земле, присел на срубленное  дерево  и стал перебирать струны. И  тут он
спел песенку, звонко, словно лесная пташка, так что мне она проникла в самое
сердце:

     Только утра первый луч
     Долетит в долину с круч --
     Зашумят леса ветвями:
     "Ввысь! Смелей! Взмахни крылами!"

     Путник шляпою взмахнет
     И в восторге запоет:
     "Песнь крылата, как и птица, --
     Пусть она свободно мчится!"

     При  этом алый луч зари играл  на  его томном лице  и черных влюбленных
глазах. Я же до того устал, что и слова и ноты -- все спуталось у меня, и  я
крепко уснул, пока он пел.
     Когда  я  стал пробуждаться, я  услыхал  все  еще  в  полусне, что  оба
художника продолжают свою беседу и птицы поют надо  мной, а сквозь сомкнутые
веки я ощущал утренние лучи, и было не светло и не темно, как если бы солнце
просвечивало сквозь  красные  шелковые  занавески.  "Сome   bello!" /Как  он
красив! (итал.)/ -- раздалось возле меня. Я раскрыл глаза и увидал  молодого
художника, склонившегося  надо  мной в  ярком  утреннем  блеске;  кудри  его
свесились так, что виднелись одни только большие черные глаза.
     Я вскочил; уже совсем рассвело. Господин Леонгард, казалось, был  не  в
духе, на лбу у него прорезались две гневные морщины,  и он стал торопить нас
в  путь.  Другой  художник  только   откидывал  кудри  с  лица  и  продолжал
невозмутимо напевать свою песенку, пока  он  взнуздывал коня; кончилось тем,
что Леонгард громко рассмеялся, схватил бутылку, стоявшую на траве, и разлил
по стаканам остаток  вина. "За счастливое прибытие!" --  воскликнул он;  оба
чокнулись так, что стекло зазвенело. Затем Леонгард подбросил пустую бутылку
вверх, и она весело сверкнула в лучах зари.
     Наконец они  сели на коней,  а я  с новыми силами  последовал за  ними.
Прямо  перед  нами  расстилалась  необозримая   долина,  в  которую  -мы   и
спустились.  Как там все сверкало и шумело, искрилось  и ликовало! На душе у
меня было так привольно и радостно, словно я  с  горы  готов был унестись на
крыльях в чудесный край.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     Итак, прощайте и мельница, и  замок, и швейцар! Мы неслись  так,  что у
меня шляпу чуть не срывало ветром. Справа и слева мелькали села, и города, и
виноградники  --  просто  в  глазах рябило; позади меня  -- оба художника  в
карете, впереди -- четверка лошадей, которыми правил великолепный кучер, а я
водрузился высоко на козлах и часто подпрыгивал на аршин вверх.
     Дело  было  так: когда мы  подъехали  к Б., нас встретил  уже у околицы
длинный, сухопарый господин мрачного вида, одетый в зеленую фризовую куртку.
Он отвесил  множество низких поклонов господам художникам  и  проводил нас в
село.  У  самой  почтовой  станции, под  сенью высоких лип, нас уже  ожидала
роскошная карета, запряженная  четверкой  лошадей. Господин Леонгард заметил
еще  в  дороге, что  мое платье  мне коротко.  Он тотчас  достал  другое  из
дорожной  сумки,  и  я оделся  в совершенно  новый нарядный  фрак и  камзол,
которые мне были отменно к лицу, только слишком длинны да широки и  порядком
на мне болтались. Я получил также новехонькую шляпу; она блестела на солнце,
словно ее смазали свежим маслом. Угрюмый  незнакомец взял лошадей под уздцы,
художники прыгнули в карету,  я -- на козлы, и лошади тронулись; станционный
смотритель в ночном колпаке выглянул из окна, кучер весело затрубил в рожок,
и мы быстро помчались прямо в Италию.
     На козлах мне было  привольно, словно птице в воздухе, притом же мне не
надо  было  самому летать.  Дела у  меня было только, что сидеть день и ночь
наверху,  да иногда приносить в  карету кое-какую снедь, которую я забирал в
попутных гостиницах, ибо художники  нигде не делали привала, а  днем даже до
того плотно занавешивали окна кареты, как будто боялись  солнечного удара. И
только подчас  прелестная  головка господина Гви-до высовывалась в окошко, и
он принимался  ласково болтать со мной и  смеялся над господином Леонгардом,
который этого терпеть не мог и всякий раз сердился на долгий разговор.  Раза
два я чуть не  подосадовал на  своих  господ. Первый раз,  когда я  чудесной
звездной ночью  вздумал, сидя на козлах, поиграть на  скрипке, да  потом еще
