сь,  не были благочестивыми.  Я знал,  что  моя мать,  пастор,  который
наставлял меня во время конфирмации и к которому я относился с уважением,  и
моя старшая сестра,  которой я  доверил тайны своего детства,  не бранили бы
меня за них напрямую. Но они стали бы увещевать меня в ласковой, озабоченной
манере, которая была хуже брани. Особенно неблагочестивым было то, что когда
те картины и сцены не являлись ко мне во сне, так сказать, пассивно, тогда я
активно вызывал их в своей фантазии.
     Не знаю, откуда у меня взялась смелость снова пойти к фрау Шмитц. Может
быть, моральное  воспитание в известной степени обернулось само против себя?
Если  похотливый взгляд был таким  плохим,  как и удовлетворение  страсти, а
активное фантазирование таким плохим, как и непристойный предмет фантазий --
почему  бы тогда сразу  не  взяться  за  удовлетворение  и  за  непристойный
предмет?  Изо дня в день  я  осознавал  все  больше, что  я  не  в состоянии
отбросить  эти греховные  мысли.  И  вот  мне  захотелось совершить  и  само
греховное деяние.
     Было у  меня тут и  еще одно рассуждение.  Пусть  даже  идти к ней было
опасно. Но, собственно говоря, вряд ли эта  опасность могла принять реальные
формы. Скорее всего, фрау  Шмитц удивленно поздоровается со мной,  выслушает
мои извинения за мое странное поведение и  по-дружески со мной распрощается.
Опаснее же было не идти  к  ней; тогда я  рисковал  вообще не  избавиться от
своих фантазий. То есть, думал я, я сделаю правильно, если пойду к  ней. Она
будет вести себя нормально, я  буду вести себя нормально, и все снова  будет
нормально.
     Так я  тогда  размышлял, вывел  свое  вожделение  в  статью  необычного
морального рассчета и заставил замолчать свою совесть. Однако это не придало
мне  смелости идти  к фрау Шмитц.  Придумывать, почему моя  мать,  уважаемый
пастор и моя старшая сестра, взвесь  они все хорошенько, должны  бы были  не
удерживать меня от этого поступка, а, наоборот, призывать к нему -- это было
одно.  Идти же к  ней на самом деле -- было  нечто совсем другое. Я не знаю,
почему я это сделал. Но сегодня  я распознаю в событиях тех дней образец, по
которому мои мысли и действия  затем на протяжении всей  моей жизни находили
или не находили друг у  друга должный отклик. Я думаю так: если ты  пришел к
какому-нибудь результату, закрепил этот результат в каком-нибудь решении, то
тебе еще предстоит  узнать, что  практические  действия это совсем отдельный
пункт  -- они могут, но не обязательно должны следовать за решением. За свою
жизнь я достаточно часто  делал то, на что я  не решался и не делал того, на
что решался. Что-то во  мне, чем бы оно там ни было, действует;  оно едет  к
жене, которую  я  не  хочу  больше видеть,  оно  отпускает  по  отношению  к
начальнику замечание, которое  может поставить крест на всей моей  служебной
карьере,  оно курит дальше,  хотя  я решил бросить курить, и  бросает курить
после того, как я смирился с тем, что был и  останусь курильщиком. Я не хочу
сказать этим, что мысли и решения  не  влияют на поступки,  нет. Однако твои
поступки  не вытекают просто из того, что ты до этого подумал и что решил. У
них есть  свой собственный  источник  и они таким же самостоятельным образом
являются  твоими поступками, как и  твои мысли являются твоим мыслями и твои
решения -- твоими решениями.





6


     Ее  не  было дома.  Дверь  подъезда  была  приотворена, я  поднялся  по
лестнице, позвонил и стоял в  ожидании. Я позвонил еще раз.  Внутри квартиры
двери были  открыты, я видел это сквозь  стеклянное  окошко  входной двери и
узнал в прихожей зеркало, гардероб и часы. Я слышал, как они тикали.
     Я сел на  ступеньки и стал  ждать. Я  не испытывал  облегчения, как это
бывает, когда,  решившись на  что-нибудь, ты  мучаешься  при этом нехорошими
чувствами  и  боишься последствий и  потом  радуешься,  что  осуществил свое
решение и  последствия  тебя не  коснулись.  Я также  не был разочарован.  Я
твердо решил увидеть ее и ждать до тех пор, пока она не придет.
