прекрасной  госпожи,  хотя из-за  частого
кустарника я никого не мог  видеть. Каждый день  я составлял букет из лучших
цветов, какие у меня были, и по  вечерам,  когда смеркалось, перелезал через
ограду и клал  его на каменный стол,  стоявший там посреди беседки; и каждый
вечер, когда я приносил новый букет, вчерашнего на столе не было.
     Однажды вечером господа отправились верхами на охоту. Солнце садилось и
заливало все кругом блеском и сиянием;  переливаясь чистым золотом  и огнем,
изгибы Дуная уходили вдаль.  С виноградников разносились по всей окрестности
пение и ликование.
     Я сидел  со швейцаром  на скамеечке  перед  домом и наслаждался  теплым
вечером,  следя,  как  сгущаются  сумерки  и  стихает веселый  день. Но  вот
издалека зазвучали рога возвращающихся охотников,  мелодично  перекликаясь в
ближних горах.  Мне  стало  весело на  душе;  я  вскочил и,  очарованный,  в
восторге  воскликнул:  "Нет,  охота -- вот  это  я  понимаю,  это -- занятие
благородное". Но швейцар невозмутимо выколотил трубку и сказал: "Ну, это вам
только так кажется. Я это тоже испробовал -- и на подметки  не  заработаешь,
больше истопчешь; а уж от кашля да насморка вовсе не отделаешься --  ноги-то
ведь постоянно мокрые". Не знаю почему, но  меня  при  этих  словах охватила
дурацкая  злоба, так что я задрожал всем телом. Мне стал сразу противен этот
верзила, его докучливая ливрея, эти вечные ноги, огромный нос в табаке и все
прочее. Вне себя  я  схватил  его за  плечи и  закричал:  "Вот что,  сударь,
убирайтесь-ка  подобру-поздорову, а не  то  я вас тут же отколочу!" При этих
словах швейцара осенила прежняя мысль --  что я помешанный. Он подозрительно
и с опаской посмотрел на меня, ни слова не говоря, высвободился  из моих рук
и, все еще боязливо озираясь, быстрыми шагами пошел к замку, где, задыхаясь,
объявил, что теперь-то уж я помешался по-настоящему.
     Я  же в конце  концов  громко расхохотался  и  был несказанно  рад, что
отделался от  этого умника.  К  тому же настал  час,  когда я обычно относил
букет  в  беседку. Как  всегда,  я  легко  перескочил  через  ограду  и  уже
направился было к каменному столику, как вдруг услыхал в некотором отдалении
конский  топот. Ускользнуть не  было возможности,  -- красавица моя медленно
ехала верхом по аллее.  Казалось, она была погружена в глубокие думы. На ней
был  зеленый  охотничий  костюм;  перья  на  шляпе  плавно  колыхались.  Мне
вспомнилась повесть,  которую  я  читал когда-то в старых  книгах  отца,  --
повесть о прекрасной Магелоне,  как она  в неверных лучах  заката появлялась
из-за высоких деревьев при звуках приближающегося охотничьего рога и... я не
мог двинуться с места. Но она, увидев меня,  сильно  испугалась  и невольным
движением  натянула поводья. От  страха, сердцебиения  и  великой  радости я
словно охмелел;  в  довершение  всего  я заметил,  что  вчерашний  мой букет
приколот у нее на груди, и тут уже не мог долее сдерживать себя и в смущении
промолвил: "Прекраснейшая госпожа, примите  от меня еще и  этот букет и  все
цветы из моего сада, и все, что есть у меня. Ах, если бы я мог  пойти за вас
в огонь!"
     Сперва она взглянула на меня так строго и даже гневно, что у меня мороз
по коже прошел; потом она опустила глаза и не подымала их, пока я говорил. В
это  время в чаще  послышались  голоса всадников. Тогда она быстро выхватила
букет  у меня из рук и, не сказав ни слова, вскоре  скрылась на другом конце
аллеи.
