Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
в день. Когда же наступает пора вакаций и
другие студенты уезжают в колясках или верхом к своим родителям, -- мы берем
свои инструменты под мышку и шагаем по улицам к городским воротам -- и вот
перед нами открыт весь широкий мир".
Пока он говорил, мне стало, сам не знаю почему, как-то горько и больно,
что о таких ученых людях никто на свете не позаботится. При этом я подумал о
себе самом -- что со мной ведь тоже дело обстоит не лучше, и слезы готовы
были выступить у меня из глаз. Валторнист взглянул на меня с большим
удивлением. "Это ровно ничего не значит,-- продолжал он,-- мне даже и не
хочется так путешествовать: лошади и кофе, свежепостланные постели и ночные
колпаки -- все предусмотрено, вплоть до колодки для сапог. Самая прелесть в
том и состоит, чтобы выйти в дорогу ранним утром и чтобы высоко над тобой
летели перелетные птицы; чтобы не знать вовсе, в каком окошке для тебя нынче
засветит свет, и не предвидеть, какое счастье выпадет тебе на долю сегодня".
-- "Да, -- отозвался другой, -- куда бы мы ни пришли с нашими инструментами,
повсюду нас встречают радостно; придешь, бывало, в полдень на барскую
усадьбу, войдешь в сени и станешь трубить -- служанки пустятся в пляс друг с
дружкой тут же на крыльце; а господа велят приотворить дверь в залу --
послушать музыку, стук тарелок и запах жаркого сливается с веселыми звуками;
ну, а барышни за столом так и вертят головой, чтобы увидеть странствующих
музыкантов". -- "Правда,-- воскликнул валторнист, и глаза у него
засверкали,-- пусть другие на здоровье зубрят свои компендии, а мы тем
временем изучаем большую книгу с картинами, которую нам на просторе
раскрывает господь бог! Верьте нам, сударь, из нас-то и выйдут те настоящие
люди, которые смогут чему-нибудь да научить крестьян, а при случае в
назидание так треснут кулаком по кафедре, что у мужика от умиления и
сокрушения душа в пятки уйдет".
Внимая их рассказам, я и сам повеселел, и мне тоже захотелось заняться
науками. Я все слушал и слушал -- люблю беседовать с людьми образованными, у
которых можно чему-нибудь поучиться. Но до серьезной беседы дело не
доходило. Одному из студентов вдруг стало страшно, что вакации так скоро
кончатся. Он живо собрал свой кларнет, положил ноты на согнутое колено и
стал разучивать труднейший пассаж из мессы, в которой намерен был
участвовать по возвращении в Прагу. Он сидел, перебирая пальцами, и
насвистывал, да порой так фальшиво, что уши раздирало и нельзя было
разобрать собственных слов.
Вдруг раздался бас валторниста: "Вот оно, нашел. -- При этом он
радостно ткнул пальцем в карту, разложенную возле него. Другой на минуту
перестал играть и с удивлением посмотрел на него.-- Послушай-ка,-- начал
валторнист, -- неподалеку от Вены есть замок, а в замке том есть швейцар, и
швейцар этот мой кум! Дражайшие коллеги, туда мы и должны держать путь,
засвидетельствовать почтение господину куму, а он уже позаботится, как нас
спровадить дальше!" Услыхав это, я встрепенулся. "А не играет ли он на
фаготе? -- воскликнул я.-- И каков он собой -- длинный, прямой и с большим
носом, как у знатных господ?" Валторнист кивнул головой. От радости я
бросился обнимать его и сбросил с него треуголку. Мы тотчас порешили сесть
на почтовый корабль и поехать вниз по Дунаю в замок прекрасной графини.
