глубины  какого-то
сада струны гитары.  "Боже мой,--подумал  я,--верно,  меня  настиг  безумный
студент в длиннополом сюртуке!" Но тут в саду послышалось пение -- я услыхал
прелестный женский  голос. Я остановился как вкопанный--  то был  голос моей
прекрасной госпожи, и она пела ту самую итальянскую  песенку, которую не раз
певала у себя дома у раскрытого окна.
     Я вспомнил добрые старые  времена, и мне вдруг стало так больно,  что я
готов был заплакать  горькими  слезами; вспомнилось мне все: тихий сад перед
замком в час  рассвета, и мое блаженство там, за кустами, и  дурацкая  муха,
влетевшая мне  прямо  в нос.  Я не в силах был  удержаться. Я  взобрался  по
золоченым украшениям, перекинулся через решетчатые ворота и  прыгнул в  сад,
откуда доносилось пение. Тут я заметил в отдаленье за тополем стройную белую
фигуру;  она сначала смотрела с удивлением,  как  я  карабкался по  железной
решетке, а затем опрометью кинулась по темному саду прямо к дому, так что  в
лунном свете только  мелькали ее  ноги. "Это  она сама!"  -- воскликнул я, и
сердце мое затрепетало от  радости,  ибо я сразу  узнал  ее по  ее маленьким
проворным ножкам. Одно  было  плохо: когда  я  перебирался  через решетку, я
оступился  на правую ногу, и мне пришлось поразмяться,  прежде чем броситься
ей вдогонку. Тем  временем в  доме наглухо заперли все двери и окна. Я робко
постучался, стал прислушиваться, потом постучал снова. Было  ясно, в комнате
тихонько  шептались  и хихикали,  и мне даже показалось, как чьи-то  светлые
глаза сверкнули .в лунном свете из-под спущенных ставень. Потом все смолкло.
     "Она не знает, что  это я", -- подумал я, достал  скрипку, с которой не
расставался, и,  расхаживая  перед  домом, принялся  играть и  петь  песню о
прекрасной госпоже;  от радости я сыграл  подряд все  песни, какие я игрывал
тогда дивными летними ночами в замковом саду или на скамье у сторожки, когда
песня моя неслась к самым окнам замка. Но все было напрасно, в доме никто не
шелохнулся. Тогда я печально убрал  скрипку и прилег  на пороге, потому  что
очень  устал  от  долгой  ходьбы.  Ночь  была  теплая,  куртины  возле  дома
благоухали, поодаль, несколько  ниже, слышался плеск водомета. Мне грезились
небесно-голубые цветы,  роскошные темно-зеленые  одинокие долины,  в которых
бьют ключи и шумят ручейки и пестрые птицы так удивительно поют, и наконец я
погрузился в глубокий сон.
     Когда  я  проснулся,  утренний  холодок  пронизывал   меня.  Птицы  уже
щебетали,  сидя на деревьях, как будто  поддразнивали меня. Я вскочил и стал
осматриваться. Водомет в саду продолжал шуметь, однако в доме не было слышно
ни звука.  Я заглянул сквозь зеленые ставни в одну из комнат. Там находилась
софа и большой  круглый стол, накрытый  серым полотном,  стулья стояли вдоль
стен в большом порядке; но  на всех окнах снаружи были спущены ставни, и дом
казался  необитаемым уже много лет. Тут  меня охватил страх перед  пустынным
домом и садом, а также перед вчерашним белым видением. Без оглядки побежал я
мимо уединенных беседок, по аллеям и быстро  взобрался на садовые ворота. Но
наверху  я  застыл,  словно  очарованный, взглянув с высоты ограды на пышный
город: утреннее солнце  играло на крышах домов и  пронизывало длинные  тихие
улицы, -- я громко вскрикнул от восторга и соскочил на землю.
     Но  куда идти в большом,  незнакомом городе? Кроме того,  из  головы не
выходила странная ночь и итальянская песня прекрасной дамы. Наконец на одной
пустынной площади я сел на каменные ступени фонтана, умылся студеной водой и
запел:

     Ах, быть бы птичкой мне--
     Пропел бы я песенок много!
     Ах, быть бы птичкой мне --
     Нашел бы я к милой дорогу!

     "Эй ты, веселый молодец, ведь ты поешь, словно жаворонок ранним утром!"
-- обратился вдруг ко мне молодой человек, подошедший к фонтану, пока я пел.