     С  этого вечера  я  не знал покоя. На  душе у меня было, как всегда при
наступлении весны, тревожно  и радостно,  сам не знаю почему, как будто меня
ожидало  большое  счастье  или вообще  нечто  необычайное.  Главное  же,  не
давались мне теперь эти несносные  подсчеты, и порою, когда солнечный луч из
окна, пробиваясь сквозь листву каштана, падал на цифры зеленовато-золотистым
отсветом  и  пробегал  от переноса  к  итогу  и снова  вверх и  вниз, словно
подсчитывая,--причудливые  мысли  приходили мне  на ум,  так что  я иной раз
совсем  терялся и  поистине не  мог сосчитать  и  до  трех. Дело в том,  что
восьмерка вечно представлялась знакомой мне  толстой, туго затянутой дамой в
пышном  чепце, зловещая семерка  точь-в-точь  походила  на  дорожный  столб,
обращенный назад, или  же на  виселицу. Но  особенно забавляла меня девятка,
которая  часто, не  успевал я оглянуться, превесело становилась  на голову и
превращалась  в  шестерку,  а двойка,  словно  вопросительный  знак,  лукаво
поглядывала, будто хотела спросить: "Что из тебя выйдет, жалкий ты нуль? Без
нее, этой стройной единички, в которой все, ты навсегда останешься ничем".
     Сидеть перед домом мне теперь тоже  больше не хотелось. Удобства ради я
выносил скамеечку и вытягивал на нее ноги; я  зачинил старый зонтик и ставил
его  против солнца так, что  надо мною получался как бы китайский  домик. Но
ничто не помогало.  Когда  я так сидел и курил  и размышлял,  казалось  мне,
будто ноги мои  становятся все  длиннее  от  скуки,  а  нос  вытягивается от
безделья,  пока  я  целыми часами гляжу на его кончик.  И когда перед  зарею
проезжала курьерская  почта, и  я,  заспанный, выходил  на свежий  воздух, и
миловидное личико, на котором в сумраке виднелись только сверкающие глаза, с
любопытством выглядывало  из окна кареты, и  я слышал приветливое  "с добрым
утром!", а из  окрестных  деревень по  зыблющимся нивам разносилось  веселое
пение  петухов,  и  высоко  в  небе  между  полосками  туч  носились  ранние
жаворонки, а почтарь брался за рожок и, проезжая, трубил, трубил, -- я долго
смотрел и смотрел вслед карете, и  казалось мне, будто и я непременно должен
пуститься в путь далеко-далеко по белу свету.
     Между тем, едва заходило солнце, я неизменно  относил букет на каменный
стол в темной беседке. Но  увы -- все кончилось с того самого вечера.  Никто
не брал букета: всякий день, рано  поутру, я приходил посмотреть -- и  цветы
лежали так же, как и  вчера, и  печально глядели на меня увядшими, поникшими
головками, на которых блестели  капли росы, словно пролитые слезы. Это  было
мне весьма прискорбно. Я больше не делал букетов. Теперь мне было все равно:
пусть сад мой зарастает сорными травами, пускай цветы  стоят  и ждут, покуда
ветер не развеет лепестки. В сердце  моем было так же пустынно и тревожно  и
грустно.
     В эти смутные дни случилось, что однажды, лежа у себя  на подоконнике и
с досадой глядя в растворенное  окно,  я увидал горничную девушку, шедшую по
дороге из замка.  Заметив меня, она быстро повернула и остановилась под моим
окном. "Барин вчера возвратился из путешествия", --  бойко сказала она. "Вот
как, --  отвечал я  с  удивлением; уже много дней я ничем не интересовался и
даже не  знал, что хозяин в отъезде. -- То-то, верно, рада его дочь, молодая
госпожа". Девушка с любопытством смерила меня взглядом так, что мне пришлось
хорошенько подумать, не сказал ли я какой глупости. "Да ты, видно, ничего не
знаешь",--проговорила   она  наконец,  сморщив  свой   носик.   "Так  вот,--
продолжала она,-- сегодня вечером в честь приезда барина в замке будут танцы
и  маскарад. Моя госпожа будет тоже наряжена  --  садовницей; понимаешь?  --
садовницей. И  вот госпожа видела, что у тебя цветы лучше всех". "Странно,--
подумал я,-- бурьян так разросся, что сейчас никаких цветов не видать".
     Горничная между тем продолжала:
     "Госпоже для наряда нужны цветы, но непременно свежие,  прямо с клумбы,
и принести их  должен ты  сам;  сегодня  вечером,  когда  стемнеет,  жди под
большой грушей в парке -- госпожа придет сама и примет цветы".
     Я  был прямо ошеломлен  такой радостной вестью  и в восторге выбежал из
дома к девушке. "Фи, что за гадкий балахон!" -- воскликнула она, увидев меня
в таком одеянии.
     Это  подзадорило  меня,  я  не хотел отставать в галантном обращении  и
резвым  движением попытался схватить и поцеловать ее.  К несчастью, шлафрок,
слишком  длинный, запутался у меня в  ногах,  и я растянулся во  весь  рост.
