце,  и оно продолжало
светить  все четыре дня. По утрам было свежо, а днем тепло, не слишком тепло
для езды на велосипеде, но достаточно тепло для пикников. Леса лежали кругом
зелеными  коврами,  с  желто-зелеными,  светло-зелеными, бутылочно-зелеными,
сине- и черно-зелеными вкраплениями, пятнами и полосами. На Рейнской равнине
уже  цвели  первые  фруктовые  деревья. В  Оденвальде только-только начинали
распускаться розы-форсайты.
     Часто  мы  имели возможность  ехать  рядом  друг  с  другом.  Тогда  мы
показывали  друг  другу,  что  мы  видели: замок, рыбака,  корабль на  реке,
палатку, семью, идущую гуськом вдоль берега, американский "джип" с  открытым
верхом.  Когда мы меняли направление  и выезжали на другую улицу или дорогу,
то я  должен был ехать впереди, Ханне не было дела до направлений и дорог. А
так, если движение было слишком сильным, то  она ехала за мной, то я за ней.
У нее был велосипед с закрытыми спицами  и закрытой  цепью,  и  на  ней было
синее  платье,   полы  которого  развевались  по  ветру.  Мне  потребовалось
некоторое время, чтобы отделаться от опасения, что ее платье попадет в спицы
или под цепь и  она упадет. Мне нравилось  смотреть на нее, когда  она ехала
впереди.
     А как я радовался предстоящим  ночам! Я представлял  себе, что мы будем
заниматься любовью, потом заснем, потом проснемся и снова  займемся любовью,
снова  заснем,  снова проснемся  и так далее, ночь за ночью. Однако только в
первую ночь я еще раз проснулся. Ханна лежала спиной ко мне, я склонился над
ней  и  поцеловал  ее, и  она  повернулась на спину, приняла меня  в себя  и
сжимала  меня в своих объятиях.  "Парнишка  ты  мой, парнишка...".  Потом  я
заснул на ней. Остальные ночи мы спали напролет, уставшие от езды, от солнца
и ветра. Любовью мы занимались утром.
     Ханна предоставляла мне не только выбор направлений и улиц. Я выискивал
гостиницы,  в  которых  мы  останавливались  на  ночь,  заносил нас  в бланк
регистрации как мать и  сына, а  она только подписывала его, и когда мы  ели
там, то я выбирал в меню еду не только  для себя, но и  для нее. "Хорошо вот
так, хоть раз ни о чем не беспокоиться" -- говорила она.
     Единственный спор возник у нас в Аморбахе. Я  проснулся  рано, тихонько
оделся и так  же тихонько выскользнул из комнаты. Я хотел принести ей наверх
завтрак  и посмотреть,  не удастся  ли мне уже в это  время  найти  открытый
цветочный магазин,  чтобы  купить  в нем  розу для Ханны.  Я  оставил  ей на
тумбочке записку:  "Доброе утро! Я пошел за завтраком. Сейчас буду."  -- или
что-то в этом  роде.  Когда  я вернулся,  она  стояла в комнате,  наполовину
одетая, дрожащая от гнева и вся побелевшая.
     -- Как ты мог просто так уйти!
     Я поставил поднос с завтраком и розой на стол и хотел обнять ее.
     -- Ханна...
     -- Не прикасайся ко мне!
     У  нее в  руке был  узкий  кожаный  пояс, которым она  охватывала  свое
платье, она  сделала шаг назад и стегнула меня им по  лицу. Моя верхняя губа
треснула  и  я почувствовал  привкус  крови. Мне не было больно.  Я  страшно
напугался. Она еще раз замахнулась.
     Но  второй  раз  она не  ударила.  Она опустила руку,  выронила  пояс и
заплакала. Я  еще  никогда не видел  ее плачущей.  Ее лицо  потеряло  всякую
форму.  Широко  раскрытые глаза, широко  раскрытый рот, веки, вспухшие после
первых слез, красные пятна  на щеках и шее. Из ее  горла вырывались хриплые,
гортанные  звуки,  похожие на ее  глухие  выкрики  во  время наших  любовных
встреч. Она стояла посреди комнаты и смотрела на меня сквозь слезы.
     Мне надо было обнять ее. Но я не мог. Я не знал, что делать. У нас дома
так не плакали.  Равно как и не поднимали друг на друга руки, а уж за ремень
не  брались  и  подавно. У  нас просто говорили.  Но что  я  должен  был  ей
говорить?
     Она подошла ко мне, бросилась мне на грудь, стала бить по мне кулаками,
цепляться за меня. Теперь я мог держать  ее. Ее  плечи  дрожали,  она билась
лбом о мою грудь. Потом она глубоко вздохнула и затихла в моих руках.