раз -- по случаю спанья. Но это было поистине удивительно.  Мне так хотелось
вдоволь налюбоваться  на  Италию, и я  каждую минуту  как встрепанный широко
раскрывал  глаза.  Однако стоило мне  немного поглядеть, как все шестнадцать
лошадиных  ног спутывались,  переплетались и  перекрещивались,  точно  узоры
кружев; глаза  у  меня начинали слезиться, и под конец я погружался в  такой
крепкий,  непробудный сон, что  просто  одно отчаяние, да и только. Днем ли,
ночью ли,  в ненастье  ли, в ясную  ли погоду,  в Тироле  или в Италии --  я
неизменно  свешивался с козел то направо,  то налево, то назад,  а иногда до
того  перегибался,  что  слетала шляпа  и господин  Гвидо  в  карете  громко
вскрикивал.
     Таким образом я,  сам  не зная как, проехал пол-Италии, или, как ее там
называют,  Ломбардии,   пока  мы  наконец,   в  один  прекрасный  вечер,  не
остановились у сельской гостиницы.
     Почтовые лошади  должны  были прибыть с ближайшей  станции только через
несколько  часов,  господа  художники  вылезли и  проследовали  в  отдельную
комнату  --  малость передохнуть  и написать  кое-какие письма. Я  был  этим
весьма обрадован и  немедленно  отправился в общую  комнату,  чтобы  наконец
спокойно поесть и попить в свое  удовольствие. Комната имела довольно жалкий
вид.  Нечесаные,  растрепанные служанки, в  косынках, небрежно накинутых  на
желтоватые плечи,  сновали взад и вперед. За  круглым столом ужинали слуги в
синих  блузах, по  временам искоса  поглядывая на меня. У них были короткие,
толстые  косицы,  и  все они  держали  себя так важно, как  будто  сами были
настоящими барчуками. "Вот наконец, -- думал я,  продолжая  усердно есть, --
вот  наконец  и ты в той стране, откуда  к нашему священнику приходили такие
чудные  люди  с  мышеловками, барометрами  и  картинками.  И чего  только не
увидишь, если высунешь нос из своей норы!"
     Пока  я  ел  и  размышлял,  из  темного  угла  комнаты  вдруг  выскочил
человечек, сидевший до того за стаканом  вина, и  напустился  на  меня,  как
паук.  То был  горбатый  карапуз с огромным  отвратительным  лицом,  большим
орлиным  носом, совсем как у древних римлян, и жидкими  рыжими бакенбардами;
напудренные  волосы дыбом  торчали во все  стороны, будто по  ним только что
пронеслась  буря.  Он  был  одет  в  старомодный,  выцветший фрак,  короткие
плюшевые панталоны и совершенно  порыжелые шелковые чулки. Он когда-то был в
Германии и воображал, что невесть как хорошо говорит по-немецки.  Он  подсел
ко  мне  и, беспрестанно нюхая  табак, принялся  расспрашивать о  том о сем:
занимаю  ли  я должность  servitore при господах  /слуги  (итал.)/? Когда мы
аrrivare? /приедем на место/  (итал.)/ Направляемся ли  мы в Roma?  Но всего
этого я  и сам  не  знал, а кроме того, ничего не понимал в его тарабарщине.
"Parlez-vous fran ais?"  /Говорите  ли вы по-французски? (франц.)/  -- робко
проговорил я  наконец.  Он покачал своей  громадной головой, и это мне  было
очень  на  руку,  так  как я  и  сам не понимал по-французски. Но и  это  не
помогло. Он вплотную занялся мною и продолжал  расспрашивать; чем больше  мы
беседовали, тем менее понимали друг друга; под конец мы оба разгорячились, и
мне уже  начало казаться,  что этот синьор желает клюнуть меня своим орлиным
носом; так  продолжалось,  пока  девицы,  слушавшие это вавилонское смешение
языков,  не  подняли нас на смех. Я поскорее положил нож и  вилку и вышел за
дверь. Теперь, когда  я очутился на чужбине, мне  представилось,  что  я, со
своим немецким языком,  погружен в море на тысячи саженей глубины  и всякого
рода чудища извиваются и снуют вокруг, глазея на  меня и стараясь  схватить.
Стояла  теплая  летняя  ночь;  в  такую  ночь  хорошо  бывает   погулять.  С
виноградников еще доносилась изредка  песня, вдали кое-где сверкали зарницы,
и все кругом трепетало  и шелестело в сиянии луны. Порою мне чудилось, будто
чья-то длинная, темная тень проходит перед домом и,  крадучись за орешником,
выглядывает из  листвы --  затем  снова все стихало.  В этот  миг на балконе
гостиницы  появился  господин Гвидо. Он меня не заметил  и принялся  искусно
играть  на цитре, которую,  верно,  нашел  где-нибудь в доме,  и  стал петь,
словно соловей:

