я только после потрясшего  весь  мир  тяжелейшего
экономического кризиса тридцатых годов, присмиревший и без тени претензий на
трон Соединенных Штатов  России.  Именно  тогда  неизменно  правящая  в  СШР
православно-демократическая коалиция и позволила  себе  выпустить  из  тюрем
большевиков. Их легализовали, как единственный противовес русским  нацистам.
Незадолго до этого их  германские  единомышленники-антисемиты  вдруг  вполне
законно пришли к власти  в  соседней  стране  и  за  короткое  время  успели
провозгласить такие опасные и неприглядные намерения, что победившая  десять
лет назад Антанта направила в Германию  экспедиционные  корпуса.  Фашистское
правительство  было  свергнуто,  нацистское  движение  запрещено.  В  стране
реанимировали   демократическую   республику.    Но    зажигательные    идеи
"национальной революции" оказались не менее  живучими,  чем  идеи  революции
социальной. Фашисты во  всех  странах,  как  и  коммунисты,  пережили  лихие
времена и возродились в виде легальных  партий,  которые  все  правительства
цивилизованного мира, успешно стравливали между собой... После  неслыханного
промышленного  бума  в  СШР,  названного  "русским  чудом"  сороковых  годов
демократы позволили себе терпеть обе эти партии. Пообтесавшись, они легально
вошли
   в парламент.
   Вс„ это так, но, воля  ваша,  не  смешно  ли  вообще  обсуждать  всю  эту
полузабытую давнюю историю с юной натурщицей только потому, что е„ почему-то
так волнует именно этот чисто хрестоматийный  миф  о  ч„рной  кошке?  Почему
она-то так оскорблена ренегатством бывшего активного коммуниста, а теперь не
менее ярого сиониста Лейканда? Классовая ненависть?  Но  даже  среди  старых
коммунистов, давно ставших  довольно  рутинной  безыдейной  партией,  ничего
подобного не наблюдается. Что могло ее  так  сильно  взволновать?  В  России
давно  конфронтация  стала  цивилизованной.  Лидеры  разных  партий,  дружат
семьями. Сплошные условности, а обострение отношений происходит только раз в
пять лет - на очередных выборах. И опять же не на этом уровне.  Классовый  и
социальный мир - реальность российского общества уже лет пятьдесят. И  какая
нам-то сегодня разница между красным флагом с серпом и  молотом  над  штабом
коммунистов в Смольном и  красным  же  флагом  с  белым  кругом,  в  котором
двуглавый ор„л держит в когтях  свастику,  над  штабом  фашистов  в  Кукиных
палатах?  Ни  там,  ни  тут  давно  не  строят  никаких  планов  реставрации
потерянного в июле 1917 года рая для трудящихся всех стран или  освобождения
от  еврейства  по  планам  Гитлера...  И  там   и   здесь   изредка   бушуют
внутрипартийные страсти или ид„т борьба за  соответствующего  избирателя.  И
тут и там  силы  самообороны  на  вертол„тах  и  бронетранспортерах,  тайные
партийные суды и полиции, до которых большинству россиян нет никакого дела.
   "Вас что-то смущает в моем поведении?  -  прервала  она  его  размышления
неожиданно низким голосом, хотя  до  этого  говорила  совсем  по-другому.  -
Спрашивайте. Не сидеть же молча. Вячеслав Абрамович обожает  славу.  Он  там
надолго." "Как ваше имя?" "Действительно, я и забыла, что я не из тех,  кого
в вашем обществе представляют друг другу. Я - Марина. А вы -  князь  Андрей,
как мне сказал Лейканд, когда  увидел  вас.  Вы  действительно  князь?"  "Из
новых. Как бы второго сорта князь. Не из Голициных." "Вы даете  мне  понять,
что и вы не из лучшего общества, так?"  "А  я  вообще  не  знаю,  из  какого
общества вы." "И не интересуетесь?" "Потому, что вы натурщица? Пожалуй, нет.
Натурщица у Лейканда - это честь." "Бросьте, какая честь! Что вообще  значит
это затасканное слово, его не принимают  всерьез  сегодня  в  России.  Честь
князей таких-то... А  на  их  репутации  пробы  ставить  негде.  Я  пошла  к
Лейканду,  естественно,  ради  денег,  а  не  затем,  чтобы  стать   Саскией
двадцатого века на полотнах очередного Рембрандта. У меня и не было  особого
выбора. Что бы я ни перепробовала, все упиралось в эксплуатацию моей наготы.
Лейканд - не исключение. Так что я скорее тело, чем личность. Не  понимаете?
