ам
находилась софа, небольшое зеркало и роскошная кровать под зеленым  шелковым
балдахином.  Я знаками спросил  девушку, могу ли я  здесь лечь? Она кивнула:
"Да",-- однако это было невозможно, так как  служанка стояла возле меня, как
пригвожденная к месту.  Кончилось  тем, что я принес из соседней комнаты еще
стакан  вина и  крикнул: "Felicissima  notte!" /Спокойной ночи!  (итал.)/ --
настолько  я уже  знал  по-итальянски.  Но,  увидев, как я  залпом опрокинул
стакан,  она вдруг  начала тихонько  хихикать,  густо  покраснела,  вышла  в
столовую и  заперла за  собой дверь. "Ну, что тут  смешного? -- подумал я  с
изумлением. -- Мне сдается, в Италии все люди с ума спятили".
     Я все еще побаивался  кучера -- вот-вот он начнет  трубить. Я постоял у
окна, но на дворе все было тихо. "Пусть себе трубит", -- подумал я, разделся
и улегся в роскошную постель. Мне казалось будто я поплыл по молочной реке с
кисельными берегами.
     Под  окнами, на дворе,  шумела  старая липа,  порою галка взлетала  над
крышей, и наконец я погрузился в блаженный сон.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

     Когда  я   проснулся,  первые  утренние  лучи  уже  играли  на  зеленых
занавесях.  Я  хорошенько не  понимал,  где  я,  собственно,  нахожусь.  Мне
казалось, будто я все еще еду в карете и мне снится сон про замок, озаренный
луной, про старую ведьму и про ее бледную дочку.
     Наконец  я  проворно  вскочил с постели и оделся, продолжая  оглядывать
комнату.  Тут  только увидал я  потайную дверцу, которой  совсем не приметил
накануне. Она была слегка притворена, я открыл ее, и  взорам  моим предстала
опрятная горенка, в  которой на  рассвете  казалось весьма  уютно. На  стуле
кое-как было брошено женское платье,  а рядом, на  постели,  лежала девушка,
прислуживавшая  мне  вчера вечером.  Она мирно почивала,  положив голову  на
обнаженную  белую руку,  на которую  свешивались черные кудри. "Если бы  она
знала, что дверь отперта", --  сказал я про себя  и воротился в спальню,  не
забыв  тщательно запереть за собой, дабы девушка, проснувшись, не испугалась
бы и не застыдилась.
     На  дворе все было тихо. Ни звука.  Лишь ранняя лесная пташка  сидела у
моего окна на кусте, росшем в расселине стены, и распевала утреннюю песенку.
"Нет,  --сказал  я,--не воображай, пожалуйста, будто ты одна в  такой ранний
час  славишь  бога".  Я  живо  достал  скрипку, которую накануне  оставил на
столике, и вышел из комнаты. В замке царила мертвая тишина,  и прошло немало
времени, пока я выбрался из темных переходов на волю.
     Выйдя  из замка, я очутился в  большом  саду, спускавшемся террасами до
половины  горы.  Но  что  это  был  за сад!  Аллеи поросли  высокой  травой,
затейливые  фигуры  из  букса  не  были  подстрижены,  и  длинные  носы  или
остроконечные шапки, в аршин  величиной, торчали, словно привидения, так что
в  сумерках  их  можно  было  просто  испугаться.  На  поломанных   статуях,
склоненных над  высохшим водоемом, было даже развешано белье, местами в саду
виднелись капустные гряды, кое-где в беспорядке были посажены простые цветы,
которые заглушал высокий дикий бурьян, а  в нем извивались пестрые  ящерицы.
Сквозь  старые  могучие деревья  просвечивала  даль --  пустынный  ландшафт,
необозримая, непрерывная цепь гор.