     Часы в прихожей отбили сначала  пятнадцать минут, потом полчаса и потом
ровно час. Я попробовал следить за их тихим тиканьем и считать вместе с ними
те девятьсот секунд, которые лежали в промежутке между их боем, но меня то и
дело что-нибудь отвлекало. Во дворе визжала пила столяра, в доме из какой-то
квартиры раздавались  то голоса, то музыка, слышался  шум открываемой двери.
Потом  я  услышал,  как  кто-то  равномерными, медленными,  тяжелыми  шагами
поднимается  по  лестнице.  Мне  очень  хотелось, чтобы этот  кто-то  жил на
третьем этаже.  Если  он  меня увидит,  как мне  объяснить ему, что  я здесь
делаю? Однако стук  шагов на третьем этаже не прекратился. Он шел все выше и
выше. Я встал.
     Это была  фрау Шмитц. В одной руке она несла бумажный пакет с брикетным
углем, в другой -- ящик под брикеты. На ней была форма,  китель  и юбка, и я
увидел, что она была  трамвайным кондуктором. Она не замечала  меня, пока не
достигла лестничной площадки. В ее взгляде не было рассерженности, удивления
или насмешки -- в нем не было ничего из того, чего я опасался. Ее взгляд был
усталым. Когда она поставила уголь  и стала искать в кармане кителя ключ, на
полу зазвенели монеты. Я подобрал их и подал ей.
     -- Внизу, в подвале -- еще два пакета.  Ты  не смог  бы  наполнить их и
поднять наверх? Дверь там открыта.
     Я  помчался  вниз по лестнице.  Дверь в  подвал была  открыта, свет был
включен и у  подножия  длинной лестницы, ведущей вниз, я  нашел отгороженное
досками  помещение, дверь которого была лишь слегка прикрыта, а замок  висел
рядом на незащелкнутой дужке. Помещение было  большим  и уголь высокой кучей
поднимался до самого  люка в потолке,  через который его засыпали в подвал с
улицы.  По одну сторону  от двери брикеты были аккуратно уложены, по  другую
стояли пакеты под них.
     Не знаю,  что  я сделал  неправильно. Дома  я  тоже приносил  уголь  из
подвала и у меня никогда не было с этим сложностей. Правда, дома он не лежал
такой высокой кучей. Первый пакет  я наполнил  без  проблем. Когда я взял за
лямки второй и хотел было подобрать им лежавший на полу уголь, гора пришла в
движение. Сверху  на меня  большими  скачками  запрыгали  маленькие куски  и
маленькими -- большие, ближе к полу все поползло, а на самом полу покатилось
и заверещало. Облаком поднялась черная пыль.  Испугавшись, я  остался стоять
на месте,  принял на себя не один удар  напиравших кусков  и вскоре стоял  в
угле по щиколотки.
     Когда  гора утихомирилась, я  выбрался  из угля, наполнил второй пакет,
нашел  веник, которым замел обратно  куски,  выкатившиеся в проход  подвала,
закрыл дверь и понес оба пакета наверх.
     Она сняла китель,  ослабила узел галстука, расстегнула верхнюю пуговицу
сорочки и сидела со стаканом молока за кухонным  столом.  Она увидела меня и
засмеялась,  сначала  сдержанно  всхлипывая, потом  -- во  весь  голос.  Она
показывала на меня пальцем и другой рукой хлопала по столу.
     -- Ну и вид у тебя, парнишка, ну и вид!
     Потом  я  сам  увидел  свое  черное лицо  в зеркале  над мойкой  и стал
смеяться вместе с ней.
     --  Так тебе нельзя идти домой. Я сейчас приготовлю тебе ванну и почищу
твою одежду.
     Она подошла  к ванне и открыла кран. Вода, журча и пуская пар, полилась
в нее.
     -- Только снимай свои вещи  осторожно, мне  не нужна в  кухне  угольная
пыль.
     Я помедлил, снял свитер и рубашку и снова стоял в нерешительности. Вода
поднималась быстро, и ванна была уже почти полной.
     -- Ты что, хочешь  мыться в брюках и ботинках? Парнишка, я на  тебе  не
смотрю.
     Однако,  когда  я  закрыл  кран  и снял  трусы,  она  преспокойно  меня
разглядывала. Я покраснел, залез  в ванну  и  с головой  погрузился  в воду.