     Смолкли голоса людей,
     Мир стихает необъятный
     И о тайне, сердцу внятной,
     Шепчет шорохом ветвей,
     Дней минувших вереницы,
     Словно отблески зарницы,
     Вспыхнули в груди моей.

     Не  знаю, спел ли он еще что-нибудь, -- я  растянулся на скамье у самых
дверей и от сильного утомления крепко заснул в тиши этой теплой ночи.
     Так, наверное,  прошло несколько  часов; вдруг  меня  разбудил почтовый
рожок; я и сквозь сон слышал его веселый наигрыш. Наконец я вскочил; в горах
уже  занимался день, и утренний холодок пронизывал меня. Тут  только  пришло
мне в голову, что мы об эту пору должны были быть уже далеко. "Ах,-- подумал
я,-- нынче настал мой черед будить да посмеиваться. Посмотрю я, как выскочит
господин Гвидо, заспанный, взлохмаченный, когда услышит, как я  пою  и играю
во дворе!" И я прошел в палисадник, стал прямо под окнами, где ночевали  мои
господа, потянулся еще разок как следует на утреннем холодке и звонко запел:

     В час, когда кричит удод,
     Белый день настает,
     В час, когда заря блеснет,
     Сладок сон, точно мед.

     Окно было  раскрыто, но  наверху  царила полная  тишина, и лишь ветерок
шелестел в лозах  винограда, тянувшихся до самого окна.  "Однако что все это
означает?"  --  изумленно воскликнул  я,  поспешил  в  дом  и  по  пустынным
переходам  дошел  до комнаты.  Но тут у меня  не на шутку  екнуло  сердце: я
распахнул дверь, и что же? --  в комнате было совершенно пусто  -- ни фрака,
ни шляпы,  ни  сапог. На стене висела цитра,  та самая, на которой  господин
Гвидо  играл вчера, посреди  комнаты  на  столе  лежал  новый, туго  набитый
кошелек, на котором была  прилеплена записка. Я  поднес  кошелек к окну и не
поверил своим глазам  --  не  оставалось ни малейшего сомнения  --  большими
буквами было написано: "Для господина смотрителя".
     Но  на что мне деньги, если  со мной нет моих  милых, веселых господ? Я
опустил кошелек в карман, и  он ухнул туда, словно в глубокий  колодезь, так
что от этого  груза меня всего порядком перетянуло назад. Затем  я  пустился
бежать, произведя страшный шум и  перебудив в доме всех  слуг.  Те не знали,
чего  мне надо, и  подумали,  что  я  сошел с ума. Увидав,  однако,  наверху
разоренное  гнездо, они были немало удивлены.  Никто ничего не знал про моих
господ.  И только одна из служанок  кое-как  объяснила мне  знаками,  что ей
удалось видеть  следующее: когда господин  Гвидо вчера вечером  распевал  на
балконе, он  вдруг  громко вскрикнул и  опрометью  бросился  в комнату,  где
находился другой господин.  Проснувшись после  того ночью,  она услышала  на
дворе конский топот. Она поглядела в окошко и увидала горбатого синьора, так
много разговаривавшего давеча со мной,--  он при лунном свете  несся по полю
на белом коне, то и дело подскакивая в седле чуть ли не на аршин, и служанка
даже  перекрестилась  --  ибо ей представилось, что это оборотень  скачет на
трехногом коне. Тут уж я и подавно стал в тупик.
     Между  тем  запряженная  карета  давно   стояла  у  крыльца,   и  кучер
нетерпеливо трубил в рожок,  так что  у него  чуть не лопнули щеки: ему надо
было  к  положенному  часу  поспеть   на  ближайшую  станцию  без  малейшего
промедления, ибо  в  подорожных все  было  рассчитано до  минуты. Я  еще раз
обежал  всю гостиницу,  клича художников,  но ответа  не было; на  крик  мой
появились  все бывшие  в  доме  и  стали глазеть  на  меня,  кучер  отчаянно
бранился, лошади храпели, и вот  я, озадаченный, вскакиваю  в  карету, слуга
захлопывает  за  мной  дверцу, кучер  щелкает  бичом, и  я уношусь дальше  в
незнакомый край.