Когда я  поднялся, горничная была уже далеко. Откуда-то доносился ее смех --
воображаю, как она потешалась надо мной.
     Теперь мне было о чем подумать и чему порадоваться. Значит, она все еще
помнит обо мне и о моих цветах. Я  пошел к  себе в цветник, поспешно выполол
все сорные травы и высоко подбросил их так, что они разлетелись  в мерцающем
воздухе; я словно  вырвал с корнем всякую печаль и досаду. Розы  снова  были
как ее  уста,  небесно-голубые  вьюнки  -- как  ее  очи, снежно-белая лилия,
грустно опустившая головку, точь-в-точь походила на нее. Все цветы я бережно
сложил  в  корзиночку.  Был  тихий,  ясный вечер; на  небе  ни  облачка. Уже
показались первые звезды,  за  полями  шумел  Дунай, поблизости,  в  высоких
деревьях господского сада, на все лады распевали несчетные птицы.  Ах, я был
так счастлив!
     Когда наконец стемнело, я взял корзиночку и направился в  парк. Цветы в
корзиночке  лежали  такие пестрые  и  прелестные,  белые,  красные,  голубые
вперемежку; они так благоухали,  что сердце у меня ликовало, когда  я глядел
на них.
     Полон радостных мечтаний, проходил я в  лунном свете  по тихим песчаным
дорожкам,  поднимался  на  белые мостики, под  которыми  колыхались  на воде
спящие  лебеди; я миновал  изящные  беседки  и павильоны.  Большую  грушу  я
отыскал без труда -- это было то самое дерево, под которым я не раз  лежал в
душные вечера, когда был еще подручным у садовника.
     Здесь  было  так  мрачно  и   пустынно.  Лишь   высокая  осина  дрожала
серебристой листвой,  нашептывая что-то. Временами из замка доносились звуки
музыки. Иногда в саду слышались голоса, порою совсем близко; потом все вдруг
умолкало снова. Сердце у меня  стучало. На душе было жутко и странно, словно
я  хотел  кого-то  обокрасть.  Долгое время  стоял  я  неподвижно  и  молча,
прислонясь  к  дереву и чутко прислушиваясь; однако никто не приходил,  и  я
дольше не мог этого выносить. Я  повесил корзиночку  на руку и поспешно влез
на грушевое дерево, дабы свободнее перевести дух.
     Очутившись  наверху,  я  еще  явственнее  услыхал   звуки  танцевальных
мелодий. Передо мной  расстилался весь сад, и взор мой проникал в освещенные
окна  замка.  Медленно вращались люстры,  словно  хороводы звезд,  множество
нарядных кавалеров и дам, будто в кукольном театре,  толпились, и танцевали,
и  терялись  в пестром разноликом сонме  гостей; иные подходили  к  окнам  и
глядели  в   сад.  Газоны,  кустарники  и   деревья  перед  замком  казались
позлащенными от света бесчисленных огней, и я  ждал, что вот-вот проснутся и
цветы и птицы. А дальше, по  сторонам и позади меня, сад покоился в молчании
и мраке.
     "Она  танцует,  --  думал  я,  сидя  на  дереве, --  и, наверное, давно
позабыла и тебя, и твой букет. Все  веселятся, и  никому нет  дела  до тебя.
Таков мой удел всегда и повсюду. Всякий обзавелся  уютным уголком, у всякого
есть  теплая печь, чашка  кофе, супруга,  стакан вина  за ужином -- и с него
довольно.  Даже  долговязый  швейцар,  и тот отлично чувствует себя  в своей
шкуре.  А мне все  не  по душе. Как будто я всюду опоздал, как будто во всем
мире не нашлось для меня места".
     Я так  расфилософствовался, что  не заметил,  как в  траве внизу что-то
зашуршало.  Совсем близко от меня тихо переговаривались  два женских голоса.
Вслед  за  тем  в  кустарнике  раздвинулись   ветви,  и  просунулось  личико
горничной, озиравшейся по  всем  сторонам.  Лунный свет  веселыми  огоньками
играл  в  ее лукавых  глазах.  Я затаил дыхание  и стал смотреть,  не отводя
взора.  Немного   спустя  из-за  деревьев  показалась  и  садовница,  одетая
точь-в-точь,  как вчера описала мне девушка. Сердце у меня так и забилось от
радости.  Но  садовница  была  в  маске и,  как  мне  показалось,  изумленно
осматривалась по сторонам. И тут я заметил, что она совсем не так уж стройна
и миловидна. Наконец  она подошла к дереву и  приподняла маску. Это  в самом
деле была старшая дама!
