нам пряников из
дальних странствий?"
     Швейцар с орлиным носом, имевший немало сведений по мировой истории, не
раз  говаривал:   "Достопочтенный  господин  смотритель!  Италия  прекрасная
страна, там господь бог печется обо всем, там можно растянуться на солнышке,
а виноград  тебе  прямо сам  так и лезет в рот,  и как, бывало, укусит  тебя
тарантул, так пустишься в пляс, что своих не узнаешь, хоть никогда раньше  и
не  плясал".-- "Нет,  в  Италию,  в Италию!"  --  воскликнул я в восторге  и
побежал, не обращая внимания на множество дорог, прямо по первой попавшейся.
     Когда  я прошел  еще изрядный конец,  я увидел справа чудесный плодовый
сад; утреннее  солнце  весело играло  между  стволов и верхушек  деревьев, и
казалось, что трава устлана золотыми коврами. Так как  поблизости  никого не
было,  я перелез  через  низкую  ограду  и уютно расположился  в  траве  под
яблоней, ибо от вчерашней ночевки на дереве у меня еще ныло все тело. Передо
мной открывался широкий  вид, и, так как был праздник, вблизи  и в отдалении
слышался  благовест,  и  звуки его  неслись  в тишине полей,  а  по лугам  и
дубравам  толпой двигались в церковь разряженные поселяне. На  сердце у меня
было радостно, надо мной в чаще ветвей пели птицы,  я вспомнил свою мельницу
и сад моей прекрасной госпожи, подумал о том, как все это далеко-далеко,-- и
наконец задремал. И  снился мне сон: будто снизу из роскошной долины  ко мне
движется  или, вернее, плывет по  воздуху в  звоне колоколов моя  прекрасная
дама, и  в утренней заре развеваются ее белые, длинные  покрывала. Потом мне
снилось,  будто  мы вовсе не на  чужбине,  а в  моем селенье, на  мельнице в
густой  тени. Но там было тихо и пустынно, как бывает по воскресеньям, когда
народ в  церкви и отдаленные  звуки  органа сливаются с шелестом листвы,-- и
сердце у меня  сжалось. Прекрасная дама была очень  добра и ласкова ко  мне,
она держала меня за руку, прогуливалась со мной и среди этой тишины все пела
чудную песню,  которую она  некогда певала по утрам под  гитару у раскрытого
окна; и я смотрел, как в недвижной заводи отражается она, но только в тысячу
раз прекраснее, а глаза ее странно расширены  и  так на меня уставились, что
мне  даже  не  по  себе.  Вдруг  мельница пришла  в движение:  сперва  редко
застучало колесо,  потом задвигалось все  быстрее  и быстрее, раздался  шум,
заводь потемнела и затянулась рябью,  я увидел, что  прекрасная дама  совсем
бледна, а покрывала ее казались  мне все длиннее и длиннее и стали, наконец,
развеваться  длинными волокнами,  поднимаясь в небо,  подобно  туману; шум и
свист становились все сильнее,  подчас мне чудилось,  что это швейцар играет
на фаготе, и наконец я  пробудился  -- до того у меня билось сердце. В самом
деле  поднялся ветерок, он и колыхал яблоню,  под которой  я  улегся; однако
стучала и шумела совсем не мельница и не швейцар, а тот самый мужик, который
не хотел указать мне  дорогу в Италию. Он  снял  свое  праздничное платье  и
стоял  передо мной в белом камзоле. "Что ты топчешь хорошую траву? -- молвил
он,  пока  я продирал  глаза. -- Или здесь  собрался  искать свои померанцы,
вместо того чтобы  идти в церковь, лентяй ты этакий!" Мне стало досадно, что
грубиян  меня разбудил. Рассерженный,  я вскочил и в долгу не  остался. "Что
такое,  ты еще  бранишься? -- заговорил я, --Я  был садовником,  когда ты об
этом  и не мечтал,  и был  смотрителем, и, если бы ты поехал  в город,  тебе
пришлось бы передо мной снять свой грязный колпак, у меня был дом  и красный
шлафрок с желтыми крапинами".  Однако неотесанный  мужлан и в ус не  дул; он
подбоченился и только сказал: "Чего же тебе надо?  Хе! Хе!" Тут только я его
разглядел:  то был низкорослый, коренастый парень  с кривыми ногами; глаза у
него были  навыкате,  а красный  нос  малость  покривился. А  так как он все
продолжал твердить свои "хе! хе!" и каждый раз  при  этом приближался ко мне
на шаг,  меня  вдруг охватил такой непонятный  и сильный  страх, что  я живо
перемахнул через  ограду и пустился  бежать без оглядки, что есть духу прямо
через поле, так что скрипка зазвенела у меня в сумке.
