нули тебя  с дерева?" --  спросила она, приседая передо мною  и
глядя  на меня так мило  и весело,  что  у меня заиграло сердце в  груди. Не
дожидаясь моего ответа, она обошла вокруг меня. "Поистине все тот же,  безо-
всякого итальянского привкуса! Нет, ты только посмотри,  как  у него  набита
котомка!  --  воскликнула  она вдруг, обернувшись к прекрасной  госпоже.  --
Скрипка, белье,  бритва, дорожная сумка -- все вперемешку!" Она вертела меня
во  все  стороны  и   смеялась  до  упаду.   А  прекрасная  дама  продолжала
безмолвствовать и все еще не могла поднять глаз от застенчивости и смущения.
Мне даже пришло на ум, что она втайне сердится на всю эту  болтовню и шутки.
Но вдруг слезы брызнули у нее  из глаз,  она  спрятала лицо  на груди другой
дамы. Та сперва удивленно на нее посмотрела, а потом нежно прижала к себе.
     Я стоял тут же и ничего не понимал. Ибо чем пристальнее вглядывался я в
незнакомую даму, тем яснее становилось для меня, что она -- не кто иной, как
молодой художник господин Гвидо!
     Я не знал, что и сказать,  и уж собирался было толком расспросить; но в
эту минуту к ней подошел господин Леонгард, и они о  чем-то тихо заговорили.
"Нет, нет,  -- молвил  он,--ему  надо  поскорее все  рассказать, иначе снова
произойдет неразбериха".
     "Господин  смотритель, -- проговорил  он, обращаясь  ко  мне, --  у нас
сейчас, правда,  немного времени,  однако, сделай  милость,  дай волю своему
удивлению теперь же, дабы после, на людях, не расспрашивать, не изумляться и
не покачивать  головой,  не ворошить того, что  было, и не пускаться в новые
догадки  и  вымыслы".  Сказав  это,  он отвел  меня  в  кустарник, а барышня
принялась помахивать хлыстиком, оброненным прекрасной госпожой; кудри падали
ей на  лицо, но и  сквозь них я  видел,  как она  покраснела до корня волос.
"Итак,  --  молвил господин  Леонгард, -- мадемуазель  Флора, которая сейчас
делает вид, будто ничего не знает обо  всей истории,--  впопыхах отдала свое
сердечко  некоему  человеку. Тут выступает  на сцену  другой  и с барабанным
боем, фанфарами и пышными монологами кладет  к ее ногам свое сердце,  требуя
от нее взамен того же. Однако сердце ее уже находится у некоего  человека, и
этот некто не желает получать обратно свое  сердце  и вместе с тем не желает
возвращать и сердца Флоры. Подымается всеобщий шум  -- но ты, верно, никогда
не  читал романов?" Я должен был  сказать,  что нет.  "Ну,  зато ты  сам был
действующим  лицом в настоящем  романе. Короче говоря: с  сердцами произошла
такая путаница, что тот некто, то есть я -- должен был самолично вмешаться в
это дело.  И вот, в одну теплую летнюю  ночь сел я на коня,  посадил барышню
под  видом юного итальянского художника Гвидо  на другого, и мы помчались на
юг,  дабы  укрыть ее в Италии, в одном  из моих уединенных замков, покуда не
стихнет  шум  из-за сердец.  Однако за нами  следили, и в пути напали на наш
след; с балкона в итальянской гостинице,  перед  которым  ты так  бесподобно
спал на часах, Флора вдруг  увидала наших  преследователей".--  "Стало быть,
горбатый синьор?.." -- "Оказался шпионом. Поэтому мы решили укрыться в лесу,
предоставив  тебе  продолжать  путь  одному.  Это ввело  в заблуждение наших
преследователей,  а вдобавок и моих слуг в горном замке, которые  с  часу на
час поджидали переодетую Флору; они-то и приняли тебя за нее, проявив больше
усердия,  нежели проницательности. Даже и здесь, в замке, считали, что Флора
живет на том утесе. Об ней  справлялись, ей писали --  кстати, ты не получал
письмеца?" При этих словах я мгновенно вынул из  кармана  записку.  "Значит,
это  письмо?.."  --  "Предназначалось мне",  -- ответила мадемуазель  Флора,
которая до  сих пор,  казалось, не обращала  ни  малейшего внимания на  весь
разговор:  она выхватила  записку у меня из рук,  пробежала ее  и  сунула за
корсаж. "А теперь, -- продолжал господин Леонгард,  -- нам пора в замок, там
все нас ждут.  Итак, в заключение, как оно само собой разумеется и  подобает
чинному роману:  беглецы  настигнуты, происходит раскаяние и примирение, все
мы веселы, снова вместе, и послезавтра свадьба!"
     Не  успел он кончить свой рассказ,  как  из-за кустов раздался страшный
шум  -- били в  литавры, слышались  трубы,  рожки  и тромбоны,  стреляли  из
мортир, кричали "виват", девочки снова начали танцевать; отовсюду меж ветвей
одна за другой  стали  высовываться  разные  головы,  будто  вырастая из-под
земли. Среди этой суматохи и толкотни я скакал от радости выше всех; так как
тем временем  уже стемнело, я постепенно, но  не сразу, узнавал всех прежних
знакомых. Старый  садовник бил в литавры, тут же играли  пражские студенты в
плащах,  рядом с ними  швейцар как сумасшедший перебирал пальцами на фаготе.
Увидав его так неожиданно,  я бросился к нему и  что было сил обнял  его. Он
совсем сбился с такту. "Что я говорил, -- этот, хоть он объездил весь мир, а
все-таки  как  был дурак  дураком, так и  останется  !"  --  воскликнул  он,
обращаясь к студентам, и яростно затрубил снова.