Когда мы достигли берега, все уже было готово к отплытию. Хозяин
гостиницы, где пристало на ночь наше судно, добродушный толстяк, стоял в
дверях своего дома, занимая весь проход; на прощание он шутил и балагурил;
из окон высовывались девичьи головы и приветливо кивали корабельщикам,
переносившим поклажу на судно. Пожилой господин в сером плаще и черном
галстуке, ехавший вместе с нами, стоял на берегу и о чем-то оживленно
толковал с молодым стройным пареньком, который был одет в длинные кожаные
панталоны и узкую алую куртку и сидел верхом на великолепной английской
лошади. К моему немалому удивлению, мне казалось, что они изредка на меня
поглядывают и говорят обо мне. Под конец старый господин засмеялся, а
стройный паренек щелкнул хлыстом и поскакал, с жаворонками наперегонки,
прямо по равнине, залитой утренним солнцем.
Тем временем мы со студентами сложили все наши капиталы. Корабельщик
засмеялся и только головой покачал, когда валторнист уплатил ему за провоз
одними медяками, которые нам и так-то еле удалось собрать -- мы обшарили все
свои карманы. Я же вскрикнул от радости, увидав снова Дунай; мы проворно
вскочили на судно, корабельщик подал знак, и мы понеслись по реке мимо гор и
лугов, красовавшихся в блеске утра.
В лесу щебетали птицы, из далеких селений несся колокольный звон,
высоко в небе пел свои песни жаворонок. А на судне ему вторила канарейка,
ликуя и заливаясь на славу.
Канарейка принадлежала миловидной девушке, которая тоже ехала с нами.
Клетка стояла возле нее, а под мышкой она держала небольшой узелочек с
бельем; девушка сидела молча, бросая довольный взгляд то на новые сапожки,
видневшиеся из-под ее юбки, то на реку; утреннее солнце играло на ее белом
лбу; волосы ее были гладко причесаны и разделены на пробор. Я сразу заметил,
что студенты охотно завели бы с ней приятный разговор; они все прохаживались
вокруг нее, а валторнист при этом откашливался и поправлял то галстук, то
треуголку. Но у них не хватало храбрости, да и девушка потупляла взор всякий
раз, как они к ней приближались.
Особенно же они стеснялись пожилого господина в сером плаще, который
сидел по ту сторону палубы и которого они приняли за духовное лицо. Он читал
требник, поднимая но временам глаза и любуясь прекрасной местностью; золотой
обрез книги и многочисленные пестрые закладки с изображением святых
поблескивали на солнце. При этом он отлично видел все, что делалось на
судне, и очень скоро узнал птиц по полету; прошло немного времени, и он
заговорил с одним из студентов по-латыни, после чего все трое к нему
подошли, сняли шляпы и точно так же ответили ему по-латыни.
Я же расположился на носу и весело болтал ногами над водой; судно
неслось, подо мной шумели и пенились волны, а я все смотрел в синюю даль;
постепенно вырастая, перед нами показывались то башни, то замки в кудрявой
зелени берегов и, уходя назад, наконец скрывались из виду. "Ах, если бы у
меня хоть на один день были крылья!" -- думал я; наконец от нетерпения я
достал свою милую скрипку и принялся играть все свои старые вещи, те, что
разучивал еще дома и в замке прекрасной госпожи.
Вдруг кто-то похлопал меня по плечу. Это был священник; он отложил в
сторону книгу и некоторое время слушал, как я играю. "Аи, аи, аи! --
промолвил он и засмеялся.--Господин ludi magister /Маэстро (лат.)/, ведь ты
забываешь есть и пить". Он сказал мне, чтобы я убрал скрипку, и пригласил
закусить; мы направились с ним к небольшой веселой беседке из молодой
березки и ельника, которую корабельщики соорудили посредине судна. Он
приказал накрыть на стол, и я, студенты и даже девушка, все мы расселись на
бочках и на тюках.
Священник достал большой кусок жаркого и бутерброды, тщательно
завернутые в бумагу; из короба он вынул несколько бутылок с вином и
серебряный, изнутри позолоченный кубок; наполнив его, старик сперва пригубил
сам, понюхал и снова пригубил, затем по очереди подал его каждому из нас.
Студенты сидели на бочках, словно аршин проглотили, и почти ничего не ели и
не пили, верно, от большого почтения. Девушка тоже больше для виду отпивала
глоточек из кубка, робко поглядывая при этом то на меня, то на студентов;
однако чем чаще наши взгляды встречались, тем смелее она становилась.