     Когда  наконец я остановился, чтобы перевести дух,  и сад, и вся долина
скрылись из  виду, а сам я оказался в чудесном лесу. Но  я не обращал на все
это внимания, так как  очень уж досадовал на  свои злоключения,  особливо на
то, что парень  меня все время называл на  "ты"; долго спустя я еще бранился
про себя. С такими мыслями я поспешно пустился в путь, все больше отклоняясь
от  дороги,  и  наконец  попал в  горы. Лесная  дорога,  по которой  я  шел,
кончилась, и передо мной открылась лишь небольшая, мало исхоженная тропинка.
Кругом  ни  души, и  полная тишина. А,  впрочем, идти было довольно приятно,
верхушки деревьев шумели, а птицы распевали так славно. Я вручил свою судьбу
всевышнему,  достал скрипку и принялся наигрывать свои любимые вещи, которые
весело звучали в одиноком лесу.
     Игра,  однако,  тоже  продолжалась  недолго, я поминутно  спотыкался  о
проклятые  корни,  да и голод  давал себя знать, а  лесу  все не было  видно
конца. Так  я  проблуждал  весь день;  вечернее  солнце  уже освещало косыми
лучами стволы деревьев,  когда  я  вышел  на небольшую луговину  среди  гор,
усеянную  алыми и  желтыми  цветами, над которыми  в  золоте  вечерней  зари
порхали бесчисленные мотыльки. Здесь  казалось так пустынно, как если бы это
место было за сотни миль от остального  мира. Только кузнечики стрекотали да
пастух  лежал в густой траве  и  играл  на свирели так печально,  что сердце
готово было разорваться от тоски.  "Да,  -- подумал я про  себя,  -- этакому
лентяю  хорошо живется! А  нашему брату приходится  скитаться  на  чужбине и
держать ухо  востро!"  Между нами  пробегала речка, через которую я  не  мог
перебраться, а потому я крикнул  пастуху: "Где здесь ближайшее село?"  Но он
не  тронулся с места,  только высунул  голову из травы, указал  свирелью  на
другой лес и продолжал спокойно играть.
     Я же усердно  зашагал  дальше,  так как начало уже  смеркаться.  Птицы,
щебетавшие при последних лучах  солнца, сразу смолкли,  и меня даже  охватил
страх среди  бесконечного  пустынного шума  леса. Наконец издали донесся лай
собак. Я прибавил шагу, лес стал редеть, и вскоре я увидел у самой опушки за
деревьями  прекрасную  зеленую  поляну: посреди  поляны росла большая  липа,
вокруг  которой  резвилось  множество  детей.  Поодаль,  на  той  же поляне,
находилась  гостиница,  а  перед  ней  стол,  за  которым  сидело  несколько
крестьян: они играли в  карты и курили трубки. С  другой стороны, на крыльце
сидели  девушки,  закутав руки в передник; они болтали в вечерней прохладе с
парнями.
     Недолго думая,  вынул я из сумки  скрипку  и,  выйдя из  леса,  заиграл
веселый  тирольский  танец.  Девушки удивились,  а  старики  захохотали  так
громко, что смех их далеко отозвался в лесу. Но,  когда  я подошел к липе и,
прислонясь к ней, продолжал играть, молодые зашептались и засуетились, парни
отложили  в сторону  трубки,  каждый подхватил  свою  милую,  и, не  успел я
оглянуться, как молодежь закружилась и заплясала вовсю, собаки лаяли, платья
развевались, а ребятишки стали в кружок, с любопытством глядя,  как я  ловко
перебираю пальцами.
     Едва окончился первый вальс, я увидел, как горячит кровь добрая музыка.
Только что  перед тем деревенские  парни  потягивались  на  лавках, неуклюже
выставив ноги и лениво посасывая трубки; сейчас их нельзя было  узнать:  они
продели  в петлицы  длинные концы  пестрых платков  и так забавно  увивались
вокруг  девушек, что  любо было  на  них  смотреть.  Один из  молодых  людей
напустил на себя важность,  долго шарил в жилетном кармане так, чтобы другим
было видно,-- наконец вынул оттуда серебряную монетку и хотел сунуть ее мне.