     Тем  временем  прекрасная  госпожа скрылась  от  шума  и  гама  и,  как
вспугнутая лань, умчалась  по  лужайкам в глубь сада. Я вовремя это увидел и
побежал  за ней. Музыканты  так увлеклись игрой, что ничего не заметили; как
оказалось потом, они думали,  что мы уже отправились в замок. Туда с музыкой
и радостными кликами двинулась вся ватага.
     А мы почти в то же самое время дошли до конца сада, где стоял павильон;
открытые окна его выходили на просторную глубокую долину. Солнце давно зашло
за горы,  теплый, затихающий  вечер  тонул в  алой дымке,  и чем  безмолвнее
становилось  кругом,  тем  явственнее шумел внизу Дунай.  Не  отводя  взора,
смотрел я на прекрасную графиню; она стояла рядом со мной, раскрасневшись от
быстрой  ходьбы, и мне  было слышно, как бьется ее сердце. Я же, оставшись с
ней наедине, не находил  слов -- до того я был полон почтения к ней. Наконец
я набрался храбрости и взял ее белую маленькую ручку; тут она привлекла меня
к себе и бросилась  мне на шею, а я  крепко обнял  ее обеими руками. Но  она
тотчас  высвободилась от моих  объятий и в  смущении облокотилась у  окна --
остудить разгоревшиеся щеки в вечерней прохладе.  "Ах, -- воскликнул я, -- у
меня сердце готово разорваться, я себе не  верю, мне и сейчас кажется, будто
все это лишь сон!" -- "Мне тоже, -- ответила прекрасная госпожа. -- Когда мы
с графиней летом, -- продолжала она, помолчав немного, -- вернулись из Рима,
благополучно найдя там мадемуазель Флору, и привезли ее с собой, а о тебе не
было и не было вестей, -- право, я не думала тогда, что все так окончится. И
только сегодня в  полдень к  нам на двор  прискакал жокей, весь запыхавшись,
такой  славный, проворный малый, и привез известие, что ты едешь на почтовом
корабле". Потом она тихонько засмеялась. "Помнишь, --  сказала  она,--как ты
меня видел в последний раз на балконе? Это было совсем как сегодня, такой же
тихий  вечер  и музыка  в  саду". "Кто  же,  собственно, умер?" -- спросил я
поспешно. "Как кто?" -- молвила  прекрасная дама  и  удивленно посмотрела на
меня.  "Супруг  вашей  милости,--  возразил я,--  тот, что  стоял  тогда  на
балконе". Она густо  покраснела.  "И что только приходит  тебе  в голову! --
воскликнула она. --  Ведь это сын  нашей графини, в тот  день он вернулся из
путешествия, тут как раз было мое рожденье,  вот он и вывел  меня на балкон,
чтобы и мне прокричали "виват".  Уж не из-за него ли  ты и убежал тогда?" --
"Ах,  боже мой,  ну конечно!" --  воскликнул я, ударив себя  по  лбу. А  она
только головкой покачала и рассмеялась от всего сердца.
     Она  весело  и  доверчиво  болтала, сидя  рядом со мной, мне  было  так
хорошо,  что я мог бы  слушать ее до  утра. На  радостях я вынул  из кармана
горсть  миндаля,  который привез еще  из Италии. Она тоже отведала, и вот мы
сидели  вдвоем,  щелкая   орешки  и   глядя  в  безмолвную   даль.   "Видишь
там,--сказала она через некоторое время,  -- в  лунном  сиянии  поблескивает
белый домик; это нам подарил граф вместе  с  садом и виноградником, там мы с
тобою  и будем  жить. Он ведь давно знает про нашу  любовь,  да и  к тебе он
очень благоволит, потому что, не будь тебя в то время, когда он увез барышню
из пансиона, их бы  непременно накрыли, еще до  того,  как  они помирились с
графиней,  и  тогда все  было  бы по-другому".  --  "Боже  мой,  прекрасная,
всемилостивейшая графиня, -- вскричал я, -- у меня просто голова кругом идет
от стольких  нежданных новостей; значит, господин Леонгард..." -- "Да, да,--
прервала она меня,-  он так  называл себя в Италии; его  владения начинаются
вот там,  видишь?  -- и  он  теперь  женится  на  дочери  нашей  графини, на
красавице Флоре. Однако почему ты меня все зовешь графиней?  -- Я  посмотрел
на нее  с изумлением.--  Я ведь вовсе не графиня, -- продолжала она, -- наша
графиня просто взяла  меня в замок,  так как я сирота и мой  дядя,  швейцар,
привез меня с собой сюда, когда я была еще ребенком".
     Тут,  могу  сказать,  у  меня  словно  камень  с  сердца свалился.  "Да
благословит   бог  швейцара,  раз  он  наш  дядюшка,--в  восторге  промолвил
я,--недаром  я всегда так  высоко  ценил его".--  "И  он  тоже тебя любит,--
отвечала  она. -- Дядя  говорит лишь:  если бы  он  хоть немножко посолиднее
держал  себя.  Теперь ты  должен одеваться поизящнее". --  "О,  --  радостно
воскликнул я,--английский фрак, соломенную шляпу,  рейтузы и шпоры, и тотчас
после венчания мы уезжаем в Италию, в Рим,  там так славно бьют  фонтаны,  и
возьмем  с  собой  швейцара  и  пражских студентов".  Она  тихо  улыбнулась,
взглянув на меня  ласково и  нежно; а издали  все еще  слышалась музыка, над
парком в ночной тишине взвивались ракеты, снизу  доносился  рокот Дуная -- и
все-все было так хорошо!

     Перевод Д. Усова