О, да! Мы живем в  великой  свободной  стране,  богатейшей  в  мире.  Россия
диктует свою просвященную волю всему человечеству. И - мне,  среди  двадцати
миллионов безработных, нищих и прочих, обойденных е„ величием. Понимаете, не
тем, о ком вам кричат сытыми голосами демократические газеты, а  мне  лично.
Впрочем, вам-то какое до всего этого дело!.." - она скомкала салфетку. Волна
острой жалости вдруг поднялась  в  Мухине.  К  его  немалому  удивлению,  он
чувствовал небывалую раннее  нежность  к  этому  великолепному  беззащитному
существу. Он положил руку на ее холодный кулачок: "Мне все интересно в  вас,
Марина. Сам не знаю почему. Я давно никому из  женщин  ничего  подобного  не
говорил. Если я вас не совсем раздражаю, расскажите мне о себе. Вы учились?"
"Училась? После гимназии я провела два года  в  Бестужевке,  пока  не  убили
отца. А потом.. Потом и мама умерла. Я не из вашего круга, кня
   зь. Скорее  наоборот."  "Мне  это  все  равно,"  -  неожиданно  для  себя
вздрогнул Андрей Владимирович  потому,  что  вдруг  вздрогнула  она.  "Среди
художников встречаются  князья?"  "Я  не  художник,  а  морской  архитектор.
Вячеслав  Абрамович  учился  со  мной  в  не  в  Академии  художеств,  а   в
Кораблестроительной." Марина вдруг расцвела какой-то неожиданной  для  такой
напряженной девушки застенчивой улыбкой: "А я уже боялась, что меня уступают
очередному  портретисту,  претендующему  на  мою  наготу."  Ему  остро,   до
головокружения, захотелось прикоснуться к ней. Приподнявшись он  поклонился,
приглашая на танец. Они спустились в зал. Лейканд издали поощрительно кивнул
Марине, делая губами поцелуй. Лицо Марины исказила гримаса  отвращения.  Она
резко отвернулась и положила руки  на  плечи  Мухина.  В  центре  зала  было
светлее, исчезло обаяние розового полумрака ложи, но девушка казалась  такой
же юной и  здесь.  От  е„  спины  в  ладони  Андрея  Владимировича  струился
совершенно ему незнакомый ошеломляющий ток. Он  испытывал  сжимающий  сердце
страх, не имеющий ничего общего с  привычной  страстью  от  прикосновения  к
нежной женской коже. Глаза их встретились, и оба снова вздрогнули  так,  что
испугали друг друга. Е„ сияющие под челкой  густых  темных  волос  бездонные
глаза внезапно сузились словно от боли, одновременно увеличились и без  того
большие в темноте зрачки. Мухин невольно ослабил свои руки на ее спине.  Она
мотнула головой: "Это не  вы.  Это  -  мысли..."  "Не  выйти  ли  нам?"  Она
судорожно кивнула и ловко выскользнула из его рук. Он взял  ее  под  руку  и
повел к выходу. Гардеробщик всмотрелся в Марину, потом в  Мухина,  но  молча
подал ее шубку.
   Они спустились на Невский. Сквозь густой рой снежинок сияли сотни  реклам
главного проспекта необъятной страны, раскинувшейся от выкупленной Аляски до
присоединенной двадцать лет назад Сербии. На фоне Гостиного Двора  искрились
в ряд рождественские елки. Все рекламы были принципиально на русском  языке,
хотя тут был предствлен весь мир.
   На Садовой тихо  кружила  метель.  Бездомные  грелись  на  вентиляционных
решетках метро у Летнего Сада.  "Это  неизбежные  издержки  цивилизации,"  -
кивнул на них Мухин, пытаясь  нащупать  тему  разговора,  которая  могла  ее
заинтересовать. "Вашей... Я хотела сказать, этой цивилизации.".  "Другой  не
придумано, Марина." "Не придумано? Совсем недавно я была уверена, что  давно
придумана, что ей просто не дали состояться  -  насадили  на  казацкую  пику
много лет назад." "Вы - коммунистка? - повторил он свой вопрос.  И  тут  же,
засмеявшись, добавил: - Или - уже нет?" "Это не смешно...  Впрочем,  сегодня
мои   политические   склонности   не   имеют   никакого   отношения   ни   к
коммунистической пропаганде, ни к истории,  ни  даже  к  реальности.  Совсем
недавно я была уверена, что могла быть совсем другая  Россия.  Честная.  Для
всех, а не только для богатых. Дом всех народов, а  не  их  тюрьма  немногим
лучше царской." Она произнесла это как-то злорадно-обличающе  и  поморщилась
от собственной фразы, как от приступа зубной боли.  "Что  же  изменило  ваши
такие  логические  предположения?  Коммунистическая  утопия  не  хуже  любой
другой, не так ли?.. Что же касается реальности, вы не совсем справедливы, -
осторожно продолжил он. - В царской России каждые пять  лет  были  засухи  и
голод, бесконечные эпидемии, безграмотность, погромы и продажная бюрократия.