Когда  я  услыхал  так неожиданно  немецкую речь, мне  почудилось, будто мой
родной сельский  колокол  звонит к  обедне в  воскресный день. "Привет  вам,
любезнейший  сударь земляк!" -- воскликнул я радостно, соскочив  с каменного
водомета. Молодой  человек улыбнулся и оглядел меня с головы до ног. "Однако
что вы,  собственно,  поделываете  здесь, в  Риме?" -- спросил он наконец. Я
сразу не нашелся, как ответить, ибо мне совсем  не хотелось говорить,  что я
повсюду разыскиваю прекрасную госпожу.  "Что  я здесь поделываю? -- возразил
я.--Так,  скитаюсь по  белу свету да разглядываю все кругом".-- "Вот как! --
молвил молодой человек и звонко засмеялся.  -- Значит,  мы с вами  товарищи,
одним  и тем  же занимаемся. Я, знаете ли, тоже разглядываю все  кругом,  да
вдобавок еще  рисую,  что  вижу".  --  "Значит,  вы  художник?" --  радостно
воскликнул я и тут же припомнил господина Леонгарда и Гвидо. Однако господин
не дал мне договорить. "Надеюсь, -- сказал он,-- ты отправишься ко мне, и мы
вместе закусим, а там  я тебя  нарисую  на славу!" Я охотно согласился, и мы
вместе  с   художником  пустились  по  безлюдным  улицам,  где   только  что
открывались  лавки,   и  в   утренней  свежести  из  окон  то  тут,  то  там
просовывались белые руки или выглядывало заспанное личико.
     Он  долго  вел  меня  по запутанным,  узким и темным  улочкам,  пока мы
наконец не  юркнули  в ворота  старого, закоптелого  дома. Мы  поднялись  по
темной  лестнице, потом по другой, словно хотели взобраться на небо. Наконец
мы  остановились  у  двери  под  самой  крышей,  и художник начал  с большой
поспешностью выворачивать карманы.  Но  он  сегодня  утром  позабыл запереть
комнату, а ключ оставил  в двери. По дороге он рассказал мне, что отправился
за город еще до рассвета полюбоваться окрестностью на восходе солнца. Теперь
он только покачал головой и ногой распахнул дверь.
     Мы вошли в  длинную-предлинную горницу,  такую длинную, что в ней можно
бы танцевать, если бы на  полу не было навалено  столько всякой всячины. Там
лежали  башмаки,  бумага,  платье,  опрокинутые  банки  из-под  красок,  все
вперемешку;  посреди  горницы   высились   большие  подставки,   такие,  как
употребляют  у  нас,  когда надо  снимать груши с  деревьев; у стен  повсюду
стояли прислоненные большие  картины. На  длинном деревянном столе  я увидел
блюдо,  на  котором, рядом  с  мазком  краски,  лежали хлеб и масло. Тут  же
припасена была бутылка вина.
     "А  теперь первым  делом ешьте и  пейте,  земляк!" --  обратился ко мне
художник. Я тотчас же хотел намазать  себе два-три бутерброда, но поблизости
не оказалось  ножа;  мы долго шарили  на столе среди бумаг  и  наконец нашли
ножик под большим свертком. Затем художник распахнул окно, и свежий утренний
воздух радостно ворвался в комнату. Из окна открывался роскошный вид на весь
город  и  на  горы,  где  утреннее  солнце весело освещало  белые  домики  и
виноградники. "Да  здравствует  наша прохладная,  зеленая Германия  там,  за
горами!" -- воскликнул художник  и отпил прямо из  бутылки, передав ее потом
мне. Я вежливо промолвил: "За ваше здоровье", а в душе вновь и вновь посылал
привет моей прекрасной далекой родине.
     Тем временем  художник придвинул  деревянную  подставку, на которой был
натянут  огромный  лист бумаги, поближе к  окну.  На бумаге, одними  черными
крупными штрихами, весьма  искусно  была нарисована старая  лачуга. В лачуге
сидела пресвятая  дева;  лицо  ее, красоты  необычайной, было  и радостным и
вместе с тем печальным.  У ног  ее  лежал, в  яслях  на соломе, младенец; он
приветливо улыбался,  но глаза были широко раскрыты и смотрели задумчиво.  У
распахнутых  дверей  стояли на  коленях  два пастушка, с  посохом  и  сумой.