Под конец она рассказала священнику, что впервые едет из родительского
дома по контракту и направляется в замок, к своим новым господам. Я весь
покраснел, так как она назвала замок прекрасной госпожи. "Значит, она --
будущая моя прислужница",-- подумал я, глядя на нее во все глаза, так что у
меня чуть не закружилась голова. "В замке скоро будут справлять веселую
свадьбу",-- молвил священник. "Да, -- отвечала девушка, которой, верно,
хотелось побольше разузнать обо всем. -- Говорят, это давняя тайная любовь,
но графиня ни за что не хотела дать свое согласие". Священник произнес
только "гм, гм", наполнив до краев охотничий кубок, и задумчиво отпивал
небольшими глотками. Я же обеими руками облокотился на стол, чтобы лучше
слышать разговор. Священник это заметил. "Могу вам сказать точно,-- начал он
снова,-- обе графини послали меня на разведку, узнать, не находится ли жених
уже здесь, в окрестностях. Одна дама из Рима написала, что он уже давно как
оттуда уехал". Как только он заговорил о даме из Рима, я снова густо
покраснел. "А разве вы, ваше преподобие, знаете жениха?" -- спросил я,
страшно смутившись. "Нет, -- ответил старик, -- говорят, он живет, как птица
небесная, не жнет и не сеет". -- "О да, -- поспешил я вставить, -- птица,
которая улетает из клетки всякий раз, как только может, и весело поет, когда
попадает на свободу". -- "И скитается по белу свету,-- спокойно продолжал
старик, -- по ночам слонов гоняет, а днем засыпает где-нибудь у чужих
дверей". Мне стало досадно на такие слова. "Высокоуважаемый господин,--
воскликнул я сгоряча,--вам рассказали сущую неправду. Жених весьма
нравственный, стройный молодой человек, подающий большие надежды; он жил в
Италии в одном старом замке, на весьма широкую ногу, бывал в обществе одних
графинь, знаменитых художников и камеристок, он превосходно вел бы счет
деньгам, если бы они у него были, он..." -- "Ну, ну, я ведь не знал, что вы
с ним коротко знакомы",--прервал меня священник и при этом так искренне
залился смехом, что на глазах у него выступили слезы, и он даже посинел. "Но
я как будто слышала, -- снова раздался голос девушки, -- что жених важный и
страх какой богатый барин".-- "А боже мой, ну да! Путаница, все путаница,
ничего более! -- вскричал священник и продолжал смеяться до тех пор, пока не
раскашлялся. Немного успокоившись, он поднял свой кубок и воскликнул: -- За
здоровье жениха и невесты !" -- Я не знал, что подумать о священнике и всех
его речах, но, ввиду римских похождений, мне было немного стыдно признаться
во всеуслышание, что я-то и есть тот самый пропавший счастливый жених.
Кубок снова пошел вкруговую, священник так ласково со всеми обращался,
что на него трудно было сердиться, и скоро опять полилась оживленная беседа.
Студенты, и те становились все разговорчивее, принялись рассказывать о своих
странствованиях по горам и наконец достали инструменты и весело заиграли.
Сквозь листву беседки веяло речной прохладой, заходящее солнце уже золотило
леса и долины, пролетавшие мимо нас, звуки валторны оглашали берега. Музыка
совсем развеселила священника; он стал рассказывать различные забавные
истории из своей юности: как он и сам отправлялся на вакации бродить по
лесам и горам, частенько недоедал и недопивал, но всегда был радостен; вся
студенческая жизнь, говорил он, в сущности, не что иное, как одни долгие
каникулы между сумрачной, тесной школой и серьезной работой; студенты снова
пили вкруговую и затянули стройную песню, которой вторило эхо в горах.
Уж снова птицы в южный
Заморский край летят,
И вдаль гурьбою дружной
Вновь странники спешат.
То господа студенты,
Они уже в пути --
И с ними инструменты.
Трубят они: "Прости!
Счастливо оставаться!
Пришла пора вакаций,
Et habeat bonam pacem,
Qui sedet post fornacem!