В благополучной стране если и случаются революции, то типа нашей Вавиловской
генетической  научной  сельскохозяйственной  революции  тридцатах  годов.  В
результате е„ победы мы не зависим от погоды, снимаем самые большие  в  мире
урожаи с гектара. Голода в стране нет. Крестьянство поголовно зажиточное.  И
вот это уже не утопия. Общество не виновато,  что  десятки  миллионов  хотят
жить в городах, особенно в столицах. Согласитесь, трудно  при  нашем  уровне
автоматизации  и  компьютеризации  производства  найти  рабочие  места   для
двадцати миллионов петроградцев..." "Особенно, если не хотеть их  искать.  В
этом  отличие  капитализма  от  социализма...  если   он   вообще   способен
состояться... - вдруг опять  нахмурилась  она,  словно  какая-то  неотвязная
мысль
   треножила  привычно  резвого  скакуна  на  полном  ходу.  -  Князь,   вам
действительно интересно беседовать со мной на эту тему? " "Вы правы, с  вами
я бы охотнее поговорил о  ч„м-нибудь  другом,  хоть  о  погоде.  Но  вам,  я
чувствую, надо именно со мной выговориться и именно на эту тему, не так  ли,
Марина?" "Как ни странно, да. Если вам это не противно." "Мне просто приятно
беседовать с вами на любую тему." "Боюсь, что любая  другая  тема  разговора
между нами неизбежно привед„т  к  привычной  претензии  на...  И  тогда  нам
немедленно прид„тся расстаться. Я действительно торгую своей наготой. Но  не
торгую своим телом. Я не проститутка. Я выстроила свою жизнь так, что  лучше
любая боль, чем унижение близостью  без  любви."  "У  меня...  есть  наивная
надежда на сочетание  того  и  другого."  "Во-от  как!..  На  каких  же  это
условиях?" "На условиях взаимного уважения свободы выбора. Вы не  обольщаете
меня ради моего  положения,  используя  свою  красоту  и  обаяние.  А  я  не
пользуюсь  своим  положением  для  привлечения  вашего   расположения.   Вас
устраивает  такое  равновесие  сил?"  "Ну...  пожалуй.  Итак,  на   чем   мы
остановились?" "На потерянном рае для всех вместо обретенного  после  черной
кошки рая для изначально благополучных, так?" "Вы полагаете,  что  это  было
невозможно? Что труды Ленина - просто разновидность одной  из  утопий?  Если
да, то что им можно возразить, кроме казацкой шашки и нагайки? " "Откровенно
говоря, возразить нечего. Поэтому я, пожалуй, скорее сочувствую коммунистам.
Особенно  в  их  противостоянии  фашистам.  Даже  как-то  довольно   активно
поучаствовал в одной демонстрации?" - он, смеясь,  коснулся  едва  заметного
шрама на лбу. "Вы?.. Интересно! Никогда бы не подумала..."
   За Марсовым Полем начиналась Нева. Некогда именно здесь пролегал Троицкий
мост. По нему и должна была тогда мирно проследовать на Николаевский  вокзал
и далее - на фронт, под германские пулеметы, та роковая казачья сотня. Чтобы
Ленин и его  большевики  осуществили  провозглашенную  в  апреле  1917  года
социалистическую революцию, сначала в России, потом  во  всем  мире.  "Чтобы
никогда больше на земле не было бедных, безработных,  бездомных,  голодных."
Теперь вместо моста, как и вместо всех прочих мостов над Большой Невой, были
очерченные ростральными колоннами и решетками балконы. Поток машин исчезал в
просторном  туннеле  на  Петроградскую  сторону.  Полвека  назад  судоходные
компании построили  эти  туннели,  а  разводные  мосты  остались  на  прочих
протоках великой реки-пролива. Были построены  десятки  новых  мостов  через
Невку, Малую Неву, Мойку и Фонтанку, но Большая  Нева  стала  свободной  для
круглосуточного  судоходства.  За  рекой  в  морозном  мареве   громоздились
облакоподобные небоскребы гигантского делового центра, русского Уолл-Стрита,
предтечи парижского Дефанса.  Между  этим  центром  из  стекла  и  бетона  и
заводами Выборгской стороны пролегал  новый  монументальный  респектабельный
Петроград с особняками и доходными домами.Он был похож на  старый  город,  с
теми же орлами, атлантами и сфинксами, но на три-четыре  этажа  выше.  Здесь
Россия демонстрировала незыблемость своего  политического  выбора  -  власти
золотого рубля над всем миром хищников послабее...