     Оправившись с перепугу, я был  донельзя рад, что нахожусь здесь наверху
в безопасности. "И как  только она сюда проберется? -- думал  я.-- Что, если
милая,  прекрасная госпожа придет за цветами - вот будет история!" Я чуть не
плакал от досады на все это происшествие.
     Между  тем переодетая  садовница под деревом  заговорила: "В зале такая
страшная духота, я должна была выйти немного освежиться на вольном воздухе".
При  этом она непрерывно  обмахивалась маской и с трудом переводила дух. При
ярком свете луны  я  мог  ясно видеть,  как вздулись  у  нее на шее жилы; от
злости   она  была  красна,   как  кирпич.  Горничная   шарила  повсюду   за
кустарниками, будто она потеряла булавку.
     "Мне  так  нужны  свежие  цветы  к  моему  наряду,--  снова  продолжала
садовница, --  и  куда  только он мог  за-пропаститься?"  Девушка продолжала
искать,  а  втихомолку  все  посмеивалась. "Что  ты  говоришь,  Розетта?" --
язвительно  спросила  садовница.  "Я  говорю  то,  что  всегда говорила,  --
возразила  горничная, как бы  совсем серьезно и чистосердечно, -- таможенный
смотритель  как был, так и останется остолопом, верно, он  где-нибудь  лежит
под кустом и спит".
     Меня  свело,  словно судорогой, -- до того мне  захотелось соскочить  и
спасти свою репутацию, -- но тут из замка послышались музыка и шумные клики.
     Садовница не могла  долее ждать. "Там народ приветствует господина,  --
недовольно сказала она, -- идем, а то нас  могут хватиться". С этими словами
она быстро закрылась маской и в ярости поспешила  вместе с девушкой в замок.
Деревья и  кусты отбрасывали причудливые  тени,  словно  показывали ей вслед
длинные носы, месяц весело играл на ее широкой спине, как на клавишах; и она
быстро  удалялась  при звуке  труб и  барабанном  бое, точь-в-точь  так, как
певицы на театре, что я видел.
     Я же, сидя  на дереве, хорошенько не знал, что со мной приключилось, и,
не спуская  глаз,  смотрел на замок; ибо при входе, у ступеней  стояли в ряд
высокие   свечи   в   садовых   подсвечниках  и  бросали  странный  свет  на
поблескивающие окна и по  всему саду. Это прислуга собралась сыграть молодым
господам  серенаду.  Здесь находился  и  швейцар,  пышно  разодетый,  словно
министр; перед ним стоял пюпитр, и старик усердно выдувал на фаготе.
     Только  я  уселся,  чтобы  послушать  чудесную  серенаду,  как  наверху
балконные  двери замка внезапно распахнулись. Высокий господин,  красивый  и
статный, в военной форме со множеством блестящих орденов  на груди, вышел на
балкон,  и под руку с ним -- кто же? -- прекрасная молодая  госпожа,  вся  в
белом, словно лилия во мраке ночи или луна, плывущая в ясном небе.
     Я  не мог  оторвать взора от них,  я не видел  ни сада, ни деревьев, ни
полей, а только ее, стройную  и высокую  в волшебном  свете факелов;  она то
приветливо заговаривала с военным, то ласково кивала  музыкантам. Внизу люди
были вне себя  от  радости, да и я сам под конец не выдержал и  что было сил
тоже стал кричать "виват".
     Когда же она  вскоре исчезла  с балкона,  факелы  внизу  один за другим
угасли,  когда  убрали  пюпитры  и  в саду  снова зашелестело  и  все  опять
погрузилось во мрак,--  тут только  я  хорошенько  понял --  тут только  мне
пришло в голову,  что цветы-то мне заказала тетка, что красавица и не думала
обо мне и давным-давно замужем, а сам я большой дурак.
     Все это повергло меня в глубокие размышления. Я, словно еж, свернулся в
колючий  клубок  моих  собственных  мыслей;  из  замка  танцевальная  музыка
доносилась все реже, тучи одиноко проплывали над темным садом. А я всю  ночь
просидел на дереве, как филин, над развалинами моего счастья.
     Свежий  утренний   воздух  пробудил  меня  наконец  от  моих  раздумий.
Оглянувшись по сторонам, я был немало удивлен. Музыка и танцы давно умолкли,
в замке и вокруг него на лужайке, на каменных ступенях и колоннах, казалось,
царила торжественная тишина и прохлада; и один лишь  фонтан у  самого въезда
журчал не  умолкая. В  ветвях,  там и сям, стали пробуждаться птицы, чистили
свои  пестрые  перья  и, расправляя крылышки,  с  удивлением и  любопытством
поглядывали на странного  товарища  по ночлегу.  Весело играли утренние лучи
сквозь чащу и падали мне на грудь.