Когда  я вынырнул,  она была с  моими вещами на балконе.  Я слышал,  как она
стучала один о  другой  ботинками и  вытряхивала брюки и свитер.  Она что-то
крикнула  вниз,  через угольную  пыль  и древесные опилки,  снизу ей  что-то
крикнули в ответ и она  рассмеялась. Вернувшись  назад в кухню, она положила
мои вещи на стул. В мою сторону она бросила лишь беглый взгляд.
     -- Возьми шампунь и помой голову тоже. Я сейчас принесу полотенце.
     Она взяла что-то из платяного шкафа и вышла из кухни.
     Я как следует помылся.  Вода в  ванне была грязной, и  я пустил  в  нее
новую воду,  чтобы ополоснуть под  струей из крана  голову  и лицо.  Потом я
просто лежал, слушал,  как  рокочет  колонка подогрева воды,  чувствовал  на
своем лице прохладу воздуха, долетавшую до меня через чуть приоткрытую дверь
кухни,  а  на  теле  -- ласкающее тепло  воды. Мне было  приятно.  Это  была
возбуждающая приятность, и моя мужская плоть налилась кровью.
     Я не поднимал  взгляда,  когда она  вошла в  кухню, и сделал это только
тогда, когда она уже стояла перед ванной. Она распахнула большое полотенце.
     -- Иди сюда!
     Я  повернулся  к ней  спиной, когда поднимался и вылезал из  ванны. Она
завернула меня сзади в полотенце, с ног до  головы, и насухо вытерла.  Затем
она отпустила  полотенце и оно упало на пол. Я не решался сделать ни единого
движения. Она так  близко подступила ко мне,  что я  чувствовал ее грудь  на
своей спине и ее живот на своих ягодицах. Она тоже была  голой.  Она  обняла
меня, положив мне одну руку на грудь, а другую на мою возбужденную плоть.
     -- Вот зачем ты здесь!
     -- Я...
     Я  не  знал, что  сказать. Я  не  смел  сказать ни  "да",  ни  "нет". Я
повернулся к ней. Я мало что мог там у нее увидеть, мы стояли слишком близко
друг к другу. Но я был весь потрясен присутствием ее голого тела.
     -- Какая ты красивая!
     -- Ах, парнишка, что ты несешь.
     Она рассмеялась и обвила мою шею руками. Я тоже обнял ее.
     Я боялся:  боялся прикосновений, боялся  поцелуев, боялся того,  что не
понравлюсь ей  и  не покажусь ей достаточно способным. Но после того  как мы
некоторое  время постояли так, держа друг друга в объятиях, после того как я
вдохнул ее запах, почувствовал ее тепло и силу, все пошло своим естественным
ходом: изучение ее тела руками и ртом, встреча наших губ и потом она на мне,
лицом  к лицу,  пока  я  не  почувствовал надвижения благодатной  волны и не
закрыл  глаза, пытаясь сначала сдержаться и крича потом  так громко, что  ей
пришлось приглушать мой крик своей ладонью.





7



     Следующей ночью я в нее влюбился. Спал я не  глубоко, я  страстно желал
ее, я видел ее во сне и мне  казалось, что я чувствую ее своими руками, пока
не замечал,  что держу  ими подушку  или одеяло. От  поцелуев у меня  болели
губы.  То и дело  моя плоть  возбуждалась,  но я не хотел  удовлетворять сам
себя. Я никогда больше не хотел удовлетворять сам себя. Я хотел быть с ней.
     Неужели то, что я в нее влюбился, было ценой  за  то, что  она спала со
мной?  И  сегодня,  после  ночи, проведенной  с  женщиной,  у  меня все  еще
появляется чувство, что меня одарили нежностями и что мне  следует их как-то
компенсировать -- по отношению к ней, моей первой, которую я все еще пытаюсь
любить, а также по отношению к миру, которому я отдаю себя на суд.
     Среди  немногих  живых  воспоминаний,  оставшихся  у  меня  от  раннего
детства, есть одно, в котором  запечатлелась обстановка  того зимнеего утра,
когда мне было  четыре  года и  моя мать  одевала меня на кухне.  Комната, в
которой я тогда спал, не отапливалась, и по ночам и утрам в ней часто бывало
очень холодно.  Я помню  теплую  кухню и жаркую плиту  -- тяжелое,  железное
приспособление, в котором, оттянув крюком в сторону  железные листы и кольца
конфорок, можно было  видеть  огонь  и  в котором  в  специальном углублении
всегда была теплая вода. К  этой  плите  моя мать подвинула стул, я стоял на
нем, а  она  тем временем  мыла и одевала меня. Я  помню благодатное чувство
тепла и наслаждение, получаемое мною от того, что меня моют и одевают в этом
тепле. Я вспоминаю также, что когда бы  эта сцена не  возвращалась ко мне  в
моей памяти, я  всегда спрашивал себя, почему моя  мать обращалась тогда  со
мной так нежно. Я болел? Может быть, мои брат и сестры получили что-то, чего
не получил я?  Может быть, дальше  в тот день мне  предстояло  перенести или
пережить что-нибудь неприятное, трудное?