   "На той стороне моя гимназия," - вдруг тихо  сказала  Марина.  "Кто  ваши
родители? Простите, я хотел спросить, кем они были?"  "Мой  отец  -  Владлен
Сикорский..." "Тот  самый!..."  "Вот  именно.  Когда  его  убили...  Ну,  вы
помните, чем это вс„  кончилось..."  "И  пока  он  был  жив,  вы  учились  в
престижной гимназии и даже в Бестужевке, а потом партия бросила дочь  своего
погибшего вождя, заставила зарабатывать... наготой? Почему?"  "У  меня...  У
меня  была  одна   фантастическая   встреча,   совершенно   изменившая   мое
мировоззрение.  И  я  выступила  историческом   диспуте   в   Бестужевке   с
антикоммунистических позиций. Меня тотчас же отлучили. Это у нас  просто..."
"Вы полюбили антикоммуниста?" "Полюбила? Не  думаю,  он  старше  даже  моего
отца. И он  вовсе  не  антикоммунист.  Очень  интересный  человек,  но  дело
совершенно не в этом. Из-за него и Лейканд ушел от коммунистов. Ну, в общем,
этот человек сначала  Лейканду,  а  потом  и  мне  что-то  такое  показал  и
рассказал!.. Нечто невообразимо страшное. Я пыталась потом переосмыслить все
это. И вот сейчас, с вами, пытаюсь встать  на  привычные  позиции.  И  -  не
могу..." "Да кто же это был? И что такое он мог рассказать девочке, выросшей
в  доме  Владлена  Сикорского,  которого  даже  фашисты  называли   совестью
России?!" "Он - сионист, но суть не в этом... Совсем не  в  этом..."  "Вы  -
еврейка?" "По маме. Это у нас в партии прямо традиция что ли..." "Я знаю.  И
что же? Вы теперь за создание еврейского очага в Палестине?  Но  сионистская
утопия еще слабее коммунистической, Марина. Вы знаете,  что  все  президенты
Соединенных Штатов России всегда пресекали  в  зародыше  эту  идею.  Евреям,
по-моему, в России гораздо лучше, чем даже в Северо-Американских соедин„нных
штатах. Почти вся эмиграция начала века вернулась домой. Не вина России, что
евреи кучкуются в местечках и в этой ужасной Еврейской слободе Петрограда. Я
совсем не юдофоб, терпеть не могу Матвеева и его ублюдков,  но  считаю,  что
сионизм совершенно бесперспективен. Он никогда и ни при  каком  раскладе  не
мог бы осуществиться на  этой  планете.  Евреям  генетически  чуждо  чувство
Родины. Любо
   й. Тем более своей." "Не надо мне об этом,  -  неожиданно  мягко  сказала
Марина, коснувшись его руки. - Я совсем не  сионистка.  И  то,  что  он  мне
рассказал и, главное, показал... не имеет  никакого  отношения  к  сионизму,
хотя главный кошмар касается все-таки несчастных евреев. Речь идет о России,
о коммунизме, о социалистической революции.  О  ее  последствиях  для  нашей
страны.  Когда  я  ему  поверила,  я  сначала  хотела  просто  принять  яд."