Меня это обозлило, хотя у меня и не было ни  гроша в кармане. Я ответил, что
он может  свои деньги оставить при себе, -- я, мол, играю просто от радости,
что снова  нахожусь среди людей.  Но вслед за этим,  однако, ко  мне подошла
пригожая  девушка  и  поднесла мне  большую  стопу  вина.  "Музыканты  любят
выпить",-- промолвила  она и приветливо улыбнулась, а ее жемчужно-белые зубы
так восхитительно поблескивали, что я  охотнее всего  поцеловал бы ее в алые
уста. Она  пригубила  своим ротиком вино, а глаза стрельнули  в меня,  и она
подала мне стопу. Я осушил кубок до дна и со свежими силами принялся играть,
а вокруг меня снова все радостно завертелись.
     Тем временем  старики  отложили  карты, а молодежь,  утомившись,  стала
расходиться,  и мало-помалу  возле  гостиницы воцарились тишина и  безлюдье.
Девушка, поднесшая мне вино, тоже направилась  к селу, но шла она медленно и
все оглядывалась, словно что-то забыла. Наконец она остановилась, как бы ища
чего-то  на  земле,  но  я  хорошо  заприметил,  что  она  всякий  раз,  как
наклонялась,  исподтишка  взглядывала  на  меня. Живя в замке,  я достаточно
наловчился,  а  потому подскочил к ней и  сказал:  "Вы обронили  что-нибудь,
прелестная барышня?" -- "Ах, нет,--проговорила она и при этом зарделась,--то
всего лишь роза --  хочешь ее?"  Я поблагодарил и вдел розу  в  петлицу. Она
ласково  на  меня  посмотрела и продолжала:  "Ты славно  играешь".--  "Да,--
отвечал я,-- это дар божий!" -- "Музыканты  в нашей стороне редки, --  снова
начала девушка,  опустив глаза,  и  запнулась. -- Ты бы мог здесь заработать
немало  денег -- и отец мой тоже умеет  играть на скрипке и любит, когда ему
рассказывают про чужие страны...--отец  мой  страсть как  богат!"  Она вдруг
засмеялась и сказала:  "Только  зачем  ты  выделываешь  такие  смешные штуки
головой, когда играешь?" -- "Дражайшая барышня,-- возразил я,  -- во-первых:
не  говорите мне все время "ты"; что касается  подергивания  головы,  тут уж
ничего не  поделаешь, это  уж  мы, виртуозы,  так  привыкли".-- "Ах, вот оно
что", -- успокоилась девушка.  Она хотела еще что-то добавить, но в этот миг
в гостинице раздался отчаянный грохот, дверь с шумом распахнулась, и оттуда,
как пуля, вылетел сухопарый малый, а дверь немедленно захлопнулась.
     При первых криках девушка отскочила, словно лань, и скрылась в темноте.
Человек  перед дверью  поспешно стал  на  ноги,  обернулся лицом  к  дому  и
принялся так шибко ругаться, что просто удивление.
     "Что?  --  кричал он,-- это я пьян? Я, да не оплачу меловых черточек на
закоптелой двери, говорите вы? Сотрите  их, сотрите их! Разве я не брил вас,
а вы разве не  перекусили мне деревянную  ложку, когда  я  вам  порезал нос?
Бритье --  раз,  ложка  -- два, пластырь на нос  -- три,  черт побери, да по
скольким же счетам  я должен  платить? Ну хорошо, раз  так,  пусть все село,
весь мир ходит нестриженым. Отращивайте себе на здоровье такие бороды, чтобы
в день Страшного суда сам  господь  бог не разобрал бы, кто вы такие -- жиды
или  христиане.  Да,  да,  хоть  удавитесь  на собственных  бородах, мужланы
несчастные!" Тут он разразился отчаянными слезами  и продолжал уже  жалобным
фальцетом: "Что мне, одну воду дуть прикажете, словно рыбе какой несчастной?
И это называется любовь к ближнему?  Разве я не человек, не ученый фельдшер?
Ах, сегодня ко мне не подступись!  Сердце мое  преисполнено чувством любви к
людям!"  С этими словами он стал  постепенно удаляться, так как в доме никто
не  отзывался. Завидев меня, он быстро направился  ко мне  с  распростертыми
объятиями,--я  думал, сумасшедший  малый  хочет меня обнять.  Я  отскочил  в
сторону, а  он, спотыкаясь, побрел дальше, и я  еще  долго слышал, как он  в
темноте разговаривал сам с собой то грубым, то тонким голосом.
     А у  меня мысли  роились в  голове.  Девица,  подарившая мне розу, была
молода,  прекрасна и богата -- я мог составить свое счастье в мгновение ока.
