го бы то ни было осмысления? Да, не делает.
   Но не все в клубе "Свеча", совсем не все, в 76 году были согласны с его
концепцией, но и согласных, конечно, было немало, и когда они, согласные,
говорили об этом (Андрей - дезертир), Распутин согласно кивал - не так уж,
чтобы очень сильно, не унижал себя кивками, но, безусловно, ему нравились
такие выступления, очень нравились, он был с ними согласен, и это было
видно.
   И все же, как мы говорили, согласными были не все, что было важно: за
время существования "Свечи", равное к моменту первой встречи с Распутиным
четырем годам, многие сестры, как и гости клуба, коих всегда было немало,
уже умели смотреть на войну несколько иначе, для себя по-новому, и они не
могли видеть в Андрее преднамеренного дезертира.
   СУДЯ ПО ВСЕМУ, ТАЛАНТЛИВЫЙ ПИСАТЕЛЬ САМ НЕ ВПОЛНЕ ПОНИМАЛ, ЧТО ОН
НАПИСАЛ, -
 КАКОЕ ЗНАЧИТЕЛЬНОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ СОЗДАЛ! - такое нередко бывает.
   Ведь по сути, по глубинной своей сути, Распутин показал не "бегство за
вину", как утверждает Евтушенко, а этот самый ужас войны, ее
безжалостность, бесчеловечность, именно эту легкость потери сердца, и -
ВСЕМИ (!). И еще - столь важное: НЕОБХОДИМОСТЬ (!)
    