"Видишь ли,--  сказал художник,-- вот  тому пастушку мне хочется  приставить
твою голову, и тогда на лицо твое поглядят люди и, даст бог,  будут  глядеть
на  него много лет спустя, когда нас с тобой давным-давно не будет на свете,
и оба мы склонимся так же блаженно и радостно перед богоматерью  и ее сыном,
как эти  счастливые мальчики здесь, на  картине!" -- С этими словами он взял
старый стул, но, когда он его поднимал, часть спинки отвалилась и осталась у
художника в руках. Он тотчас снова собрал его, поставил против себя, я сел и
повернулся немного боком к художнику. Так я просидел, не двигаясь, несколько
времени, но, не знаю отчего, я  не мог  долее  выдержать -- то тут, то там у
меня начинало чесаться. На грех, как раз против меня, висел осколок зеркала,
и я беспрестанно смотрелся в него и  от скуки, пока художник рисовал, строил
рожи.  Тот, заметив это, расхохотался и  сделал знак рукой, чтобы я встал. К
тому  же  рисунок был готов, и лицо пастушка было так хорошо, что я сам себе
весьма понравился.
     Художник продолжал  усердно работать, напевая песенку и глядя порою  на
роскошный вид  из раскрытого окна, в которое тянуло утренней прохладой. Я же
тем временем  отрезал себе еще  кусок хлеба  и,  намазав  его  маслом,  стал
прохаживаться по комнате, рассматривая картины, прислоненные к стене. Из них
особенно  мне  понравились  две.  "Это  тоже  вы  написали?"  --  спросил  я
художника. "Как бы не  так! --ответил он.--Они принадлежат кисти  знаменитых
мастеров Леонардо  да  Винчи и Гвидо  Рени -- но  ведь ты  об  них все равно
ничего не знаешь!" Мне стало досадно на такие слова. "О,  -- возразил  я как
нельзя спокойнее, -- этих двух художников я знаю как свои пять  пальцев". Он
изумленно посмотрел на меня. "Как так?" --  поспешно спросил он.  "Ну  да,--
промолвил  я,  --  ведь с ними же я  путешествовал день и  ночь  напролет, и
верхом, и пешком, и в карете, так что  только ветер свистел в уши, а потом я
их обоих потерял  из виду в одной  гостинице и поехал  дальше в их карете на
курьерских, и  эта чертова  карета летела во  весь  опор  на двух колесах по
отчаянным  камням  и..."  --  "Охо! охо! -- прервал мой рассказ  художник  и
уставился на меня так, как будто я  сошел  с ума. Вслед за тем он разразился
громким смехом. -- Ах,  -- воскликнул он,--теперь я понимаю, ты странствовал
с  двумя художниками, которых авали  Гвидо и  Леокгард?" Я  подтвердил  это,
тогда он вскочил и снова оглядел меня с  головы до пят еще  пристальнее. "Уж
не  играешь  ли ты на  скрипке?  --  спросил  он. Я  хлопнул  по  камзолу, и
послышался отзвук струн. -- Ну,  да, -- промолвил художник, -- тут была одна
немецкая  графиня,  так  она справлялась  во  всех  закоулках  Рима  о  двух
художниках  и молодом скрипаче". -- "Молодая немецкая графиня? -- в восторге
вскрикнул я.--  А швейцар тоже  с ней?" -- "Ну, этого я уже не могу знать,--
отвечал художник,--а видел ее всего  несколько раз у одной ее знакомой дамы,
которая, впрочем,  живет  за городом.  Узнаешь?"  --  сказал он, приподнимая
внезапно  уголок   полотна,  скрывавшего  большую  картину.  При  этом   мне
показалось,  будто  в темной  комнате открыли ставни и лучи солнца  ослепили
меня, то была сама  прекрасная, госпожа! Она стояла в саду,  одетая в черное
бархатное платье; одной- рукой  она приподнимала вуаль  и смотрела  тихим  и
приветливым взором на живописную местность, далеко расстилающуюся перед ней.
Чем больше я всматривался, тем яснее узнавал сад перед замком; ветер колыхал
цветы и ветви,  а там внизу  мне мерещилась моя сторожка,  и дальше в зелени
большая дорога, Дунай и далекие синие горы.
     "Она, она!" -- воскликнул я наконец, схватил шляпу и, выбежав за дверь,
сломя  голову помчался по лестнице и только слышал, как изумленный  художник
кричал мне вдогонку, чтобы я приходил под вечер, к тому времени, быть может,
удастся еще кое-что разузнать.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

     Я  пустился бежать  через весь  город,  чтобы  поскорее  явиться  перед
прекрасной  дамой  в  беседке,  где  она  вчера  вечером пела.  Улицы  стали
оживленнее,  кавалеры  и дамы  в пестрых  нарядах прогуливались по солнечной
стороне, раскланивались и кивали друг другу, по улицам катились великолепные
кареты,  а  со  всех  колоколен  гудел праздничный звон, радостно  и чудесно
разносясь  над толпой в ясном воздухе. Я словно охмелел от счастья,  а также
от городской суетни; я бежал куда глаза глядят, совсем не помня себя,  и под
конец уже не знал, где нахожусь. Все было точно заколдовано, и мне казалось,
будто тихая  площадь с фонтаном, и сад, и дом были только сновидением и  что
при дневном свете они исчезли с лица земли.