     -- Будем завтракать?
     Она оторвалась от меня.
     -- О боже, парнишка, какой у тебя вид!
     Она принесла мокрое полотенце и вытерла им мой рот и подбородок.
     -- И рубашка вся в крови.
     Она сняла с меня рубашку, потом штаны и потом разделась сама и мы стали
любить друг друга.
     -- Что с тобой стряслось? Почему ты так рассердилась?
     Мы лежали друг подле друга, такие удовлетворенные и умиротворенные, что
я думал, сейчас-то все и прояснится.
     --  Что  стряслось,  что стряслось...  Ну  и глупые вопросы  ты  всегда
задаешь. Ты не можешь просто так взять и уйти.
     -- Но моя записка... Я же оставил тебе...
     -- Записка?
     Я поднялся  и  сел  на  край  кровати. Там, где  я положил на  тумбочку
записку,  ее сейчас не было.  Я встал и начал искать рядом с тумбочкой и под
ней, под кроватью, в кровати. Я не нашел своей записки.
     -- Не понимаю. Я написал тебе записку, что пошел за завтраком  и сейчас
вернусь.
     -- В самом деле? Я ее не вижу.
     -- Ты мне не веришь?
     -- Мне очень хочется тебе верить. Но я не вижу никакой записки.
     Больше  мы не спорили. Может, это просто порыв ветра  поднял записку  и
унес ее  куда-нибудь  в никуда? И все это было сплошным недоразумением -- ее
гнев, моя треснувшая губа, ее искаженное лицо, моя беспомощность?
     Надо  ли  мне  было дальше  искать  эту записку,  причину  гнева Ханны,
причину моей беспомощности?
     -- Почитай мне что-нибудь, парнишка!
     Она прильнула ко  мне,  я  взял  книгу "Из  жизни  одного  бездельника"
Эйхендорфа  и  начал  читать  с  того места,  где  закончил в  прошлый  раз.
"Бездельник"  читался  легко,  легче, чем "Эмилия Галотти"  и  "Коварство  и
любовь". Ханна снова  слушала со  сосредоточенным  вниманием.  Ей  нравилась
полупрозаическая-полустихотворная    форма   повествования.   Ей   нравились
переодевания,   недоразумения,  осложнения  и  преследования  как  водоворот
действия, в который герой попадает в Италии. Одновременно она расстраивалась
из-за того, что  он  бездельник, ничего  не дает людям,  ничего  не может  и
ничему  не хочет учиться. Она была  вся охвачена противоречивыми чувствами и
могла  даже  через  несколько часов, после того как  я закончил читать,  еще
задать мне какой-нибудь вопрос  типа: "Взиматель таможенных сборов --  разве
это была плохая профессия?"
     Снова рассказ  о  нашем  конфликте получился таким  подробным, что  мне
хочется  сказать теперь  пару  слов и о нашем счастье. Тот спор  сделал наши
отношения более  искренними.  Я видел, как она  плачет; Ханна, которая могла
плакать, была мне ближе, чем Ханна, которая была  только сильной. Она начала
показывать мне свою кроткую сторону,  которой я еще в ней  не знал. Она то и
дело рассматривала потом мою треснувшую губу и нежно  притрагивалась  к ней,
пока та не зажила.
     Мы любили теперь друг друга иначе. Долгое  время в постели  я полностью
отдавал себя на ее волю, давал целиком подчинить ей себя. Потом и я научился
подчинять ее себе.  Во время и после  нашей поездки мы больше не  занимались
только тем, что подчиняли себе друг друга.
     У  меня  сохранилось  стихотворение,  которое  я  сочинил   тогда.  Как
стихотворение оно ничего не стоит. В то время я восторгался Рильке и Бенном,
и  вижу сейчас,  что хотел подражать им обоим одновременно. Но  я также вижу
снова, как близки мы были тогда друг другу. Вот это стихотворение:



     Когда мы раскрываемся
     Ты мне вся и я весь тебе,
     Когда мы погружаемся
     В меня вся ты и я в тебя весь,
     Когда мы прекращаемся
     Ты вся во мне и весь в тебе я.


     Тогда
     Я -- это я
     И ты -- это ты.




12


     В то время как у меня не сохранилось  никаких воспоминаний о том, какую
ложь  я преподнес  своим  родителям относительно своей поездки  с Ханной,  я
хорошо  помню цену, которую мне пришлось заплатить за то,  чтобы остаться на
последней неделе каникул одному дома. Я уже не помню, куда уехали тогда  мои
родители и  старшая сестра с  братом. Проблема  заключалась  в  моей младшей
сестре. Она должна была остаться на время этой недели в семье своей подруги.