 КАЖДОМУ (!) - "КАК ОДИН ЧЕЛОВЕК!"* - быть ГЕРОЕМ!
   Очевидно, сам того не желая, Распутин показал, как НЕ ЗАПРОСТО дается
это самое геройство, то есть, что оно - НЕЕСТЕСТВЕННО, невозможно для
всех. И сейчас (СЕЙЧАС-ТО!) это уж никак не может быть секретом! (Почему
же сам Распутин делает из этого СЕКРЕТ, почему??)
   Сейчас мы должны знать, что было по-всякому и всякое, и в том числе
настоящее, преднамеренное, прямое дезертирство, и - не в единичных
случаях, НЕ В ЕДИНИЧНЫХ - иначе незачем было бы об этом писать!! Ведь не
ради же исключительного случая написана книга?? Да что дезертирство! - а
изменники, полицаи, каратели? Вот и КАК ОДИН ЧЕЛОВЕК!.. Так что не будем
делать "БОЛЬШИЕ ГЛАЗА"
   ...Несколько выступающих сестер высказались за то, что Гуськов вообще
НЕ ПОНИМАЛ войны - ну, что ли, не осознавал ее политически - не каждому
ведь это дано.
   "Откуда она свалилась, эта война, откудова взялась?" - в недоумении
думал Андрей Гуськов и потому, наверное, принял ее не как общую беду, а
чуть ли не как личную обиду... Он даже на Ангару обиделся: течет все в ту
же сторону... И провоевав ПОЧТИ ВСЮ ВОЙНУ, 3,5 ГОДА, все не мог к ней
привыкнуть, завидовал мужикам, которые шли в бой спокойно, как на работу.
Он - не мог, хотя был хорошим солдатом. Странно, не правда ли? Ходить в
бой спокойно, как на работу - не то же ли это самое, что ХОДИТЬ,
ПОДКОВКАМИ ЗВЕНЯ, ВЛАДЕЯ ЧУДОМ? То же самое! И это - для большинства! А
вот Гуськов не мог... Хорошо это или плохо?
   Очень важный вопрос. Пусть каждый ответит на него для себя.
   И тем не менее, это, это: БЫЛ ХОРОШИМ СОЛДАТОМ! Это тоже всем нам,
обсуждающим повесть, надо помнить!
   Ее, повесть, надо непременно очень четко разобрать, прямо-таки
построчечке, понять хорошо, - вдруг писатель нас специально запутывает?..
   Они, сестры, и пытались разобраться, понять за месяц подготовки к
диспуту.
   И, казалось, Распутину как раз это и было нужно - такой читательский
подход, это стремление именно ПОНЯТЬ, что он написал, вникнуть... Книга
ведь была непростая - как жизнь, но в жизни-то пытаются разобраться!
Казалось, Распутин давно ждал этого и вот, наконец, дождался, услышал
кроме известных ему текстов то, что было для него так важно, так дорого,
что ему, возможно, никто еще и не говорил, а то, что это так, выяснилось
очень скоро, да и в критических статьях того времени иного толкования,
нежели: "Гуськов - дезертир" -не было. Во всяком случае она, руководитель
"Свечи", тщательно следившая за литературой, ничего другого не находила.
Конечно, что-то она могла пропустить, но речь ведь шла об общей тенденции.
И только спустя 11 лет (!) в том же сборнике Евтушенко она нашла, что
Гуськов в ТОМ ЧИСЛЕ (!) и "преступление самой войны", но в очерке это было
всего лишь одной-единственной фразой, так, МИМОХОДОМ БРОШЕННОЙ, и вовсе не
на ней были авторские акценты. Конечно, не на одном Евтушенко свет
сошелся, но мысли его были взяты ею за м о д ел ь, тем более, что написано
это было в 87 году, то есть и спустя 11 лет после их встречи писали именно
(или примерно) так же - ничего не изменилось.
   Да, казалось, нужен был Распутину такой читательский подход, казалось...
   Но...
   Валентин Григорьевич, с трудом сдерживая гнев, если не сказать -
ярость, заявил, махнув рукой на стену, что "эти слова" ("Не плакать, не
смеяться, а понимать"), возможно, только тем и могут привлечь "чье-то"(!)
внимание, что принадлежат "этому(!) Спинозе", лично же для него,
Распутина, они никакого значения не имеют, так как писателю, сказал он,
вовсе не требуется какого-то там особого читательского ПОНИМАНИЯ (да, так
он сказал). Ему, например, Распутину, напротив, дороги чувства ("плакать,