ГЛАВА ПЯТАЯ

     Мы мчались  по  горам и  долам день и  ночь  напролет.  Я  никак не мог
опомниться, ибо, куда бы мы ни приехали, повсюду нас уже ожидали запряженные
лошади,  говорить я не  мог ни  с кем,  и все мои объяснения ни  к  чему  не
приводили; часто, когда  я  сидел в гостинице  и уплетал за обе щеки,  кучер
трубил в  рожок, и мне приходилось бросать еду и спешить в карету, сам же я,
в сущности,  толком не знал, куда  и зачем  качу я  с  такой  исключительной
быстротой.
     В остальном я не мог пожаловаться: я располагался, как на диване,  то в
одном, то  в другом углу  кареты, знакомился с людьми и страной,  а когда мы
проезжали   через   какой-нибудь  город,  облокачивался  обеими   руками  на
подоконник  кареты  и  благодарил прохожих, вежливо снимавших при виде  меня
шляпу, или, как старый знакомец, раскланивался с девушками, с удивлением и с
любопытством глядевшими мне вслед из окон.
     Под  конец  я  сильно  оробел.   Я  никогда  не  пересчитывал  денег  в
доставшемся  мне   кошельке,  станционным   смотрителям  и  гостиницам   мне
приходилось помногу платить, и не успел я оглянуться, как мой кошелек совсем
истощился.  Вначале  я  решил,  как  скоро мы попадем в густой  лес,  быстро
выпрыгнуть  из  кареты  и  скрыться.  Потом мне  стало  жаль  упустить такую
прекрасную карету, в которой я мог доехать и до края света.
     И  вот я сидел  в раздумье, не зная, чем помочь горю, как  вдруг карета
свернула с большой дороги.  Я крикнул кучеру: куда  он, собственно, едет? Но
что я ни говорил ему, парень неизменно отвечал:  "Si, Si, signore!" /Да, да,
сударь(итал.)/-- и несся во весь опор, так что меня швыряло из угла  в угол.
Теперь я уже ничего не мог понять;  до этого мы ехали живописной местностью,
и большая дорога уходила прямо вдаль, туда, где закатывалось солнце, заливая
все кругом  сиянием  и  блеском.  В той же стороне,  куда мы  ехали  теперь,
виднелись  пустынные  горы  с мрачными ущельями, в  которых  было уже совсем
темно. Чем дальше мы  ехали, тем  глуше и  безлюднее становилась  местность.
Наконец из-за туч  показалась луна и так осветила деревья и утесы, что стало
как-то  не по себе. Мы медленно продвигались по узким, каменистым ущельям, а
мерный,  однообразный стук  колес  гулко отдавался  в ночной тишине,  и было
похоже на  то,  что  мы  въезжаем в  огромный склеп.  Под нами  в лесу стоял
невообразимый   шум  от  бесчисленных,  незримых  водопадов,  а  вдалеке  не
переставая кричали совы: "К нам иди, к нам иди!" Тут мне показалось, что мой
возница, который, как  я только теперь  заметил, не носил  формы и вообще не
был настоящим  кучером,  стал  .  боязливо  озираться  и  погнал лошадей;  я
высунулся и увидал всадника, который выскочил из-за кустов, проехал вплотную
мимо нас по дороге  и тотчас  же исчез по  другую  сторону  в лесу. Я совсем
смутился, ибо, насколько я мог различить при свете луны, на белом коне сидел
тот  самый  горбатый человечек, который  тогда  в гостинице старался клюнуть
меня своим орлиным носом. Кучер только головой покачал и громко засмеялся на
безрассудную  езду,  потом обернулся ко  мне,  стал  что-то много  и  быстро
говорить, чего я, к сожалению, не понял, а затем покатил еще быстрее.
     Я обрадовался,  заметив издалека огонек. Вскоре замелькали еще огоньки,
они становились все крупнее и ярче, и наконец мы увидали  две-три закоптелые
хижины, которые  лепились на скалах,  подобно ласточкиным гнездам. Ночь была
теплая,  и  двери стояли настежь, так что видны были освещенные горницы и  в
них  какие-то оборванцы, сидевшие  у очага.  Мы подъехали к каменной  тропе,
ведущей на высокую гору. Ущелье то порастало высокими деревьями и свисающими
кустарниками, то  сразу открывалось  небо и в глубине  спящие  горы,  леса и
долины, сомкнутые в  широкий круг. На  вершине горы  в  лунном  сиянье стоял
большой старинный замок со множеством башен. "Ну, слава богу!" -- воскликнул