Но  если оставался  дома я, то и она  хотела оставаться дома.  Этого, в свою
очередь, не хотели мои  родители. Поэтому  мне тоже следовало пожить пока  в
семье одного из моих приятелей.
     Оглядываясь сегодня  назад, я нахожу поразительным,  что  мои  родители
согласны были оставить меня,  пятнадцатилетнего  подростка, на целую  неделю
одного дома. Что на них так повлияло? Моя самостоятельность, выросшая во мне
благодаря встрече с Ханной? Или они просто отметили, что, несмотря на месяцы
болезни, я все-таки сумел закончить класс  и заключили из  этого,  что я был
более сознательным  и достойным  доверия,  чем  можно было  судить  обо  мне
раньше? Я  не  помню также, чтобы меня привлекли  когда-либо к ответу  за те
долгие часы,  которые я  проводил  у  Ханны.  Видимо,  родители верили  моим
россказням  о  том, что я,  наконец-то  выздоровев, хотел больше  бывать  со
своими друзьями, учить с ними  уроки  и проводить  вместе  свободное  время.
Помимо того,  четверо детей в семье -- это целая орава, при которой внимание
родителей  не может  быть уделено в равной мере всем, а сосредотачивается на
том, кто в данное время представляет собой наибольшую проблему. Я достаточно
долго  был такой  проблемой; теперь у моих родителей отлегло от сердца и они
были рады тому, что я выздоровел и перешел в следующий класс.
     Когда я спросил у  своей  младшей сестры, что она  хочет от меня иметь,
если  согласится  пожить  у  своей  подруги,  пока  я  буду  дома один,  она
потребовала  от  меня джинсы  (тогда  мы  говорили  "синьки")  и  "никки" --
бархатный  летний пуловер. Это я мог  понять.  Джинсы тогда были  в  большой
моде,  расценивались как нечто  особенное и к тому  же символизировали собой
освобождение  от  костюмов "в елочку" и платьев  "в цветочек". Точно так же,
как мне приходилось донашивать вещи моего дяди, моя младшая сестра вынуждена
была донашивать вещи старшей сестры. Но мне было не на что их купить.
     -- Тогда укради их!
     Взгляд моей младшей сестры выражал полное равнодушие.
     Это  оказалось  на удивление простым  делом. Я  примерил разные джинсы,
прихватил с собой в примерочную кабину также одну пару ее размера и вынес ее
потом из магазина на животе под поясом своих широких брюк.  Пуловер я стащил
в универмаге. Мы с сестрой выбрали  один день и прогулялись в отделе  мод от
прилавка к прилавку,  пока  не  нашли нужный прилавок  и нужный пуловер.  На
следующий  день  я поспешным, решительными шагом  прошел по  отделу, схватил
присмотренный пуловер, спрятал его под курткой и был таков. Еще днем позже я
украл для Ханны шелковую ночную рубашку, был  замечен детективом универмага,
бросился  бежать, не чувствуя под собой ног, и мне  едва удалось скрыться от
него. В том универмаге я не показывался потом несколько лет.
     После  наших ночей, проведенных вместе  во  время велосипедной поездки,
меня  каждую  ночь  одолевало  страстное  желание чувствовать Ханну рядом  с
собой, прижиматься к ней, вплотную придвигаться животом к ее заду и грудью к
ее спине, класть ладонь на ее грудь, просыпаясь ночью, искать и  находить ее
рукой, укладывать ногу поверх ее ног и прижиматься лицом к ее  плечу. Неделя
одному дома означала для меня семь ночей с Ханной.
     В один из  вечеров я пригласил ее к  себе и  специально  приготовил  по
этому поводу ужин.  Она стояла в кухне, когда  я  накладывал на нашу трапезу
"последний штрих".  Она  стояла  в проеме открытой двустворчатой двери между
столовой и гостиной,  когда  я  выносил еду  из кухни. Потом она  сидела  за
круглым  обеденным столом, на  том месте, где  обычно  сидел мой  отец.  Она
осматривалась.
     Она ощупывала своим  взглядом все, что находилось  вокруг нее: мебель в
стиле бидермейер, рояль,  высокие  старинные часы, картины, полки с книгами,
посуду  и приборы  на  столе. Когда я  оставил  ее  одну,  чтобы приготовить
десерт,  и вернулся  потом назад, я не обнаружил ее за столом. Она ходила из
комнаты   в  комнату  и  задержалась  в  кабинете  моего  отца.  Я  тихо