смеяться"!) - "душевные переживания"... И что вообще - ни во что ему,
читателю, как раз и не следует ВНИКАТЬ (ПОНИМАТЬ!): ПРОЧЕЛ, ПОЧУВСТВОВАЛ -
ВСЕ, ДОСТАТОЧНО!
   Еще бы, Господи, ну да как же без чувств-то (слез, смеха!), без этих
самых "душевных переживаний" читать книги?! ("Над вымыслом слезами
обольюсь".)
   Конечно, невозможно, да никто так и не читает. Но это же ясно, это
банальность.
   А кроме того, чтение душой, сердцем ведь тоже понимание, да еще какое!
ОТРИЦАТЬ ЭТОГО НИКАК НЕЛЬЗЯ!
   Пусть, пусть этот вид понимания больше подкорковый, чувственный, нежели
корковый (умом - разумом - интеллектом), ну и что? Просто такой ВИД
понимания - сердцем!
   - был ближе Распутину, дороже. Ну и хорошо! Нормально! Но почему
Валентин Григорьевич так активно протестовал против такой великолепной
мысли Спинозы, такой точной?
   Почему читательский ум прямо-таки отвергался Распутиным, был для него
таким отталкивающим, пожалуй, даже и ненавистным? Думающий читатель,
стремящийся проникнуть в суть созданного им был чужд ему, - почему?
   Вот это и было непонятно, неясно.
   Распутину очень понравилось, когда Вера Иннокентьевна, одна из старших
сестер больницы, сказала, раскрасневшись, смущаясь: "Я не знаю никаких там
правил, но считаю, что Настена при Андрее, как медсестра при тяжелом
больном, которого она никак, ну никак не может бросить!" И правда: хорошо
сказано! Но ведь это же не тот АНАЛИЗ, к которому "Свеча" готовилась весь
месяц, это же НЕ ВСЕ! Но в том-то и дело: Распутину большего не надо
было... (А, может, он прав? Ну-у... Кто-то пусть решит...)
   Выходит, действительно, зря они так готовились к этой встрече,
рассуждали, спорили, зачитывали вслух куски из книги, зря возникали у них
бесконечные МИКРОДИСПУТЫ - то в коридорах больницы, то в ординаторских?
Нет, конечно, не зря, нет, но всем как-то не верилось, было не по себе,
когда Распутин всерьез говорил, прямо УВЕРЯЛ ИХ, что ему НЕ НАДО никакого
их "понимания", но он подчеркивал это и подчеркивал и был словно очень
сердит и на них - тех, кто стремился понять и, конечно, на "этого
Спинозу"...
   Поэтому и вышло, что хотя диспут был интересным, долгим, горячим - ни к
чему не привел. В том смысле, что автор, сжав губы, устремив куда-то вдаль
свои черные жгучие глаза, стоял на своем: Андрей -ПЛОХОЙ, очень плохой, и
не зря он чуть ли не превращается В ЖИВОТНОЕ, В ЗВЕРЯ, вот и воет, как
волк (последние слова Распутин сам не произнес, но был рад, когда их
произносили другие, очень рад).
   Из-за него, Гуськова, погибает прекрасная женщина - Настена, прощения
ему быть не может - НИКАКОГО И НИКОГДА!..
   О роковой роли войны, ситуации и слова не сказал, не сказал и о "потере
сердца", и что не каждый может и умеет его терять... Валентин Григорьевич
вообще никак не отозвался на их стихотворный монтаж, в который они вложили
столько сил и страсти, столько вдохновения - его будто и не было вовсе,
или будто Распутин абсолютно не слышал его...
   Все, конечно, хорошо кончилось, да и вообще ведь - хорошо было. Шутка
ли? - у них в гостях, у простых медсестер, САМ Распутин - Писатель N 1 их
Времени! Сам этот факт!! Все горды были ужасно, горды и благодарны, ну и
потом - ведь больше всего было восторженных отзывов, искренних и таких
заслуженных! Я не пишу о них только потому, что в самих этих отзывах в
общем-то не было чего-либо особо ярко-индивидуального, интересного: ну,
хвалили повесть, восхищались Настеной, но это все-таки были общие места.
Говорили, правда, о смелости и новаторстве писателя, но не уточняли, в ЧЕМ
же эта смелость и новаторство. То есть повесть действительно поняли, и
поняли именно душой, чувствами, не проникая вглубь, в суть, потому и не