А  бараны  и  свиньи,   индюки  и  жирные  гуси,  начиненные  яблоками,   --
точь-в-точь, как говаривал  швейцар: "Не робей, смотритель, не робей! Женись
смолоду --  не раскаешься, кому  посчастливится,  тот возьмет  себе пригожую
невесту, сиди дома и вволю кормись!" С такими философическими мыслями присел
я на камне посреди опустевшей поляны,-- постучаться в гостиницу я не решался
-- ведь у меня совсем не было денег. Ярко светил месяц, в тишине ночной было
слышно, как в горах шумят дубравы, по временам доносился лай собак  из села,
которое  было словно погребено в  лесистой долине, озаренной луной. Я следил
бег луны сквозь  редкие  облака и смотрел, как на  небе  нет-нет,  да упадет
далекая звезда. "Вот так месяц светит и над  отцовской мельницей и над белым
замком  графа,  -- думал  я.  --  И  в  замке давно  настала тишина, госпожа
почивает, а водометы  и  деревья в  саду шумят,  как и прежде, и всем им нет
дела до того, там ли я, или на чужбине, или и вовсе умер". Тут весь  мир мне
показался  вдруг  таким  бесконечно  далеким  и  огромным,  а  сам  я  таким
покинутым, что в глубине души мне захотелось плакать.
     В это время я внезапно услыхал вдали, в лесу,  конский топот.  Я затаил
дыхание и стал прислушиваться: топот  все  близился, и я  уже мог  различить
храп  коней.  И  действительно,   вскоре  из-за  деревьев  показалось   двое
всадников;  они остановились у лесной опушки и, насколько я мог различить по
их теням, внезапно задвигавшимся на лунной поляне, оживленно стали шептаться
друг с другом, указывая при  этом длинными темными руками  то туда, то сюда.
Дома,  когда моя  покойная матушка  рассказывала мне  про  дремучие  леса  и
свирепых  разбойников, я  всегда  втайне желал,  чтобы  со мной приключилась
подобная история. Вот и поплатился я  за  свои неразумные и дерзкие мысли! Я
растянулся во  всю  длину под  той  самой  липой, где  сидел,  и  как  можно
незаметнее  дополз  до  первого  попавшегося  сука,  по   которому  проворно
взобрался наверх. Но, как только я повис животом на суку и занес ногу, чтобы
перелезть выше, один из всадников  быстро  поскакал по  поляне прямо по моим
следам. Я зажмурил  глаза и висел в темной зелени, притаившись и неподвижно.
"Кто здесь?"-- раздалось вдруг  совсем близко  от меня. "Никого!"-- изо всех
сил  закричал  я со  страху,  что  он  меня  все-таки  настиг. Я не  мог  не
посмеяться про себя, когда подумал, что эти молодцы будут  обмануты в  своих
расчетах, вывернув  мои пустые карманы. "Аи,  аи,--  продолжал разбойник,--а
чьи это ноги свешиваются?" Делать было нечего.--"Ноги бедного заблудившегося
музыканта, и только",--отвечал я. С  этими словами я  соскочил на землю, ибо
мне стыдно было торчать на суку, точно сломанные вилы.
     Лошадь испугалась,  когда я внезапно спрыгнул.  Всадник похлопал ее  по
шее  и,  смеясь, молвил: "И мы также заблудились, значит,  мы  товарищи; мне
думается,  ты  мог  бы  нам  помочь  отыскать  дорогу  в  Б.  В  накладе  не
останешься". Тщетно я старался доказать, что вовсе не знаю, где лежит  Б., и
что  я  лучше  пойду спрошу в гостинице или проведу их в селенье.  Малый  не
давал  себя  урезонить.   Он  преспокойно  вытащил  из-за  пояса   пистолет,
внушительно  сверкнувший  в  лунном  сиянии.  "Итак, любезный, -- дружелюбно
обратился он ко  мне, то отирая дуло  пистолета, то разглядывая  его,--итак,
любезный, ты будешь столь добр и сам укажешь нам путь в Б.".
     Делать было  нечего. Если я найду дорогу, я попаду в шайку разбойников,
где меня наверняка поколотят, так как при мне  нет денег; если  я  не  найду
дороги -- меня точно так  же поколотят. Не долго  думая, свернул я по первой
попавшейся тропинке, которая тянулась от  гостиницы, минуя селенье.  Всадник
подскакал  к  своему спут-  < нику, и оба шагом  последовали на известном
расстоянии  за  мной. Итак,  озаренные  лунным светом,  двинулись мы в путь,
можно сказать наудачу. Лесная  дорога  вела все время  вдоль горного склона.