я и в душе повеселел, ожидая, куда-то меня теперь доставят.
     Прошло добрых  полчаса, прежде нежели мы достигли ворот замка. Над ними
высилась  широкая,  круглая башня, сверху  почти  разрушенная.  Кучер трижды
щелкнул бичом, по  сводам  замка раздалось эхо, и целый рой вспугнутых галок
показался из оконниц и щелей и  с диким криком пронесся в воздухе. Вслед  за
тем карета с грохотом  въехала в  длинный, темный проезд за воротами. Копыта
засверкали по камням, залаял большой  пес, стук колес громом  отдавался  под
каменными сводами, галки продолжали кричать -- вот с каким неимоверным шумом
вкатили мы в узкий мощеный двор замка.
     "Забавное пристанище!" --  подумал я про себя, когда мы наконец  стали.
Дверцу открыли снаружи, и долговязый старик, держа в руках небольшой фонарь,
угрюмо  поглядел на меня  из-под  нависших бровей. Вслед за тем он взял меня
под руку  и помог выйти из  кареты, совсем как знатному  барину.  На  пороге
входной двери стояла  старая, весьма безобразная женщина; на ней была черная
безрукавка и юбка, белый передник и черный чепец, ленты которого свешивались
до самого  носа. На поясе у  нее  висела большая связка ключей, а в руке она
держала  старомодный  канделябр с двумя зажженными восковыми свечами. Увидев
меня, она принялась низко приседать и  стала много говорить и расспрашивать.
Я ничего не понял из  того, что она говорила, и все только расшаркивался, но
должен сознаться, что мне стало жутко.
     Старик  тем временем осветил фонарем карету со всех сторон и все ворчал
и покачивал  головой,  не  найдя ни сундуков, ни другой  поклажи.  Кучер, не
потребовав   с  меня  ничего  на  водку,  отвез  экипаж  в  старый  сарай  с
распахнутыми  воротами,  который  находился тут  же  в  стороне.  Старуха же
знаками весьма  учтиво пригласила  меня последовать за ней.  Освещая  дорогу
канделябром,  она  повела меня сперва  длинным  узким переходом, а  затем по
крутой  каменной лесенке. Когда мы  проходили мимо кухни, две-три девушки  с
любопытством выглянули в полураскрытую дверь и принялись смотреть на меня во
все глаза,  перемигиваясь и перешептываясь между  собой,  как если  бы они в
жизни своей  не  видали  мужчины. Наконец  старуха отперла  наверху какую-то
дверь;  я  остановился  пораженный: это была  громадная,  пышная  комната  с
прекрасными, золотыми украшениями на  потолке, на  стенах  висели  роскошные
гобелены  со всевозможными фигурами  и  цветами. Посреди комнаты был  накрыт
стол с обильными яствами -- тут стояло жаркое, пироги, салат, фрукты, вино и
конфеты, так что любо было глядеть на все это. Между окон от потолка до пола
висело зеркало небывалых размеров.
     Должен  сознаться,  все  это  мне  пришлось  чрезвычайно  по  вкусу.  Я
потянулся раза два и принялся  медленно и важно  прохаживаться по комнате. Я
не  мог устоять, и мне захотелось посмотреться в такое громадное зеркало. По
правде  сказать, новое платье, подаренное  господином  Леонгардом, было  мне
очень  к  лицу,  в Италии у меня  появился этакий огонь  в глазах, а во всем
прочем  я был еще порядочный молокосос, таков, каким был дома,  только разве
на верхней губе показался пушок.
     Старуха  все  продолжала  шамкать  беззубым  ртом,  как  если   бы  она
пожевывала  собственный свисший нос.  Затем она усадила меня, погладила меня
костлявыми пальцами по подбородку,  назвала poverino /бедняжка (итал.)/, так
плутовато взглянув на меня своими красными глазами, что у нее перекосило все
лицо, и наконец удалилась, сделав в дверях глубокий книксен.
     Я  сел за накрытый стол, и вскоре появилась молодая красивая девушка --
прислуживать мне  за  ужином. Я завел с  ней любезный разговор,  но  она  не
понимала  и  все поглядывала  на  меня  искоса,  дивясь, что я  ем  с  таким
аппетитом;  кушанья, надо  сказать, были  очень вкусны.  Когда я  насытился,
служанка взяла  со  стола свечу  и  проводила меня в  соседнюю комнату.  Т