могли объяснить, в ЧЕМ конкретно были новаторство и смелость (а они ведь
действительно были), но поскольку все же самое главное было отгадано-
радость, даже какое-то воодушевление, словно флюиды, передавались друг
другу, в зале царила атмосфера праздника, тепла, единства.
   Лицо Распутина покрылось красными пятнами, вся суровость его как бы
опала.
   Валентин Григорьевич смущенно улыбался, что очень шло ему, был искренне
растроган и сказал, что ТАКИХ ВСТРЕЧ У НЕГО ЕЩЕ НЕ БЫЛО. Вот ведь!! И
бывшие "углы" нисколько не чувствовались, - они ведь не только могли быть
- должны! - диспут же был, всяк свое говорил, обсуждали, спорили, и
хорошо, что спорили, а не молчали, для того и собрались, да и Распутин вон
как доволен!
   И было много цветов в дар писателю, очень много...
   И передана была Валентину Григорьевичу - с ладошки на ладошку -
славная, деревянная статуэточка медсестры, - маленькая, в косыночке с
красным крестиком и медицинской сумочкой, тоже с крестиком. Сестру все
дружно решили назвать "Настеной" (На второй встрече, о Шукшине, была
вторая такая же, названная "Анной" - по имени главной героини распутинской
повести "Последний срок", и была тогда уже договоренность и о третьей
встрече, где будет непременно такая же третья медсестра, которой они тоже
дадут какое-нибудь хорошее, дорогое писателю женское имя. Увы... третьей
встречи не было, хотя сестры горячо приглашали Валентина Григорьевича в 87
году для обсуждения его последней повести "Пожар"*, написанной в 85 году и
опубликованной, как чаще всего бывало, в любимом его журнале "Наш
современник". Но... не приехал к ним Распутин, почему-то не приехал...
Очевидно, какие-то другие дела и заботы отвлекли (увлекли?) его, может,
времена чуть изменились, но "чуть" - это для них, а для Валентина
Григорьевича, может, и не "чуть", трудно им было понять... Он, когда его
приглашали, говорил теперь совсем не так, как в предыдущие разы. И
почему-то резко, совсем коротко, как с чужими, и вообще - как-то чудно:
дескать, какой там диспут еще! И чувствовалось: не-до-вас!)
   Ну, а тогда, тогда хорошо было.
   В конце Распутин автографы раздавал, его много фотографировали,
благодарили. Да, хорошо было.
   Наконец Распутина проводили в приемный покой больницы, к которому
должна была подъехать легковая машина, чтобы увезти писателя домой, в
Иркутск.
   Пока ждали ее, в приемник зашел мой муж (из своей больницы).
Поздоровавшись с писателем, он извинился: "Жаль, не мог послушать.
Партсобрание было".
   И тут Валентин Григорьевич громко, очень громко, на весь приемник,
отчетливо произнес: "А поменьше бы этих партсобраний было! Партия да
партия! Куда ни плюнь! А к чему она, эта партия, зачем? Мы уже до того
дошли, что даже так стали говорить: "Прошла зима, настало лето, спасибо
партии за это!" Вот до чего докатились!" Угольные глаза его пылали. Губы
были сжаты, так что их совсем не было видно...
   Вот это да-а-а!!
   Все, кто был в приемном покое, опешили, смутились, опустили глаза,
головы (76-й год ведь!).
   Многие, конечно, восхитились смелостью писателя, мы с мужем - во всяком
случае.
   Тут подошла легковушка, и Валентин Григорьевич, высокий и статный,
богато и изящно, но очено скромно одетый, утопающий в цветах, попрощавшись
со всеми, уехал домой.
   "О"
   "Остановись на миг, останови миг и осмотрись: как прекрасны, как
сложны, как ранимы, как завидно свободны, как лучше тебя все собравшиеся
за столом".
   (А.Цыбулевский)
   "О, други, не надо этак!"
   (Слова из речитатива заключительной части 9-й симфонии Бетховена)
   "П"
   Перед какой безвестностью зимой, Каких еще тревог и потрясений Так свеж
и ясен этот мир осенний, Так сладок каждый вдох и выдох мой?
   (А.Твардовский)