     Спросить  я никого  не мог,  ибо не звал, как называется площадь. Кроме
того, становилось  очень жарко, солнечные  лучи отвесно падали  на мостовую,
как палящие стрелы, люди попрятались по домам, повсюду опустились деревянные
ставни, и улицы сразу  точно  вымерли.  Тогда  я  в  полном  отчаянии лег на
крыльце  большого  богатого  дома  с балконом  и  колоннами,  отбрасывающими
широкую  тень; я глядел то на  вымерший безлюдный  город,  который  теперь в
знойный полуденный час показался мне довольно страшным, то на темно-лазурное
небо без единого облачка и наконец от усталости даже  задремал. И приснилось
мне,  будто я в  своем  родном селе  лежу  на укромной зеленой лужайке, идет
теплый летний дождь, сверкая  на солнце, которое вот-вот скроется за горами,
капли  падают на траву, и то уже не капли,  а чудные пестрые цветы, и я весь
осыпан ими.
     Но каково было мое удивление, когда, проснувшись, я увидел, что в самом
деле во!фуг меня и на моей груди лежит множество прекрасных,  свежих цветов.
Я вскочил,  но не приметил ничего особенного; только в доме  наверху,  прямо
надо  мной было  распахнуто окно, а  на окне стояли благоухающие  растения и
цветы,  а  за  ними  не  переставая   болтал  и  кричал  попугай.  Я  собрал
разбросанные цветы,  связал  их  и засунул букет в петлицу.  Потом  я  завел
небольшую беседу с  попугаем: мне нравилось, как он прыгает взад и вперед по
своей золоченой клетке,  проделывая всевозможные штуки и неуклюже приседая и
топчась  на  одной лапе.  Но  не успел  я  опомниться, как  он обозвал  меня
"furfante" /мошенник  (итал.)./. Хоть то и была неразумная птица, все же мне
стало очень обидно.  Я его обругал в свою очередь, оба мы разгорячились, чем
больше я бранился по-немецки, тем шибче он  лопотал по-итальянски, злясь  на
меня.
     Вдруг я услыхал,  как позади меня кто-то хохочет. Я живо  обернулся. То
был мой сегодняшний художник. "Что ты опять дурака  строишь?  --  проговорил
он.--Я жду  тебя добрых  полчаса. Сейчас стало  прохладнее, мы отправимся за
город, в сад, там ты  найдешь еще земляков  и, быть может, узнаешь поболее о
немецкой графине!"
     Я  несказанно обрадовался, и мы  тотчас пустились в путь, а попутай еще
долго продолжал выкрикивать мне вслед бранные слова.
     Выйдя за город, мы сначала долгое время подымались по  узким каменистым
тропинкам между виллами и виноградниками, пока  не пришли наконец в  большой
сад,  расположенный  на  холме;  там, под зеленой сенью, за круглым  столом,
сидело несколько молодых  людей  и  девиц.  Как только  мы вошли, нам подали
знак,  чтобы мы  не  шумели,  указав при  этом  на  другой угол сада,  где в
просторной, густо заросшей беседке, за столом,  друг против друга сидели две
прекрасные  дамы.  Одна из них пела, а другая сопровождала ее пение игрой на
гитаре.  Между ними у стола  стоял человек  с приветливым  лицом; он  иногда
отбивал  такт  маленькой  палочкой.  Заходящее  солнце  поблескивало  сквозь
виноградные листья, бросая отсвет то на вина и фрукты, которыми был уставлен
стол,  то  на  полные,  ослепительно-белые  плечи дамы, игравшей на  гитаре.
Другая, словно исступленная, пела по-итальянски  весьма искусно, и  при этом
жилы у нее на шее так и вздувались.