     И точно  так  же потому, что женщина,  которую я  в своих мыслях не мог
назвать  никаким именем, с такой  нежностью отнеслась ко мне  накануне, я на
следующий день  снова  пошел в школу.  Свою  роль  тут сыграло и то, что мне
хотелось выставить напоказ приобретенную мною мужскую зрелость. Не то, чтобы
я  хотел  этим  хвастаться.   Просто  я  чувствовал  себя   полным   силы  и
превосходства  и в  блеске этой силы и этого превосходства  хотел  предстать
перед своими одноклассниками и учителями. Помимо того, хоть я и не говорил с
ней об этом,  но мог  себе представить,  что ей, как трамвайному кондуктору,
нередко  приходилось работать до позднего вечера  и даже ночи. Разве удалось
бы  мне видеть ее каждый день, продолжай  я сидеть дома и выходи я  из  него
только на предписанные мне щадящие прогулки?
     Когда я в тот день под вечер пришел от нее домой, мои родители и брат с
сестрами уже сидели за ужином.
     -- Почему так поздно? Мать волновалась за тебя.
     В голосе моего отца было больше раздражения, чем беспокойства.
     Я сказал,  что  заблудился.  Я  сказал,  что  хотел  прогуляться  через
братское кладбище к замку Молькенкур, но почему-то долго не мог к нему выйти
и в конце концов очутился в Нуслохе.
     -- У меня не было денег и поэтому я шел из Нуслоха домой пешком.
     -- Ты бы мог поймать попутку.
     Моя младшая  сестра  иногда ездила  автостопом,  чего мои  родители  не
одобряли.

     Мой старший брат презрительно фыркнул:
     -- Молькенкур и Нуслох -- это же два совершенно разных конца.
     Моя старшая сестра, ничего не говоря, изучала меня взглядом.
     -- Я пойду завтра в школу.
     --  Тогда  на географии держи ухо  востро.  Мы  различаем север и юг, и
солнце восходит...
     Мать прервала брата:
     -- Врач сказал -- еще три недели.
     -- Если пешком  он  может  дойти  через братское кладбище до Нуслоха  и
обратно,  то вполне может идти и  в школу. С силой  у  него  все в  порядке,
только мозгов не хватает.
     В раннем детстве мы с братом постоянно дрались, а  позднее сталкивались
словесно. Будучи на три года  старше меня, он  превосходил меня как в одном,
так и в  другом. Со временем я перестал давать ему сдачи и его боевые выпады
стали попадать в пустоту. С тех пор он ограничивался одними придирками.
     -- Что ты скажешь?
     Мать повернулась к отцу. Он положил  нож с вилкой на тарелку, откинулся
назад и  сплел пальцы рук на коленях.  Он молчал и  задумчиво  смотрел перед
собой, как это бывало всякий раз, когда моя мать обращалась к нему по поводу
детей или домашнего  хозяйства.  И, как и  всякий раз,  я  задался вопросом,
действительно  ли  он думает над тем, о  чем его спросила мать, или  о своей
работе.  Может,  он и  пытался думать над ее вопросом, но, окунувшись раз  в
свои  раздумья, уже не  мог думать ни о чем ином, кроме своей работы. Он был
профессором философии, и думать  было его жизнью, думать и  читать, писать и
обучать.
     Порой мне  казалось, что  мы, его  семья,  были для  него  чем-то вроде
домашних животных. Собака, с которой  выходишь погулять, и  кошка, с которой
играешь, а также кошка, которая  сворачивается у тебя  на коленях в клубок и
мурлычет под твои поглаживания,  -- кому-то все это очень  по душе,  кому-то
это в определенной степени даже  нужно, однако покупка корма, чистка ящика с
песком  и  походы  к ветеринару,  собственно  говоря,  в  тягость не  одному
любителю животных.  Ведь жизнь  идет  по другой  колее.  Мне очень хотелось,
чтобы  мы,  его  семья,  были  его  жизнью.  Иногда  я  хотел, чтобы  и  мой
брат-придира  и моя дерзкая младшая сестра были другими. Но  в тот вечер они
вдруг все стали мне ужасно близкими. Младшая сестра. Нелегко, наверное, было
быть самой  младшей в семье, в  которой  четверо детей, и,  наверное, она не
могла завоевать своих позиций без некоторой дерзости. Старший брат. Мы  жили
с  ним в одной комнате, что наверняка мучало его больше,  чем меня, и, кроме
того, с  момента  начала  моей  болезни  ему пришлось совсем  уйти из  нашей
комнаты  и  спать  на  диване  в  гостиной.  Как  ему  было  после этого  не
придираться? Мой отец. Почему это мы, его дети, должны были быть его жизнью?
Мы росли, взрослели и недалек был тот  день, когда  мы окончательно уйдем из
родного дома.
     У меня тогда было такое чувство, будто мы  в последний раз сидим сообща
за круглым столом  под медной пятисвечной люстрой,  будто мы в последний раз
едим из  старых  тарелок с зелеными  хвостиками узора по  краям, будто мы  в
последний раз говорим  друг с другом так  близко. В моей  душе было ощущение
какого-то  прощания.  Я  еще никуда не  ушел, но  меня уже здесь  не было. Я
тосковал по матери и отцу и брату с сестрами, и одновременно по той женщине.
     Отец посмотрел на меня.
     -- Значит, ты говоришь, что идешь завтра в школу, да?
     -- Да.
     Выходит, он заметил, что  мои слова относились в первую очередь к нему,
а не к матери, и что я не  сказал, что подумываю,  не  пойти ли мне снова  в
школу.
     Он кивнул.
     -- Что ж, иди. Если будет тяжело, опять останешься дома.
     Я  был рад. И вместе с тем у меня было такое чувство, будто сейчас наше
прощание состоялось.





8


     В следующие дни она работала в первую смену. В двенадцать она приходила
домой,  а я  изо дня в  день  прогуливал последний  урок,  чтобы ждать ее на
лестничной площадке перед ее дверью. Мы принимали ванну, занимались  любовью
и ближе к половине второго я поспешно одевался  и бежал домой. В пол-второго
у  нас  дома  был  обед.  По  воскресеньям  у  нас  садились  обедать уже  в
двенадцать,  однако  в  этот  день   и  ее  утренняя   смена  начиналась   и
заканчивалась позже.

     От  мытья  я  бы вообще  отказался.  Она педантично  следила  за  своей
чистотой, мылась  под душем  по  утрам,  и мне нравился запах духов,  пота и
трамвая, который она приносила с cобой с работы. Но мне нравилось также и ее
мокрое, гладкое от мыла тело; я с удовольствием давал ей намыливать себя и с
удовольствием  намыливал ее,  и она учила  меня делать это не смущенно,  а с
естественной, подчиняющей себе обстоятельностью.  И во  время нашей любовной
близости она, конечно же, полностью владела мной. Ее губы брали мои губы, ее
язык  играл  с моим языком, она  говорила  мне, где и как я  должен  был  ее
трогать, и когда она скакала на мне, пока  не достигала высшей точки  своего
блаженства,  я был  для нее лишь объектом, при помощи и посредством которого
она удовлетворяла свое желание. Нельзя сказать, чтобы она не  была  нежной и
не доставляла наслаждения и мне. Просто делала она это, забавляясь со мной в
свое  удовольствие,  пока я не наберусь достаточно опыта, чтобы подчинять ее
себе.
     Это пришло позже. Хотя до конца я этому так никогда и не научился. Да и
надо  ли мне это тогда было?  Я  был  еще совсем  молод,  быстро доходил  до
изнеможения, и  когда потом опять начинал потихоньку собираться с силами, то
охотно давал ей брать  инициативу в свои  руки.  Я смотрел на нее, когда она
была надо  мной,  на  ее живот, на котором повыше  пупка  проходила глубокая
складка, на  ее  груди, правая из которых была чуть-чуть больше левой, на ее
лицо с открытым ртом. Она опиралась руками на мою грудь и в последний момент
отрывалась  от   меня,   заводила   руки  за   голову  и   издавала  глухой,
всхлипывающий, гортанный стон, который в первый  раз напугал меня и которого
я впоследствии с нетерпением ждал.
     После  этого мы лежали  в  изнеможении.  Она часто  засыпала на мне.  Я
слышал шум  пилы во дворе и  еще более громкие  крики столяров, работавших с
н