   И было стихотворение одного из любимых ее поэтов - Наума Коржавина:
   Предельно краток язык земной Он будет всегда таким.
   С другим - это значит то, что со мной, Но - с другим.
   И я давно победил эту боль, Ушел и махнул рукой:
   С другой... это значит то, что с тобой, Но - с другой.
   "Помни меня! Я тебе никогда не чужая.
   Помни меня, не забудь меня! Слышишь? Не за..."
   (П.Антокольский)
   У деда с внуком были свои разговоры, часто повторяющиеся. Внук был мал,
а у деда не так уж много было прекрасных воспоминаний, а разговоры чаще
всего строились именно на них, на дедовых воспоминаниях...
   Ну вот, был у них, среди других, разговор о фазанах, точнее, о павлинах.
   Оказывается, у маленького деда дома жили настоящие павлины.
   Просто так. Да, просто так. Две пары павлинов, этих прекрасных птиц.
Они ходили по двору между курами, утками и гусями.
   Появились они у них потому, что мама деда взяла павлиньи яйца у жены их
сельского врача Картавы, у которого павлины жили давно -откуда-то врач
привез их.
   - Дед! А вы их потом тоже жарили, как кур?
   - Павлинов? Павлинов жарить?? Ну, ты даешь! - ошалело кричал дед. - Да
они же для красоты! Это же жар-птицы, понимаешь?
   - Жар-птицы?? - потрясался внук.
   - Ну. Жар-птицы. А ты - жарить...
   Смущенный внук умолкал. А после рассказывал своим друзьям, что У ЕГО
ДЕДА, КОГДА ОН БЫЛ МАЛЕНЬКИМ, ВО ДВОРЕ ЖИЛИ НАСТОЯЩИЕ ЖАР-ПТИЦЫ. ПРОСТО
ТАК. ДЛЯ КРАСОТЫ.
   Однажды кто-то зашел к ним домой с мандолиной. И дед запросто стал
играть на ней. Играл и подпевал: "Где эта улица, где этот дом?",
"Раскинулось море широко...", "Песню про Щорса" на украинском, "Аз дэр
рэбэ Эле-мэйлах..." ("Когда учитель Эле-король...") на еврейском.
   Он огорчился, когда пришлось вернуть мандолину хозяину. Они все искали
ее тогда в магазинах, но мандолин не было. И потом не раз искали, а их все
не было, да и дед вроде забыл о ней.
   Однако, вспоминая друзей своей юности, он вспоминал и свою мандолину.
   У них, почти у всех ребят, был какой-нибудь инструмент, и каждый
подбирал разные песенки.
   Иногда они собирались вместе, чтобы вместе поиграть, а в 7-м классе их
учитель музыки организовал школьный струнный оркестр, в который все они
вошли, и который был очень популярен - слушать его приходили и взрослые.
Ребята выступали со сцены. Играли русские, украинские и еврейские песни.
Некоторые девочки пели со сцены под их музыку, например, очень красивая
девочка Зина Белинская.
   На мандолине, кроме него, играли Мося и Зяма, на гитаре - Мара, на
домре - Илья, на балалайке - Коля Плиц.
   Когда теперь дед иногда слышал песни Утесова, он прямо расцветал весь и
изумлялся: "Так ведь мы же все эти песенки еще когда пели!" И
вдохновляясь, напевал одну за другой.
   Где они теперь, школьные его друзья?
   Мара и Зяма сгорели в танках, это он знал от матери Зямы, которая
написала ему в армию и которую он видел после войны в 46 году, когда
приезжал в свое село на место расстрела.
   Узнал он и о гибели Зины Белинской, страшной ее гибели... Он старался
не вспоминать об этом - тут надо было или действительно как-то ухитриться
не вспоминать или уже сразу умереть.
   Буква "П" кончалась так:
   "Послала я к тебе, друг мой, связочку, изволь носить на здоровье и
связывать головушку, а я тое связочку целый день носила, и к тебе, друг
мой, послала:
   изволь носить на здоровье. А я, ей-ей,в добром здоровье. А которые у
тебя, друг мой, есть в Азове кафтаны старые изношенные и ты, друг мой,
пришли ко мне, отпоров от воротка, лоскуточек камочки, а я тое камочку
стану до тебя, друг мой, стану носить - будто с тобою видица..."
   (Конст.Воробьев, рассказ "Генка, брат мой" - письмо жены мужу, 17 век)
    