"Познакомьте меня  с  этим  человеком."  "Это  невозможно.  Он  опасается  и
фашистов и коммунистов. Он скрывается." "И фашисты, и коммунисты охотятся за
одним и тем же человеком!? Но это невозможно. Да кто же он?" "Кто он?  Лучше
скажите, кем вы будете  считать  меня,  если  услышите,  что  он  родился  в
Ленинграде, учился в  Москве  -  столице  Союза  Советских  Социалистических
Республик, а  сюда  попал  из  Израиля  -  мощного  независимого  еврейского
государства в Палестине?" "Н-ну, если так, то... Давайте-ка поедем  ко  мне,
выпьем по чашечке кофе, вы совсем продрогли. А потом  я  вас  отвезу  домой,
идет? А то от таких странностей мы сейчас оба настолько  обалдеем,  что  нас
просто свезут в Гатчину, к  последователям  доктора  Кащенко..."  "Я  так  и
знала. Никто подобное не может сначала  воспринять  как-то  иначе."  "Просто
вам... знаете ли, в таком... состоянии негоже быть одной." "Я так и знала. -
Мне не следовало вообще пускаться в откровения... Простите меня и  считайте,
что я просто пошутила. А теперь нам лучше расстаться. Я прекрасно доберусь к
себе на метро. Что с вами? - Выражение лица  этого  респектабельного  чужого
красавца поразило е„. Она впервые в жизни была в подобном обществе  и  могла
ожидать чего  угодно,  но  не  такого  искреннего  ужаса  в  глазах.  -  Вам
нехорошо?" "Нет, просто я вдруг убедился, как просто и  быстро  я  могу  вас
потерять навсегда. А мне этого ни в коем случае не хотелось бы. Я  не  знаю,
что на меня вдруг  нашло,  но  ваше  безумие  оказалось  заразительным.  Мне
почему-то страстно захотелось немедленно узнать все подробности  о  каком-то
Союзе и о могучем Израиле. Не уходите..." "Хорошо," - ответила она с облегче
   нием.
   На  набережной  Фонтанки  напротив  Летнего  Сада  сверкало  мрамором   и
зеркальными стеклами здание Путиловского Центра. По сигналу  Мухина  мальчик
подогнал из гаража  белоснежный  с  золотым  тиснением  "путятин"  последней
модели. Марина погрузилась  в  бархатные  белые  подушки  рядом  с  Мухиным,
который быстро настроил путевой компютер и нажал кнопку с синей подсветкой в
розовом теплом сумраке  кабины.  Машина  стремительно  понеслась  по  улицам
столицы, почти не  нуждаясь  в  водителе.  Старый  город  выставлял  напоказ
убегающие назад ухоженные проспекты. От петербургских домов  здесь  остались
только фасады или их копии. Вс„ остальное было  давным-давно  перестроено  в
современном духе. Поэтому город выглядел как новенький,  чистый,  выметенный
чуть ли не досуха после каждого снегопада шустрыми бесшумными  роботами.  На
Владимирском мелькнула витрина  магазина  мехов.  "В  подобном  иагазине  на
Невском я продаю свою наготу, - вдруг сказала Марина,  -  До  этого  я  была
уборщицей в пирожковой, три рубля в неделю. Вам не приходилось жить на такой
доход, князь? Полтора рубля за квартирку в  мансарде,  пятьдесят  копеек  на
метро,  остальное...  И  тут  объявление:  в  магазин  мехов  Гоги  Шелкадзе
требуется манекенщица в витрину -  сорок  рублей  в  неделю,  представляете?
Пришло десятка два красоток со всего Петрограда. Холод собачий, ветер,  снег
с дожд„м, погода не для  моей  синтетики.  Какой-то  тип  приглашает  нас  в
пустынный склад, такой же холодный как двор и устраивает себе стриптиз...  И
когда отсеял всех, крому пятерых, то говорит,  что  ему  нужна  только  одна
маникенщица... Понимаете, только одна... Рабочий наряд -  в  соответствии  с
режиссурой рекламы. И опять рассматривает. Одна девушка ему говорит, что для
любования ею он мог бы найти место потеплее. Он ей протянул талоны на обед и
говорит:  "Можете  одеваться.  Нам  нужны  только  послушные  и   терпеливые
служащие. Спасибо." "Вот зараза, - она говорит. - Я тебе подожгу твои  меха,
тогда поиздеваешься, упырь, татарская  морда..."  А  он  и  ухом  не  пов„л,
вышагивает. Тут он просит улыбку, а я тут как назло стала икать. А  как  раз
говорит: "Кто из вас работал маникенщицей до нас?"  Сейчас  выгонит,  думаю,
после всего этого... И громко так икнула. "Отлично, - обрадовался  он,  даже
руки пот„р в перчатках. Зам„рз, бедняга, в своей дубл„нке. - Как вас  звать?
Марина, идите за мной. А вас мы ждем следующий раз..." "А талоны? - слышу за
спиной. - Талоны хоть дай, кровосос..." Приводят  меня  к  занавешенной  ещ„
витрине, а меня тряс„т в тепле даже  сильнее,  чем  на  холоде.  И  не  могу
избавиться от навязчивой мысли, что заболела. И именно тогда, когда  наконец
приняли на работу. Впрочем, в глубине души я была даже рада  этому.  Теперь,
когда отбор был позади, такой дикий выход из положения - ТАКАЯ работа...  Но
что я могла найти взамен? Идти в публичный дом? Полтинник за визит,  но  там
на тебя не