/И добрый мир вкушает, Кто дома пребывает (лат.)/
Когда ночной порою
Мы городом идем
И видим пир горою
За чьим-нибудь окном --
Мы у дверей играем.
Проснулся городок.
От жажды умираем.
Хозяин, дай глоток!
И мы недолго ждали:
Неся вино в бокале,
Venit ex sua domo -
Beatus ille homo!
/Идет сей муж достойный Из дома своего (лат.)/
Уж веет над лесами
Студеный, злой Борей,
А мы бредем полями,
Промокши до костей.
Плащи взлетают наши
Под ветром и дождем,
И обувь просит каши,
А мы себе поем:
Beatus ille homo
Qui sedet in sua domo
Er sedet post fornacem
Er habet bonam pacem!
/Блажен тот муж достойный, Кто в горнице спокойной У печи пребывает И
добрый мир вкушает! (лат.)/
Я, корабельщики и девушка всякий раз звонко подхватывали последний
стих, хотя и не понимали по-латыни; я же пел особенно громко и радостно;
вдали я завидел мою сторожку, а вскоре за деревьями показался и замок в
сиянии заходящего солнца.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Судно причалило к берегу, мы выскочили на сушу и разлетелись во все
стороны, словно птицы, когда внезапно открывают клетку. Священник поспешно
распрощался со всеми и большими шагами пошел к замку. Студенты направились
неподалеку в кустарник -- стряхнуть плащи, умыться в ручейке да побрить друг
друга. Новая горничная, захватив канарейку и узелок, пошла в гостиницу под
горой к хозяйке, которую я ей отрекомендовал; девушка хотела переменить
платье, прежде чем предстать в замке перед новыми господами. Я от души
радовался ясному вечеру и, как только все разбрелись, не стал долго
раздумывать, а прямо пустился бежать по направлению к господскому саду.
Сторожка, мимо которой я шел, стояла на старом месте, высокие деревья
парка по-прежнему шумели над ней, овсянка, певшая всегда на закате вечернюю
песенку под окном в ветвях каштана, пела и сейчас, как будто с тех пор ничто
не изменилось. Окно сторожки было растворено, я радостно бросился туда и
заглянул в комнату. Там никого не было, но стенные часы продолжали тикать,
письменный стол стоял у окна, а чубук в углу -- как в те дни. Я не утерпел,
влез в окно и уселся за письменный стол, на котором лежала большая счетная
книга. Солнечный луч сквозь листву каштана снова упал на цифры
зеленовато-золотистым отсветом, пчелы по-старому жужжали за окном, овсянка
на дереве весело распевала. Но вдруг дверь распахнулась, и показался старый,
долговязый смотритель. На нем был мой шлафрок с крапинами. Увидав меня, он
остановился на пороге, быстро снял очки и устремил на меня свирепый взор. Я
порядком испугался, вскочил и, не говоря ни слова, кинулся из дому в садик,
где чуть было не запутался ногами в ботве картофеля, который старый
смотритель, видимо, разводил по совету швейцара вместо моих цветов. Я
слышал, как он выбежал за дверь и стал браниться мне вслед, но я уже сидел
на высокой садовой стене и с бьющимся сердцем смотрел на замковый сад.
Оттуда несся аромат цветов; порхали и чирикали разноцветные птички; на
лужайках и в аллеях не было никого, но вечерний ветер качал золотистые
верхушки деревьев, и они склонялись передо мной, как бы приветствуя меня, а
сбоку, из темных глубин катил свои волны Дунай, поблескивая сквозь листву.
Вдруг я услыхал, как в отдалении, в саду, кто-то запел:
Смолкли голоса людей.
Мир стихает необъятный
И о тайне, сердцу внятной,
Шепчет шорохом ветвей.
Дней минувших вереницы,
Словно отблески зарницы,
Вспыхнули в груди моей.
И голос и песня звучали так странно, и в то же время они казались мне
давно знакомыми, будто я когда-то слышал их во сне. Долго-долго старался я
вспомнить. "Да это господин Гвидо!" -- радостно воскликнул я и поскорее
спустился в сад -- это была та самая песня, которую он пел на балконе
итальянской гостиницы, в летний вечер, когда мы с ним виделись в последний
раз.