Временами  сквозь верхушки сосен, тянувшихся снизу и  шелестевших  во мраке,
открывался далекий  вид на тихие долины, кое-где  щелкал соловей, в  дальних
селах слышался лай собак. Из  глубины  доносился  шум  горной речки,  иногда
поблескивавшей  в  сиянии  луны. Вдобавок  к  этому --  мерный топот  копыт,
отрывистые   и  непонятные  слова,  которыми   беспрестанно  перебрасывались
всадники, и, наконец, яркий лунный свет и длинные тени деревьев, попеременно
падающие на обоих мужчин, так что они казались мне то темными, то  светлыми,
то маленькими, то огромными. У меня  помутилось в голове, как  если бы я был
погружен в глубокое забытье  и никак  не мог пробудиться.  Я продолжал бодро
шагать вперед. Ведь  должны  же мы наконец выбраться из этого  леса и мрака,
думалось мне.
     Вдруг на небе местами  показались  длинные красноватые  отсветы, сперва
незаметно,  будто  дыханье на зеркале, а  высоко над тихой  долиной зазвенел
первый  жаворонок. С наступлением  утра  у  меня отлегло от сердца  и прошел
всякий страх.  Всадники же  вытягивали  шеи, повсюду озираясь, и,  казалось,
только  сейчас  увидали, что мы  находимся  не  на  верном  пути.  Они снова
заболтали  без  умолку,  и  я понял, что  они  говорят  про  меня; мне  даже
показалось, будто один  из них  опасается, не мошенник ли я, который заведет
их  в лесу  куда-нибудь.  Меня это  позабавило:  чем более редела чаща,  тем
храбрее становился я, особенно, когда мы вышли на открытую лесную поляну.  Я
дико  оглянулся по  сторонам, засунул в  рот  пальцы и  раза два свистнул на
манер воров, когда они хотят подать друг другу знак.
     "Стой!" -- закричал  вдруг один из всадников, да так, что у меня душа в
пятки ушла. Обернувшись, я увидел, что они оба спешились и привязали лошадей
к дереву. Один  из  них подбежал ко  мне, поглядел  на  меня в упор и  вдруг
разразился  неудержимым хохотом. Должен сознаться,  дурацкий смех очень меня
раздосадовал.  А  он проговорил:  "Да ведь  это садовник,  то  есть, я хотел
сказать, смотритель из усадьбы".
     Я  вытаращил глаза на  него, но не смог его  припомнить,  да  и слишком
много дела  было  бы у  меня запоминать всех молодых  господ замка, гулявших
там.  А он продолжал хохотать: "Да ведь это чудесно! Ты, насколько вижу, без
дела, ну а нам нужен слуга; оставайся у  нас, и у тебя будет не больно много
работы". Я было совсем оторопел и наконец  вымолвил, что как раз намереваюсь
предпринять путешествие в Италию.  "В Италию? -- обрадовался незнакомец.  --
Туда и мы направляемся!" -- "Ах, если так, я согласен!" -- воскликнул я и на
радостях  достал из  сумки свою  скрипку и заиграл так, что разбудил  птиц в
лесу.  А господин между  тем схватил  другого господина и как  безумный стал
вальсировать с ним по траве.
     Вдруг они  остановились. "Честное слово,--  воскликнул один из  них, --
вон там уже виднеется колокольня Б.! Ну, теперь мы скоро будем на месте". Он
вынул  часы с репетицией  и  нажал кнопку,  затем  покачал  головой и  снова
запустил их.  "Нет,--  молвил он,--  так  дело не  пойдет, эдак мы  прибудем
слишком рано, это может плохо кончиться!"
     Они достали с седел пироги, жаркое и вино, разостлали на зеленой  траве
пеструю  скатерть,  расположились  на  привал  и  принялись  с удовольствием
закусывать, щедро наделив при этом и меня,  что было совсем неплохо, так как
я уже  несколько  дней, можно сказать, не ел. "Да будет  тебе  известно...--
обратился  ко  мне  один  из них,-- но  ты  ведь нас  не знаешь?" Я  покачал
головой. "Итак, да будет тебе известно: я -- художник Леонгард, а он -- тоже
художник, по имени Гвидо".
     Теперь, в утреннем свете, я мог лучше разглядеть обоих художников. Один
из них, господин  Леонгард,  был  высокого  роста,  стройный,  темноволосый;
взгляд  у  него был  веселый,  пламенный. Другой  казался много моложе, ниже
ростом и тоньше; одет он был, по выражению швейцара, на старонемецкий манер,
в  белых  воротничках,  открывавших  шею; длинные  темные  кудри  то и  дело
нависали  ему  на  миловидное  лицо,  так что  их  приходилось  беспрестанно
откидывать. Вдоволь насытившись, он взял мою скрипку, лежавшую рядом со мной
на