 "Р"
 
   Рань, рвануться, раздать, родственники в приемном покое, развидняется, 
   разнотравье, Requiem, радостные глаза...
   Река Сугаклея уходит в камыш, 
   Бумажный кораблик плывет по реке, 
   Ребенок стоит на песке золотом, 
   В руках его яблоко и стрекоза.
 
   (Арсений Тарковский)
    
 "C"
 
   Столько музыки в мире слышится И не слышно столько людей! (В.Коротич)
   "С годами человек в чем-то становится тверже, в чем-то мягче, но ни в
чем и никогда не становится более зрелым".
 
   (Сент-Бев)
 
   Сова осердилась, 
   Пошла, не простилась.
   "Оглянись, моя Совушка, 
   Воротись, Савельевна!"
   "Не такого я отчества, 
   Чтоб назад ворочаться..."
 
   (Ольга Чайковская)
 
   "Снова. Грустнее, чем "был". Снова. Грустнее всех слов. Снова".
 
   (Фолкнер)
 
   Сказки пишут для храбрых.
   Зачем равнодушному сказка?
   Что чудес не бывает, 
   Он знает со школьной скамьи.
   Для него хороша 
   И обычная серая краска.
   Он уверен - 
   Невзрачны на вид соловьи.
 
   Соловьи золотые!.. (Александр Коваленков)
 
   "Т" начиналось так: Такси 89-60. Сбоку были нарисованы шашечки. Это
была опять же тема "Росинанта".
   Как-то они ехали вечером зимой из их областного города, из клиники -
после консультации, и что-то сломалось в их машине - она прочно встала.
Все проезжали мимо, никто не собирался их спасать. Прошло около 2 часов,
наступала ночь. Ей стало плохо. Пришлось принимать лекарства. И вот такси
N 89-60, переполненное людьми, остановилось возле них. Пожилой таксист
("Выключите там спидометр!")
   долго возился с "Росинантом", пытаясь исправить, но... не вышло; тогда
он прицепил "Росинанта" тросом к своей машине и довез домой, до гаража.
Денег не взял ни за что. "Бывают чудеса", - сказала она. Муж молчал. Да,
такси 89-60...
   Только бы обнаружить друг друга рано утром Старыми, слабыми, больными,
но живыми.
 
   (Борис Слуцкий)
 
   Твою ненаглядную руку 
   Так крепко сжимая в своей, 
   Я все отодвинуть разлуку 
   Пытаюсь, но помню о ней...
 
   (Александр Кушнер)
 
   Здесь были и очень дорогие, важные для нее слова Достоевского:
   "Тут одна только правда, а, стало быть, и несправедливо".
   Эти слова тоже были эпиграфом от клуба к "Живи и помни", и эпиграфом
очень важным, значительным. Что? Снова Распутин? Снова! А разве нельзя?? А
если это надо, если интересно? Очень интересно?? Можно, конечно, было бы
написать о Распутине сразу, подряд, но ведь какой здесь закон? Да нет его!
А подряд как-то много, читать трудно, так мне кажется, да и эпиграф
напомнил именно здесь.
   ... Я сказала Валентину Григорьевичу, что вот и любимый его Достоевский
считает, что ОДНОЙ правды, ГОЛОЙ (Андрей - дезертир!) для правды мало, что
нужно ЧТО-ТО ЕЩЕ, что-то как бы совсем противоположное.
   Распутин вновь махнул рукой: дезертир!
   Меня чуть ли не сбила, сразу заговорив, Нина Михайловна Гудыма, одна из
наших самых активных и самых боевых сестер; лет, наверное, 50-55-ти,
простая женщина, говорящая всегда что думает, думающая, часто вызывающая
немыслимой своей откровенностью и прямотой смех, не обращающая на него
внимания, часто любого, кем бы он ни был, называющая на "ты", что у нее
всегда хорошо получалось - естественно, не фамильярно.
   Обращаясь непосредственно к Распутину, она воскликнула: - Да ведь и вы
же об этом написали - о СПРАВЕДЛИВОСТИ! Как этот сказал, писатель
Достоевский. Вот (достает из кармана своего медицинского халата сложенный
вчетверо тетрадный листок, разворачивает его, надевает очки, читает):
"Разве это правильно, справедливо?" Это об Андрее, о врачах его. Видите?
"Разве это правильно, справедливо? "Сам же вопрос ставишь! (Смех в зале.)
   Нина Михайловна досадливо улыбнулась, и - дальше, свое. - А все это
место у вас начинается так: "Как же обратно, под пули, под смерть, когда
рядом в своей уже стороне, в Сибири?" Тоже тв