Он продолжал петь, а я, перебираясь через изгороди, спешил по куртинам
в ту сторону, откуда доносилось пение. Когда я наконец выбрался из розовых
кустов, я остановился словно завороженный. У лебединого пруда, на зеленой
поляне, озаренная лучами заката, на каменной скамье сидела прекрасная дама;
на ней было роскошное платье, венок из белых и алых роз украшал черные
волосы; она опустила глаза, играя хлыстиком и внимая пению, точь-в-точь как
тогда в лодке, когда я ей спел песню о прекрасной госпоже. Против нее,
спиной ко мне, сидела другая молодая дама; над белой полной шеей ее
курчавились завитки каштановых волос; она играла на гитаре, пела и смотрела,
как лебеди, плавно скользя, описывают круги на тихом зеркале воды. В это
мгновенье прекрасная госпожа подняла глаза и, увидав меня, громко
вскрикнула. Другая дама быстро обернулась, причем кудри ее рассыпались по
лицу; посмотрев на меня в упор, она громко расхохоталась, вскочила со скамьи
и трижды хлопнула в ладоши. Тотчас же из-за розовых кустов появилась целая
толпа девочек в белоснежных коротких платьицах с зелеными и красными
бантами, и я все никак не мог понять, где же они были спрятаны. В руках они
держали длинную цветочную гирлянду, быстро обступили меня в кружок и,
танцуя, принялись петь:
Мы свадебный венок несем
И ленту голубую,
Тебя на шумный пир ведем,
Где с нами все ликуют.
Мы венок тебе несем,
Ленту голубую.
Это было из "Вольного стрелка". Среди маленьких певиц я некоторых
признал -- то были девочки из соседнего селения. Я потрепал их по щекам,
хотел было убежать от них, но маленькие плутовки не выпускали меня. Я совсем
не понимал, что все это означает, и совершенно оторопел.
Тут из-за кустов выступил молодой человек в охотничьем наряде. Я не
верил своим глазам -- это был веселый господин Леонгард! Девочки разомкнули
круг и остановились как зачарованные, неподвижно застыв на одной ноге,
вытянув другую и занеся гирлянды высоко над головой. Господин Леонгард
приблизился к прекрасной даме, которая стояла все так же безмолвно, изредка
взглядывая на меня, взял ее за руку, подвел ко мне и произнес:
"Любовь -- и в этом согласны все ученые -- окрыляет человеческое сердце
наибольшей отвагой; одним пла-менным взглядом разрушает она сословные
преграды, мир ей тесен и вечность для нее коротка. Она и есть тот волшебный
плащ, который всякий фантаст должен накинуть хоть раз в этой хладной жизни,
чтобы в нем отправиться в Аркадию. И чем дальше друг от друга блуждают двое
влюбленных, тем наряднее развевает ветер их многоцветный плащ, тем пышнее и
пышнее ложится у них за плечами мантия любовников, так что человек
посторонний, повстречавшись на дороге с таким путником, не может разминуться
с ним, не наступив негаданно на влачащийся шлейф. О дражайший господин
смотритель и жених! Хотя вы в вашем плаще унеслись на берега Тибра, нежная
ручка вашей невесты, здесь присутствующей, держала вас за край вашей мантии,
и, как вы ни брыкались, ни играли на скрипке и ни шумели, вам пришлось снова
вернуться в тихий плен ее прекрасных очей. А теперь, милые, милые безумцы,
раз уж так случилось, накиньте на себя ваш блаженный плащ, и весь мир утонет
для вас, -- любитесь, как кролики, и будьте счастливы!"
Не успел господин Леонгард окончить свою речь, как ко мне подошла
другая дама, та, что пела знакомую песенку; она мигом надела мне на голову
свежий миртовый венок; укрепляя его в волосах, она приблизила свое личико
совсем к моему и при этом шаловливо запела:
Я за то тебе в награду
На главу сплела венок,
Что не раз давал усладу
Мне певучий твой смычок.
Затем она отступила на несколько шагов. "Помнишь разбойников в лесу,
которые стрях
Страницы:
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -