рависсимо, вот удачная мысль!" -- воскликнул
веселый ценитель искусств и стал подбегать то к одному, то к другому, желая,
как он выразился,  устроить  сельское развлечение.  Сам  он  положил начало,
предложив руку  даме, той. что играла в беседке на гитаре. Вслед за  этим он
начал необычайно искусно танцевать, выделывая на траве всевозможные  фигуры,
отменно  семенил ногами, словно отбивая трель, а  порой даже  совсем недурно
подпрыгивал. Однако скоро ему это надоело, он  был малость тучен. Прыжки его
становились  все  короче  и нескладнее,  наконец он  вышел  из круга, сильно
закашлялся и принялся вытирать пот белоснежным платком. Тем временем молодой
человек, кстати сказать, совсем остепенившийся, принес из соседней гостиницы
кастаньеты,  и не успел я  оглянуться, как все заплясали под деревьями.  Еще
алели отблески заходящего солнца между тенями ветвей, на дряхлеющих стенах и
на  замшелых,  обвитых  плющом  колоннах;  по  другую  сторону, за  склонами
виноградников  раскинулся  Рим,  утопавший  в  вечернем  сиянии.  Любо  было
смотреть, как они пляшут тихим, ясным вечером в густой зелени: сердце у меня
ликовало при виде того, как стройные девушки,  среди них горничная, кружатся
на  лужайке,  подняв  руки,   словно  языческие  нимфы,  всякий  раз  весело
пощелкивая кастаньетами. Я не  утерпел, кинулся к ним и, продолжая играть на
скрипке, принялся отплясывать в лад со всеми.
     Так  я  вертелся  и  прыгал  довольно долго и совсем  не  заметил,  что
остальные, утомившись,  мало-помалу  исчезли  с лужайки.  Тут кто-то  сильно
дернул меня за  фалды.  Передо мной  стояла  горничная  девушка.  "Не  валяй
дурака! -- прошептала  она.  --  Что ты скачешь,  словно козел!  Прочитай-ка
хорошенько  записку  да  приходи  вскоре -- молодая прекрасная  графиня ждет
тебя".  Сказав это, она украдкой проскользнула  в  садовую  калитку  и затем
скрылась за виноградниками в дымке наступившего вечера.
     Сердце у меня билось,  я готов был тотчас же броситься за  девушкой.  К
счастью, слуга зажег большой фонарь у калитки, так как стало совсем темно. Я
подошел к  свету и достал  записку. В ней довольно  неразборчиво описывались
ворота и улица, о которых мне сообщила горничная. В конце я прочел слова: "В
одиннадцать у маленькой калитки".
     Оставалось  ждать  еще  два-три  долгих часа! Невзирая на это,  я решил
немедля  отправиться  в путь,  ибо  дольше  не  знал  покоя; но тут  на меня
напустился художник, приведший меня сюда. "Ты говорил с девушкой? -- спросил
он. -- Я ее нигде не вижу; это камеристка немецкой графини". -- "Тише, тише!
-- умолял я. -- Графиня еще в  Риме". -- "Тем лучше, -- возразил художник,--
пойдем  к нам и выпьем за ее здоровье!" И он потащил  меня, несмотря  на мое
сопротивление, обратно в сад.
     Кругом все опустело. Развеселившиеся гости разошлись по домам:  каждый,
взяв под руку свою милую,  направился  обратно в город; голоса их и смех еще
долго раздавались в вечерней тишине среди виноградников и постепенно замерли
в долине, теряясь в шуме деревьев и реки. Я остался один со своим художником
и  с господином  Экбрехтом  -- так  звали другого  молодого художника, того,
который давеча так бранился. Между высоких черных деревьев светил месяц,  на
столе, колеблемая ветром,  горела свеча,  бросая  зыбкий отсвет  на пролитое
вино. Я  присел, и художник  стал  расспрашивать  меня о том о сем, откуда я
родом, о моем путешествии и на-
     мерениях.  Господин  Экбрехт  посадил  к  себе  на  колени  хорошенькую
служанку, которая подавала вино, дал ей гитар/у и стал  учить  ее наигрывать
какую-то песенку. Она  довольно  скоро  освоилась и стала  перебирать струны
маленькими руками, и они вдвоем затянули  итальянскую песню поочередно, один
куплет -- он,  другой -- девушка;  все это было как нельзя более согласно  с
дивным,  тихим  вечером.  Вскоре  девушку   кликнули,  и  господин  Экбрехт,
откинувшись на  спинку скамьи  и положив ноги  на стул, стоявший  перед ним,
начал под  аккомпанемент гитары  петь уже для себя: он спел много прекрасных
песен, итальянских и немецких, не обращая на нас  уже ни малейшего внимания.
В ясном небе сверкали звезды,  вся  окрестность  казалась  посеребренной  от
лунного  света, я думал о своей прекрасной  даме,  далекой  родине и  совсем
позабыл о  художнике, сидевшем тут  же подле. Господину Экбрехту приходилось
то и дело настраивать гитару, это  его очень сердило. Он вертел инструмент и
так его дернул,  что  одна  струна  лопнула.  Тогда  он  отшвырнул гитару  и
вскочил. Тут только он увидел, что мой художник крепко заснул, облокотясь на
стол. Господин  Экбрехт  поспешно накинул  на  себя белый плащ, висевший  на
суку, недалеко от стола, затем как  бы спохватился, зорко поглядел сперва на
художника, а  потом на  меня  и, не  долго  думая, сел против меня за  стол,
откашлялся, поправил галстук и  начал следующую  речь: "Любезный слушатель и
земляк! В бутылках  почти ничего не осталось, а мораль, бесспорно, первейшая
обязанность гражданина, когда  добродетели идут на убыль,  и  потому чувства
сородича побуждают меня дать  тебе небольшой урок морали. Глядя на  тебя, --
продолжал он,  -- можно подумать,  что ты всего лишь юнец; меж тем фрак твой
порядком поизносился, верно,  ты  выделывал преудиви-тельные прыжки, не хуже
сатира; иные могут сказать, что ты и вовсе бродяга, потому что скитаешься по
чужой  стране и играешь  на скрипке;  но я  не  обращаю  внимания  на  такие
скороспелые суждения  и, судя по твоему прямому, тонкому  носу,  считаю тебя
гением не  у дел". Его заносчивые  речи сильно меня раздосадовали,  и  я уже
готовился дать ему должный отпор.  Но  он перебил  меня: "Вот видишь, ты уже
надулся и от такой малой лести. Образумься и поразмысли  хорошенько о  столь
опасной  профессии. Нам, гениям,--  ибо я тоже  гений,-- наплевать  на  весь
свет,  равно  как  и  ему  на нас, мы, не стесняясь  ничем,  шагаем прямо  в
вечность  в  наших  семимильных сапогах,  в которых  мы  скоро  будем  прямо
рождаться  на свет. Надо признаться,  в  высшей степени  жалкое,  неудобное,
растопыренное положение  -- одной  ногой  в  будущем, где ничего нет,  кроме
утренней  зари да младенческих ликов грядущих поколений, а  другой  ногой  в
самом сердце Рима  на  Пьяцца дель Пополо,  где твои современники, пользуясь
случаем, желают следовать за тобой и так виснут у тебя на сапоге, что готовы
вывихнуть тебе ногу. Подумай только: и возня, и пьянство, и голодовка -- все
это лишь ради бессмертной вечности. Погляди-ка на моего почтенного  коллегу,
вон там  на скамье,  он  ведь  тоже гений;  ему и свой век скучен, что же он
станет делать в вечности? Да-с, досточтимый господин коллега, ты,  да я,  да
солнце,  все  мы  сегодня  утром  вместе  встали  и весь день  прокорпели да
прорисовали, и  было как  нельзя  лучше,  --  ну  а теперь  сонная  ночь как
проведет меховым  рукавом по вселенной, так и сотрет все краски!" Он говорил
без  умолку; волосы его  от пляски и  питья  были совершенно спутаны, и  при
лунном свете он казался бледным, как мертвец.
     Мне уже давно стало не по себе от его  дикой болтовни; я воспользовался
случаем,  когда он торжественно обратился к  спящему художнику, и, незаметно
обойдя  стол,  ускользнул вон из  сада; очутившись один, я  с легким сердцем
спустился по тропе вдоль вьющихся роз прямо в долину, озаренную луною.
     В  городе  на  башнях  пробило  десять. В тишине  ночи  издалека  порой
доносились  звуки  гитары да голоса  обоих художников, также  возвращавшихся
домой. А потому  я бежал как можно быстрее, боясь,  что они меня настигнут и
опять начнут выспрашивать.
     Дойдя до ворот, я тотчас же свернул направо и поспешно зашагал по улице
вдоль тихих  домов, окруженных садами. Сердце у меня  сильно  билось. Однако
каково было мое изумление, когда  я внезапно очутился на площади с фонтаном,
которую я сегодня днем  никак не  мог отыскать. Вот опять стоит под луной та
же одинокая беседка, а там,  в саду, прекрасная дама поет ту  же итальянскую
песню, что и вчера вечером.  Не помня себя  от восторга, кинулся  я сперва к
маленькой калитке,  затем  к входной двери и наконец  толкнул  изо  всех сил
большие  садовые  ворота;  но все  было  наглухо заперто.  "Еще  не  пробило
одиннадцати",-- подумал я, и мне стало досадно, что время идет так медленно.
Но  перелезать  через садовую ограду, как вчера, не было охоты:  для этого я
был слишком  хорошо воспитан.  Некоторое  время  я  ходил  взад  и вперед по
безлюдной  площади  и наконец присел,  в  раздумье  и ожидании, у  каменного
фонтана.
     На небе сверкали  звезды,  на  площади  было пусто и  безмолвно,  и я с
удовольствием внимал пению прекрасной  госпожи,  которое долетало  из  сада,
сливаясь с журчанием фонтана. И вдруг я  увидел белую фигуру, направляющуюся
с  другой  стороны площади  прямо к  садовой калитке, всмотрелся и при свете
луны  узнал  дикого  художника  в белом плаще.  Он  поспешно  вытащил  ключ,
отомкнул калитку, и не успел я  опомниться,  как он уже был в саду. У меня с
вечера еще был зуб на художника за его безрассудные речи. Но теперь я уже не
помнил себя от гнева. "Беспутный гений, верно, опять пьян,  -- подумал я, --
он  получил  ключ  от  горничной  девушки  и   теперь  намеревается  обманом
подкрасться  и  на- -пасть  на госпожу".  Я бросился в  сад  через  калитку,
которая осталась открытой.
     Когда  я  вошел, кругом все было тихо и  безмолвно. Двустворчатая дверь
беседки  была  распахнута  настежь,  изнутри  струился  молочно-белый  свет,
ложившийся полосой  на  траву  и на цветы. Я  издали  заглянул в  беседку. В
роскошной  зеленой  комнате, слабо  освещенной  белой  лампой,  на  шелковой
кушетке  полулежала прекрасная госпожа с гитарой в руках; ее невинное сердце
и не чуяло, какая опасность ее подстерегает.
     Мне  недолго  пришлось  любоваться,  ибо вскоре  я  заметил, как  белая
фигура, крадучись за кустами, приближалась  уже  с другой стороны к беседке.
Оттуда  слышалось пение госпожи, притом такое  жалобное, что у меня мороз по
коже пробегал. Не  долго думая,  сломал  я  здоровый сук и бросился прямо на
белый плащ, крича во все горло: "Караул!", так что весь сад затрепетал.
     От этой неожиданной встречу художник пустился  бежать что есть духу,  с
отчаянным  криком.  Я  ему  не  уступал  по  части  крика,  он  помчался  по
направлению к беседке, я за ним -- и вот-вот поймал бы его, но тут я роковым
образом  зацепился за высокий  цветущий  куст  и  растянулся во всю длину  у
самого порога.
     "Так это ты, болван! -- послышалось надо мной.-- И напугал же ты меня!"
Я  живо  поднялся и,  протирая  глаза  от  пыли и песку, увидел  перед собой
горничную  девушку,  у  которой только что,  видимо, от  последнего  прыжка,
соскользнул  с плеча белый  плащ.  Тут я  уж совсем опешил.  "Позвольте,  --
сказал я,--разве здесь не было художника?" -- "Разумеется,--задорно ответила
она, -- по крайней  мере, его плащ, который  он на меня накинул, когда  мы с
ним давеча повстречались  у ворот, а  то я совсем  замерзла".  В это время в
дверях показалась прекрасная госпожа, она  вскочила со своей софы и подошла,
заслышав наш разговор. Сердце у меня готово было разорваться. Но как описать
мой  испуг,  когда  я пристально всмотрелся  и  вместо моей  прекрасной дамы
увидел совсем чужую особу!
     Передо мной стояла довольно  высокая, полная дама пышного  сложения:  у
нее был гордый орлиный нос,  черные брови дугой, и вся она была  страсть как
хороша. Большие  сверкающие глаза ее смотрели так величественно,  что  я  не
знал,  куда деваться  от почтения. Я  совсем  смешался, все  время  отпускал
комплименты и  под конец хотел поцеловать ей руку.  Но она отдернула  руку и
что-то сказала камеристке по-итальянски, чего я не понял.
     Тем временем от  нашего крика проснулось все по соседству.  Всюду лаяли
собаки, кричали  дети, раздавались мужские голоса, которые все приближались.
Дама  еще раз взглянула на меня,  как бы  стрельнув двумя огненными  пулями,
затем  повернулась ко  мне  спиной  и направилась  в комнату; при  этом  она
надменно  и  принужденно засмеялась,  хлопнув дверью перед самым моим носом.
Горничная же без дальних слов ухватила меня за фалды и потащила к калитке.
     "Опять ты наделал глупостей",-- злобно говорила она по дороге. Тут и  я
не стерпел. "Черт побери!  --  выругался я, -- ведь вы  сами велели мне сюда
явиться!"--"В том-то  и  дело,  --  воскликнула  девушка.--Моя  графиня  так
расположена к тебе, она тебя закидала цветами из окна,  пела тебе  арии -- и
вот что она получает за это! Но тебя, видно, не  исправишь; ты сам попираешь
ногами свое  счастье".-- "Но ведь  я полагал, что  это графиня из  Германии,
прекрасная  госпожа!"  --возразил  я. "Ах,-- прервала  она  меня,--  та  уже
давным-давно вернулась обратно  в Германию, а с ней и твоя безумная страсть.
Беги за ней, беги! Она и  без  того по тебе томится, вот вы  и будете вместе
играть на  скрипке да  любоваться на  луну, только смотри  не попадайся  мне
больше на глаза!"
     3 это  время позади нас послышался  отчаянный шум  и крик. Из соседнего
сада показались люди с дубинами; одни быстро перелезали через забор, другие,
ругаясь, уже  рыскали  по  аллеям,  в  тихом  лунном  свете  из-за  изгороди
выглядывали то тут,  то там сердитые рожи в  ночных колпаках. Казалось,  это
сам  дьявол  выпускает  свою бесовскую ораву из  чащи  ветвей и кустарников.
Горничная не растерялась. "Вон,  вон бежит вор!" --закричала она, указывая в
противоположную сторону сада. Затем  она проворно вытолкнула меня за калитку
и заперла ее за мной.
     И вот я снова стоял, как вчера, под  открытым небом  на  тихой площади,
один  как перст. Водомет, так весело сверкавший  в  лунном сиянии, как будто
ангелы всходят и  спускаются по его ступеням, шумел и сейчас; у меня  же вся
радость словно в воду  канула. Я  твердо решил навсегда  покинуть вероломную
Италию,  ее  безумных художников, померанцы  и камеристок  и в  тот  же  час
двинулся к городским воротам.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

     Стоят на страже выси гор,
     Шепча: "Кто это в ранний час
     Идет с чужбины мимо нас?"
     Но вот завидел их мой взор,
     И вновь привольно дышит грудь,
     И, радостно кончая путь,
     Кричу пароль и лозунг я:
     Виват, Австрия!

     И тут узнал меня весь край --
     Ручьи, узоры нежных трав
     И птичий хор в тени дубрав.
     Среди долин блеснул Дунай,
     Собор Стефана за холмом
     Мелькает, словно отчий дом.
     Места родные вижу я --
     Виват, Австрия!

     Я стоял  на вершине горы, откуда впервые после  границы открывается вид
на  Австрию,  радостно  размахивал шляпой  в  воздухе и  пел последние слова
песни; в  этот  миг позади  меня,  в  лесу,  вдруг заиграла чудесная духовая
музыка. Быстро оборачиваюсь  и  вижу трех  молодцов в длинных  синих плащах;
один играет на  гобое, другой -- на кларнете, а третий,  в старой треуголке,
трубит на валторне; они так звучно аккомпанировали  мне, что эхо прокатилось
по всему  лесу. Я  немедля  достаю скрипку, вступаю  с ними  в  лад и  снова
начинаю  распевать. Музыканты  переглянулись,  как бы смутившись, валторнист
втянул  щеки  и  опустил  валторну,  остальные  тоже  смолкли  и  стали меня
рассматривать.  Я  перестал  играть и с удивлением  поглядел  на  них. Тогда
валторнист заговорил: "А  мы, сударь, глядя на ваш длинный  фрак,  подумали,
что вы  путешествующий  англичанин и любуетесь  красотами  природы, совершая
прогулку  пешком;  вот  мы  и хотели малость  подработать  и поправить  свои
финансовые дела.  Но  вы,  как  видно,  сами  из  музыкантов будете".--  "Я,
собственно,  смотритель при шлагбауме,-- возразил  я,--и держу путь прямо из
Рима, но так как я довольно давно ничего не взимал,  а одним смотрением  сыт
не будешь,  то  и промышляю  пока  что  скрипкой". --  "Нехлебное занятие по
нынешним временам!" -- сказал валторнист и снова отошел к лесной опушке; там
он принялся раздувать  своей треуголкой  небольшой костер, который был у них
разведен. "С духовыми инструментами куда выгоднее, -- продолжал он,--бывало,
господа спокойно сидят за обедом; мы невзначай появляемся под сводами сеней,
и все трое принимаемся трубить изо всех сил -- тотчас выбегает слуга и несет
нам денег или какую еду -- только бы поскорее  избавиться от шума. Однако не
желаете ли вы, сударь, закусить с нами?"
     Костер в  лесу  весело  потрескивал, веяло утренней  прохладой, все  мы
уселись в кружок  на траве,  и двое  музыкантов  сняли  с  огня  горшочек, в
котором варилось кофе с молоком, достали из карманов хлеб и стали по очереди
пить  из  горшка, обмакивая в него свои ломтики; любо  было глядеть, с каким
аппетитом они ели.  Валторнист молвил:  "Я не выношу черного пойла, -- подал
мне половину  толстого  бутерброда  и  вынул бутылку  вина.--  Не хотите  ли
отведать, сударь?" Я сделал порядочный глоток,  но тотчас отдал бутылку: мне
перекосило все лицо, до того было кисло. "Местного происхождения, -- пояснил
музыкант, -- верно, сударь испортил себе в Италии отечественный вкус".
     Он что-то поискал в своей котомке и достал оттуда, среди прочего хлама,
старую,  разодранную  географическую  карту,  на которой еще  был  изображен
император в полном облачении, со скипетром и  державой.  Он бережно разложил
карту на земле, остальные подсели к нему, и все трое стали совещаться, какой
дорогой им лучше идти.
     "Вакации  подходят к концу,-- сказал один,-- дойдя  до Линца, мы должны
сейчас же свернуть влево, тогда  мы вовремя будем в Праге".--"Как бы не так!
--вскричал  валторнист.  -- Кому  ты очки втираешь?  Сплошные  леса  да одни
угольщики,  никакого художественного вкуса,  даже  нет  приличного  дарового
ночлега!"  --  "Вздор! -- ответил  другой. --  По-моему, крестьяне-то  лучше
всех,  они хорошо знают,  у  кого  что болит,  а  кроме  того, они не всегда
заметят,  если  и сфальшивишь".  -- "Видать сразу,  у  тебя нет ни малейшего
самолюбия,  -- ответил валторнист.-- odi profanum  vulgus et arceо /Ненавижу
невежественную чернь и сторонюсь ее (лат.)./,  - сказал  один  римлянин". --
"Но  церкви-то, полагаю я,  по пути  встретятся,--заметил  третий,--мы тогда
завернем  к господам священникам".--"Слуга покорный! --сказал валторнист. --
Те дают малую толику денег, но зато читают пространные наставления, чтобы мы
не рыскали без толку по свету, а лучше приналегали на науки; особенно, когда
отцы духовные учуют во мне будущего собрата. Нет, нет, Clericus clericum non
decimat  / Клирик  клирику десятины  не  платит (лат.)/ Но я  вообще не вижу
большой беды! Господа профессора сидят себе  еще спокойно в  Карлсбаде  и не
начинают  курс  день  в  день". -- "Но  distinguendum est  inter  et  inter,
/Следует проводить  различие (лат.)/ -- возразил второй, - quod licet  Jovi,
non    licet   bovi!   /Что   дозволено   Юпитеру,    не   дозволено    быку
(лат.)/"4
     Теперь  я  понял, что это пражские студенты, и  сразу  проникся  к  ним
большим  почтением, особенно за то, что  латынь так и  лилась  у них из уст.
"Сударь  тоже изучает  науки?"  --  спросил меня вслед за  тем валторнист. Я
скромно ответил, что  всегда пылал любовью к  наукам,  но  не имел денег  на
учение. "Это ровно ничего не значит, -- воскликнул валторнист, -- у нас тоже
нет ни денег, ни богатых  друзей. Умная голова  всегда найдет  выход. Aurora
musis amica /Утренняя заря  -- подруга  муз (лат.)/,  а  иначе говоря: сытое
брюхо к учению глухо. А когда со всех городских колоколен льется звон с горы
на гору, когда студенты гурьбой с громким криком высыпают из старой, мрачной
Коллегии и  разбредаются по солнечным улицам -- тогда мы идем к капуцинам, к
отцу  эконому: у него  нас  ждет  накрытый  стол, а  если он даже не  накрыт
скатертью, все же на нем стоит полная миска; ну, а мы не очень-то прихотливы
и принимаемся за еду, а  попутно совершенствуемся  в латинской речи. Видите,
сударь, так мы и  учимся изо  дня