     Погуляв  на  рассвете  в  этой дикой местности, я  вдруг  заприметил на
нижней  террасе  высокого бледнолицего юношу:  он  был  очень худ  и  одет в
длинный коричневый плащ с капюшоном; скрестив на  груди руки,  он расхаживал
большими шагами взад  и вперед. Он притворился, будто  не видит меня, вскоре
уселся на каменную скамью, достал из кармана книгу и принялся громко  читать
вслух, словно произнося  проповедь; при этом он возводил  очи к небу и затем
меланхолически  склонял  голову на  правую руку. Я  долго наблюдал  за  ним,
наконец меня взяло любопытство, к чему он, собственно, так чудно кривляется,
и я решительным шагом приблизился к  нему. Он только что глубоко вздохнул  и
испуганно  вскочил,  заметив меня. Он был  очень смущен, я  тоже, мы  оба не
знали, что сказать, и все раскланивались друг перед другом, пока он не удрал
в кусты. Тем временем взошло солнце,  я вскочил на скамью  и от удовольствия
заиграл на скрипке, и песня моя далеко разносилась по тихим долинам. Старуха
со связкой ключей, с тревогой разыскивавшая меня, чтобы позвать  завтракать,
показалась  на верхней террасе и  немало  изумилась, услыхав,  как я  славно
играю на скрипке. Угрюмый старик из замка очутился тут же и точно так же был
удивлен;  под конец  сбежались  служанки,  и  все  остановились наверху  как
вкопанные,  а  я  перебирал и взмахивал смычком все  искуснее и проворнее  и
разыгрывал каденции и вариации, пока наконец не устал.
     А  в  замке было очень странно! Никто и не думал  о том, что надо ехать
дальше. Замок  не был гостиницей, а  принадлежал, как мне удалось выведать у
служанки, богатому графу. Но лишь только я  спрашивал  у старухи имя  графа,
она усмехалась, как в первый вечер, что я  прибыл сюда, и так  лукаво щурила
при этом глаза  и подмигивала мне, что можно было  подумать, будто она не  в
своем уме.  Стоило мне  в знойный  день  выпить  целую бутылку  вина --  как
девушки хихикали,  принося  другую,  а  когда  меня разок потянуло  выкурить
трубку, и  я знаками описал, чего  я хочу, то они разразились  неудержимым и
безрассудным  смехом. Но  самым удивительным  были серенады,  которые  часто
раздавались под моими окнами, особенно же в самые темные  ночи.  Кто-то тихо
наигрывал  на гитаре  нежную мелодию.  Однажды мне  послышался снизу  шепот:
"Пет,  пет".  Я  соскочил  с  постели и  высунулся в  окно.  "Эй, кто здесь,
откликайся!" - крикнул я сверху. Но ответа не  последовало, я только услыхал
шорох -- кто-то поспешно скрывался в кустах. Большой дворовый  пес  раза два
залаял на мой  шум, потом  все сразу стихло, а серенады с  той поры  не было
слышно.
     А вообще  жилось мне так,  что лучшего  и  не оставалось желать. Добрый
швейцар! Он  знал, что говорит, когда  рассказывал, будто в Италии  изюм сам
лезет в рот. Я жил в пустынном  замке, словно заколдованный принц. Куда бы я
ни пришел,  повсюду меня встречали с  почетом, хотя все давно  знали,  что у
меня нет  ни гроша. Мне словно досталась  скатерть-самобранка, и  стоило мне
сказать слово, как тотчас на столе появлялись  роскошные блюда -- рис, вино,
дыни и пармезан. Я ел за обе щеки, спал в прекрасной постели под балдахином,
прогуливался в саду,  играл на скрипке, а когда приходила охота -- работал в
саду. Нередко лежал я часами в высокой траве, а худой юноша  в длинном плаще
(то был  ученик и родственник старухи, он находился здесь  на время вакаций)
описывал большие круги и что-то шептал, как колдун, уткнувшись  в книгу, и я
всякий  раз  от  этого задремывал. Так проходил день за днем,  и  наконец --
верно, от  сытной еды -- я порядком загрустил. От вечного безделья я даже не
мог  всласть  потянуться, и  порой мне  казалось,  будто  я  от  лени совсем
развалюсь.
     В  ту пору я  однажды, в знойный полдень, сидел  на  верхушке  высокого
дерева над обрывом и покачивался на ветвях, глядя вниз на тихую долину. Надо
мной  в листве гудели пчелы, кругом все словно вымерло,  в  горах не было ни
души, внизу, в тишине лесных луговин, в  высокой траве  мирно паслись стада.
Издалека доносился почтовый  рожок, то  еле слышно, то  звонче и явственнее.
Мне  пришла  на  ум  старая  песня,  которую  я   слыхал  от  странствующего
подмастерья, когда еще жил дома, на отцовской мельнице, и я запел:

     Кто вдаль уходит из дому,
     Тот должен с любимой идти.
     В стране чужой, незнакомой
     Ему взгрустнется в пути.

     Вершины в дубраве черной,
     Что знаете вы о былом?
     Ах, за дальнею цепью горной
     Остался родимый дом!

     Люблю я звездочек очи,
     Меня провожавшие к ней,
     Соловушку в тихие ночи,
     Что пел у ее дверей.

     Но радостней в летнюю пору
     Встречать румяный рассвет.
     Я всхожу на высокую гору,
     Шлю Германии свой привет!

     Казалось, будто почтовый рожок издали вторит моей  песне.  Пока я  пел,
звуки рожка все  приближались со  стороны  гор,  и  наконец они раздались на
замковом  дворе. Я  соскочил  с дереза. Навстречу мне  из замка шла старуха,
держа раскрытый сверток. "Тут и вам кое-что прислали", -- проговорила она  и
вынула  из свертка изящное письмецо.  Надписи не  было,  я быстро распечатал
его. Но тут  я весь покраснел, словно  пион, и сердце  у  меня забилось  так
сильно,  что старуха  это заметила, ибо письмецо было --  от моей прекрасной
дамы,  чьи записочки мне не раз доводилось видеть у господина  управляющего.
Она писала  совсем кратко:  "Все снова хорошо, все препятствия  устранены. Я
тайно воспользовалась  оказией и  первая хотела сообщить  вам  эту радостную
весть.   Возвращайтесь,  спешите.  Здесь   так  пустынно,  жизнь   для  меня
невыносима, с тех пор как вы нас покинули. Аврелия".
     От  восторга, страха и несказанной радости на глазах у  меня  выступили
слезы.   Мне   стало  стыдно  старухи,   которая  снова  усмехнулась   своей
отвратительной усмешкой, и  я  стрелой  пустился  бежать  в самую отдаленную
часть сада.  Здесь  я  бросился  в траву  под  кустами орешника и  перечитал
письмецо  еще  раз, затвердил  все  слова  наизусть  и  потом снова и  снова
принялся перечитывать,  а  солнечные  лучи, падая сквозь листву, плясали  на
буквах,   которые   извивались   перед   моим   взором,   подобно   золотым,
светло-зеленым и алым  цветам.  "Да, может быть,  она вовсе и не замужем? --
думал  я.-- Быть может, чужой офицер, которого я видел,--ее  брат, или же он
умер, или  я  сошел с  ума, или... Это все  равно! -- воскликнул я наконец и
вскочил. -- Ведь теперь все ясно, она меня любит, да, она меня любит!"
     Когда я выбрался  из кустарника,  солнце уже склонялось к  закату. Небо
заалело,  птицы весело распевали в дубравах,  по долинам струился свет, но в
сердце моем было еще во сто крат лучше и радостнее!
     Я крикнул, чтобы мне  сегодня накрыли ужинать в  саду. Старуха, угрюмый
старик, прислуга -- все  должны  были сесть  вместе  со  мной  за  стол  под
деревом. Я принес скрипку и в промежутках между едой  и питьем играл на ней.
Все повеселели, у старика разгладились  угрюмые морщины, и он залпом выпивал
один  стакан за другим; старуха без  умолку несла  бог  весть какую  чепуху;
служанки  принялись  танцевать друг  с другом на газоне. Под  конец явился и
бледнолицый  студент   --   посмотреть,   что  происходит;   он  окинул  нас
презрительным  взглядом  и  хотел было с  достоинством удалиться.  Но  я  не
поленился,  живо вскочил, и не успел он  оглянуться, как я поймал его за его
длинные  фалды  и  пустился  с  ним в пляс.  Он силился  танцевать изящно  и
по-новомодному и усердно и искусно семенил ногами, так что с него градом лил
пот,  а  длинные  полы  его  сюртука разлетались  вокруг  нас.  При этом  он
взглядывал на  меня, вращая глазами так  чудно, что мне  не  на  шутку стало
страшно, и я вдруг отпустил его.
     Старухе смерть как хотелось узнать, что, собственно,  было в  письме  и
почему  я  именно  сегодня  так  весел.  Но пришлось  бы  слишком  много  ей
объяснять. Я только указал ей на двух журавлей, паривших над нами в воздухе,
и проговорил: "И  мне бы так лететь и лететь,  далеко-. далеко!" Она  широко
раскрыла  выцветшие  глаза, посматривая, словно василиск, то на меня, то  на
старика.   Потом  я   заметил,  как  оба,  стоило  мне  только  отвернуться,
придвигались друг к другу и о чем-то оживленно шептались, косясь на меня.
     Это показалось мне странным. Я все думал: что у них,  собственно, может
быть на уме? Я решил держать себя потише, а так как солнце давно закаталось,
то я, пожелав всем доброй ночи, в раздумье направился в свою спальню.
     На  душе у меня  было радостно и вместе с тем  тревожно, и я долго  еще
расхаживал по комнате. На дворе поднялся ветер, тяжелые  черные тучи неслись
над башней, в густом мраке невозможно было различить  ближайшие горные цепи.
Вдруг  мне послышались в саду  голоса,  я задул свечу и стал у окна.  Голоса
приближались, но беседа шла вполголоса. И тут небольшой фонарь, который один
из идущих  держал под плащом, отбросил узкую полосу света. Я  узнал угрюмого
управителя и старуху. Свет упал на ее лицо (никогда еще оно не- казалось мне
столь  отвратительным),  а в  руке  у  нее блеснул длинный нож. При  этом  я
заметил, что оба они смотрят на мое окошко. Затем управитель снова закутался
в плащ, и вскоре опять все стало темно и тихо.
     "Чего им  надо в  такой поздний час  в саду?" -- подумал  я.  Мне стало
жутко,  я  припомнил  всевозможные  жуткие  рассказы, какие  мне  доводилось
когда-либо слышать,  про  ведьм  и  про разбойников,  которые убивают людей,
вынимают  сердца  и пожирают их. Пока я размышлял, послышались  глухие шаги,
сперва по лестнице, затем по длинной галерее, затем  кто-то украдкой подошел
к моей двери,  порой слышался сдавленный  шепот. Я  быстро отскочил в другой
конец  комнаты,  спрятался за большой  стол и  решил,  чуть что зашевелится,
поднять  его и  изо  всех сил  броситься  с  ним  на  дверь. Но в  темноте я
опрокинул со  страшным грохотом стул. И  тут все  сразу  стихло. Я продолжал
стоять за столом,  ежеминутно  поглядывая  на дверь,  как если  бы  я  хотел
пронзить ее  взором, так  что глаза у меня на лоб лезли.  Некоторое  время я
стоял притаившись --  было так тихо, что я мог бы услыхать, как муха  ползет
по  стене; и вдруг снаружи  тихонько всунули  ключ  в  замочную  скважину. Я
только собрался ринуться вместе со столом, как кто-то медленно повернул ключ
трижды, осторожно вынул его и еле слышно прокрался по галерее на лестницу.
     Я глубоко вздохнул. "Вот как,-- подумал я,--теперь они заперли молодца,
чтобы действовать без  помех, как только я крепко усну". Я поспешно осмотрел
дверь.  Истинная  правда,  она была заперта,  равно как  и другая  дверь, за
которой  спала  хорошенькая, бледнолицая служанка.  За все  мое пребывание в
замке это случилось впервые.
     Итак,  я очутился  в плену  на чужбине! Прекрасная  дама,  верно, стоит
теперь у окна и глядит сквозь ветви сада на большую дорогу, не появлюсь ли я
со  скрипкой у сторожки. Облака несутся по  небу, время летит,  а я не  могу
уйти отсюда! Ах, на душе у меня было так  тяжело, я совсем не знал, что  мне
делать. Подчас, когда на дворе шумела листва или где-нибудь в углу скреблась
крыса, мне чудилось, будто старуха  незаметно  вошла  через потайную дверь и
подстерегает меня, неслышно пробираясь по комнате с длинным ножом в руке.
     Озабоченный  сидел  я  на  кровати; вдруг после  долгого времени  снова
раздалась  под моими окнами серенада. При  первых  звуках гитары  показалось
мне, будто луч солнца проник в мою душу. Я распахнул окно и тихо проговорил,
что не сплю. "Тише, тише!" -- послышалось в ответ. Не долго думая, перелез я
через  подоконник,  захватив с  собой  письмецо и скрипку,  и  спустился  по
старой, потрескавшейся стене, цепляясь руками за кусты, росшие в расселинах.
Однако несколько ветхих кирпичей подались,  я начал  скользить все быстрее и
быстрее  и наконец плюхнулся обеими ногами на землю, так что в голове у меня
затрещало.
     Не успел я таким манером  достигнуть  сада, как  кто-то заключил меня в
объятия с такой силой, что  я громко вскрикнул. Но добрый друг живо приложил
мне палец к губам, взял  за руку  и вывел  из заросли на простор.  И тут я с
удивлением узнал милого долговязого студента; на шее у него висела гитара на
широкой шелковой  ленте. Я  рассказал  ему,  не  теряя  ни минуты, что  хочу
выбраться из сада.  Казалось, он давно это сам знает, а потому он повел меня
разными окольными путями  к  нижним воротам  высокой садовой ограды. Но и те
ворота были  наглухо заперты.  Однако студент предусмотрел  и это, он  вынул
большой ключ и осторожно их отпер.
     Едва мы вышли в лес, я спросил  его, как  добраться кратчайшим путем до
соседнего города; тогда он внезапно опустился передо мной  на одно колено  и
поднял  руку,  разражаясь возгласами  отчаяния и  любви.  Слушать  его  было
ужасно:  я  совсем не знал, чего он хочет,  я только  все слышал: Iddio,  да
cuore,  да аmorе, да  furore! /Бог... сердце... любовь... ярость... (итал.)/
Но когда он, стоя на  коленях, начал быстро приближаться ко мне, я испугался
не  на шутку, ибо  понял, что  студент  сошел с ума; я  бросился  бежать без
оглядки в самую чащу леса.
     Я слышал,  как студент  кинулся вслед за мной, крича  словно одержимый.
Через некоторое время, как бы вторя ему, со стороны замка послышался другой,
грубый голос. "Наверное, они пустятся за мной в погоню",-- подумал я. Дороги
я не знал, ночь была темная, я легко мог снова попасться им  в руки. Поэтому
я взобрался на вершину высокой ели и решил там переждать.
     Отсюда мне было слышно, как  в замке люди пробуждались  один за другим.
Наверху  замелькали  огни,  бросая зловещий красный отсвет  на старые  стены
замка  и с  гор<ы далеко в темную ночь. Я поручил  судьбу всевышнему, так
как шум приближался и становился все явственнее. Наконец студент с факелом в
руках промчался  мимо моего дерева;  полы  его сюртука далеко развевались по
ветру. Потом все, видимо, устремились по другому склону горы, голоса стихли,
и ветер снова зашумел в пустынном лесу. Тогда я поспешно слез с дерева и, не
переводя духа, побежал долиной во мрак ночи.

     ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     Я  шел без роздыха  день  и ночь.  В ушах  у меня  звенело, мне все еще
чудилась погоня из замка, с криками, факелами и длинными ножами. По дороге я
узнал, что нахожусь  всего в нескольких милях  от  Рима. Я даже испугался от
радости. О прекрасном Риме слыхал  я  еще  дома в детстве  много  чудесного;
часто, лежа в воскресный день  в траве возле мельницы, когда вокруг было так
тихо,  воображал  я  себе  Рим  наподобие  облаков, плывущих  надо  мной,  с
причудливыми горами и уступами у синего моря, с золотыми воротами и высокими
сверкающими башнями,  на которых пели ангелы в  золотых  одеяниях. Давно уже
стемнело, месяц ярко  светил,  когда я  наконец выбрался из леса на холм,  с
которого  вдалеке  увидел город.  Где-то мерцало  море,  в  необозримом небе
блистали  и переливались  неисчислимые звезды,  а  внизу  покоился священный
город,  --  его можно  было  различить по узкой полосе тумана; он походил на
спящего льва  посреди безмолвной равнины, а  кругом  высились горы,  подобно
темным исполинам, охраняющим его.
     Сперва  я шел безлюдными  обширными полями,  где  было мрачно  и  тихо,
словно  в гробнице. Лишь  кое-где  виднелись древние разрушенные  стены  или
темнел высохший куст, ветви  которого  затейливо  сплетались; временами надо
мной  проносились  ночные  птицы, и моя собственная  тень, длинная и темная,
одиноко сопутствовала мне. Говорят, будто и здесь был когда-то  город, в нем
погребена госпожа Венера и язычники иногда в безмолвии ночи встают из могил,
бродят по равнине  и сбивают с пути странников. Но я  все шел  напрямик,  не
смущаясь этими рассказами.
     Город  все  явственнее  и  чудеснее  вставал  передо  мной,  а  высокие
твердыни;  и  ворота,  и золотые купола так  дивно сверкали при свете  луны,
будто  и  вправду  ангелы в золоченых одеяниях  стояли наверху и  голоса  их
сладостно пели в ночной тишине.
     Так  миновал  я  сперва лачуги предместья,  затем, пройдя  великолепные
ворота, вошел в славный город Рим. Луна освещала дворцы, как будто на  дворе
стоял  солнечный день,  но  на улицах было уже пустынно, и лишь  кое-где  на
мраморных ступенях валялся оборванец, точно мертвый, и спал, овеянный теплым
ночным воздухом.
     Фонтаны  журчали  на   безлюдных  площадях,   им  вторил  шорох  садов,
наполнявших воздух живительным благоуханием.
     В  то  время,  как  я шел, не  помня себя  от удовольствия,  от  луны и
ароматов, не зная, куда мне глядеть,  я вдруг услыхал из