     Воздев  очи к  небу, она выдерживала  длительную  каденцию,  а господин
рядом  с ней ожидал, подняв палочку,  когда она начнет следующий куплет; все
затаили дыхание; в это время  садовая калитка  широко  распахнулась, и в сад
вбежали,  ссорясь и бранясь, разгоряченная девушка, а за ней бледный молодой
человек  с  тонкими чертами  лица.  Испуганный  маэстро  застыл  с  поднятой
палочкой, словно  волшебник,  сам  превращенный  в.  камень,  а певица сразу
оборвала  длинную  трель  и  гневно  поднялась.  Прочие  яростно зашипели на
вбежавших.  "Варвар! --  закричал один из сидевших за круглым столом. --  Ты
своим  появлением  только  расстроил  глубоко содержательную  живую картину,
которую покойный Гофман описал  на странице  триста сорок седьмой  "Женского
альманаха за  тысяча восемьсот шестнадцатый год"  на  основании чудеснейшего
полотна Гуммеля, выставленного на берлинской  художественной выставке осенью
тысяча восемьсот четырнадцатого года!" Но ничто не помогло. "Ну  вас совсем,
с вашими картинами картин! -- проговорил юноша. -- По мне, так: мое творение
-- для  других, а  моя  девушка  -- для меня одного!  На  том  стою. Ах  ты,
неверная, ах ты,  изменница! -- продолжал он, обрушиваясь на бедную девушку.
-- Ах ты, рассудочная душа, которая ищет в искусстве лишь блеск серебра, а в
поэзии  -- одну золотую нить, для тебя  нет  ничего дорогого,  а есть только
одни  драгоценности.  Желаю  тебе отныне  вместо честного  дуралея-художника
старого герцога; пусть  у него  на носу помещается целая  алмазная  россыпь,
голая лысина  отливает серебром, а последний пучок волос на макушке -- самым
что ни на есть золотом,  как обрез у роскошного издания. Однако отдашь ли ты
наконец эту  треклятую записку, которую  ты от  меня  спрятала? Чего  ты там
опять наплела? От кого эта писулька и кому она предназначена?"
     Но   девушка  упорно  сопротивлялась,  и  чем  теснее  гости  обступали
разгневанного  юношу,  шумно  успокаивая  и  утешая   его,   тем  больше  он
бесновался; надо сказать, что и девушка не умела  держать язычок  за зубами;
под конец она, плача, вырвалась из круга и бросилась ко мне на грудь, словно
прося у меня  защиты.  Я не замедлил стать в  должную позу,  но, так как все
остальные  в  общей  суматохе  не  обращали на нас внимания,  девушка  вдруг
подняла головку и уже совсем спокойно скороговоркой  прошептала  мне на ухо:
"Ах ты, противный  смотритель! Через  тебя я должна страдать.  На, спрячь-ка
поскорее  злополучную   записку,  там  сказано,  где  мы  живем.  Значит,  в
условленный час ты будешь у ворот? Помни, когда пойдешь по безлюдной  улице,
держись все время правой стороны".
     От  удивления  я не  мог вымолвить ни слова;  я пристально посмотрел на
девушку и сразу признал ее: это была бойкая горничная из замка, та,  что мне
в  тот чудесный  праздничный  вечер  принесла бутылку вина. Никогда  еще  не
казалась она  мне столь  миловидной:  лицо  ее разгорелось, она прижалась ко
мне, и черные кудри  ее  рассыпались  по моим рукам. "Однако, многоуважаемая
барышня,-- промолвил я изумленно,-- как вы сюда..." --  "Ради бога, молчите,
молчите хоть  сейчас!" --  ответила  она, и  не  успел я опомниться, как она
отпрыгнула от меня на другой край сада.
     Тем  временем остальные почти позабыли о  первоначальном разговоре; они
довольно весело продолжали перебраниваться, доказывая молодому человеку, что
он,  в сущности,  пьян  и  что это совсем не  годится  для  уважающего  себя
художника.  Округлый проворный  человек,  тот, что  дирижировал  в  беседке,
оказавшийся, как я  позже  узнал, большим знатоком и покровителем искусств и
из  любви к  наукам принимавший участие решительно во  всем, -- этот человек
тоже забросил свою палочку и усердно расхаживал посреди спорящих; его жирное
лицо лоснилось от удовольствия, ему хотелось все уладить и всех успокоить, а
кроме  того,  он то  и  дело сожалел о  длинной каденции и  прекрасной живой
картине, которую он с таким трудом наладил.
     А у  меня на душе  звезды сияли,  как тогда,  в тот блаженный субботний
вечер, когда я просидел до поздней ночи у открытого окошка за бутылкой вина,
играя на скрипке. Суматоха все  не кончалась, и я решил достать свою скрипку
и,  не  долго думая,  принялся играть итальянский танец,  который  танцуют в
горах и которому я научился, живя в старом пустынном замке.
     Все прислушались. "Браво, б