     Наконец я выпрямился и в первый раз за  много дней посмотрел на широкий
мир: по Дунаю мимо виноградников скользили челны,  а  еще пустынные  дороги,
словно мосты, перекидывались далеко через  горы  и долины по сияющей солнцем
земле.
     Уж не знаю как,  -- но меня снова охватила давняя жажда странствий: вся
былая тоска, и  радость, и большие ожидания.  При этом я подумал, как там, в
замке,  прекрасная  госпожа  теперь  дремлет под  шелковым  покрывалом среди
цветов  и  как в тишине утра у ее изголовья стоит ангел.  "Нет,-- воскликнул
я,-- прочь отсюда, прочь куда глаза глядят!"
     С этими словами я схватил свою  корзинку и высоко подбросил ее,  и любо
было  смотреть, как  цветы  рассыпались  на  зеленой лужайке,  пестрея между
ветвей.  Тогда  и  я  спустился  и  прошел безмолвным  садом к  моему  дому.
Частенько останавливался я  там, где я ее,  бывало,  видел и,  лежа  в тени,
думал о ней.
     У меня в  домике и кругом  все оставалось так,  как вчера.  Цветник был
разорен  и  пуст,  в  комнате  еще  лежала раскрытой большая  счетная книга,
скрипка моя, к которой я давно уж не прикасался, висела вся в пыли на стене.
В этот самый  миг луч  солнца ударил  в  окна  на противоположной стороне  и
осветил струны.  Сердце  мое живо откликнулось на это. "Да,-- промолвил я,--
поди-ка сюда, верный товарищ! Царствие наше не от мира сего!"
     И  вот я, сняв со стены скрипку, оставил  все: счетную книгу,  шлафрок,
туфли, трубки и зонтик -- и, беден, как был, снова пустился в путь из своего
дома по солнечной
     дороге.
     Не раз я  оглядывался назад; на душе у меня было чудно и грустно и в то
же время несказанно радостно, словно я птица, вырвавшаяся из клетки. И когда
я прошел изрядный  конец и очутился в чистом поле, я взял смычок и скрипку и
запел:

     Бог -- мой вожатый неизменный.
     Кто ниспослал сиянье дня
     Ручьям, полям и всей вселенной --
     Тот не оставит и меня.

     Замок,  сад и башни Вены -- все за мною потонуло в утренней дымке, надо
мной, высоко  в  небе,  заливались  бесчисленные жаворонки;  я шел  зелеными
долинами,  между гор, проходил веселыми городами и  селеньями, держа путь на
Италию.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

     Однако  тут мне  пришлось  плохо! Я совсем и не подумал о  том, что,  в
сущности, не  знаю хорошенько дороги. Кругом не было ни души, и  я никого не
мог расспросить,  а  между тем невдалеке дорога  разветвлялась  на множество
дорог,  уходящих далеко-далеко в  высокие горы, как  бы  совсем вон из этого
мира,  --  стоило  мне взглянуть  в ту сторону,  и у меня начинала  порядком
кружиться голова.
     Наконец я заметил крестьянина, который, видимо,  направлялся в церковь,
так как день был  воскресный;  крестьянин  был  одет  в камзол  старомодного
фасона с большими серебряными пуговицами и  имел при  себе длинную камышовую
трость  с   увесистым  серебряным   набалдашником,   который   уже  издалека
поблескивал на солнце.  Я тотчас  обратился к  нему,  стараясь быть возможно
вежливее:  "Не скажете  ли  вы  мне,  которая  из  дорог  ведет  в  Италию?"
Крестьянин остановился, поглядел на  меня, подумал малость, выпятив при этом
нижнюю  губу, и  снова на меня  поглядел.  Я уточнил: "В Италию, где  растут
померанцы". -- "На кой черт мне  твои  померанцы!"  -- ответил  крестьянин и
бодрым  шагом  пошел дальше. Я ожидал, что  он лучше воспитан,-- у него  был
такой солидный вид.
     Что  оставалось делать?  Поворотить обратно  и вернуться в  мое  родное
селенье? Но там на меня народ стал бы пальцем показывать, а мальчишки бежали
бы за мной вприпрыжку и орали: "Добро пожаловать из дальних странствий!  Что
ты нам расскажешь о  своих дальних странствиях? Привез ли ты