роизошла какая-то ошибка", - думала я и вдруг произнесла эти слова
вслух. При папе. Как-то совсем внезапно и неожиданно слова эти слетели с
моих губ. Я растерялась, но папа быстро ответил: "Да". И тут я увидела его
глаза и - осеклась...
   Папа тоже ничего больше не сказал, мы вообще больше об этом не
говорили, но мне казалось, что ему было не по себе от этого оборванного
разговора, что в нем была какая-то фальшь, и папа, чувствуя ее, страдал...
   Но с этой минуты я впервые стала что-то понимать. "Понимать"...
Конечно, это громко сказано, но что-то именно тогда во мне сдвинулось...
   А папа? Он же сам писал мне о какой-т о ошибке!
   Писал.
   В январе 41 года, а сейчас (мое свидание с папой в лагере!) - январь

                                47-го...

   Что пережил он за 6 этих лет и как пережил? Что перенес, передумал,
понял?
   Кстати, 6 лет - это ведь с того времени, как папе разрешили писать, а
репрессирован-то он был уже более 9!..
   Ошибка!..
   Папа продолжал письмо.
   "Ты, детка, конечно, помнишь "Дон Кихота", написанного, кстати, в
тюрьме. На страницах этой своей книги Сервантес рассыпал много
замечательных поговорок.
   Есть в ней и такая мудрость: "Правда, как масло в воде, обязательно
всплывет на поверхность". Я верю, что правда в отношении меня рано или
поздно будет восстановлена - всплывет на поверхность! - верю, иначе
потерял бы веру в саму жизнь. А жить хочется, очень хочется!"
   Папа писал, что много раз видел т а м "смерть в глаза". Последний раз,
когда болел, когда температура была свыше 40 градусов. Он слышал, как
смерть звала его, заманивала, сулила покой и отдых, избавление от всех
мук..." Коварно убаюкивая, усыпляя, напевала она колыбельную Некрасова:
 
   Еще вчера людская злоба 
   Тебе обиду нанесла; Всему конец, не бойся гроба!
   Не будешь знать ты больше зла!
   Не бойся клеветы, родимый, 
   Ты заплатил ей дань живой, 
   Не бойся стужи нестерпимой:
   Я схороню тебя весной.
 
   Были минуты, когда папа и в самом деле хотел умереть, - "смерть так
много обещала, а я так устал"...
   "Но это были лишь отдельные минуты, а всем своим телом, изболевшимся,
измученным телом, всеми фибрами своей души я тянулся к жизни.
   Жить! Жить во что бы то ни стало! "Надо, чтобы я жил, - говорил я
врачам, - пожалуйста, сделайте так, чтобы я жил!" Это не было животным
страхом перед смертью, нет, моя дочь, я не боялся ее. Это была
сохранившаяся здоровая тяга к жизни. И я напрягал свои последние силы,
остатки их, чтобы победить смерть, одолеть ее, и, как видишь, одолел.
   Итак, я остался жить и на этот раз. Но основной опорой в моей жизни,
основным бугорком, ухватившись за который я еще могу ее продолжать, это
вы, это ваша моральная поддержка, связь с вами.
   Имею ли я право на эту связь, на эту поддержку?
   Да, имею! Моя невиновность дает мне это моральное право. Право просить
у своих родных о доверии ко мне. Не отворачиваться, нет, напротив, помочь,
поддержать!"
   Так писал мне отец...
   ... "Просить у своих родных"... А РЕЧЬ ВЕДЬ ШЛА ТОЛЬКО ОБО МНЕ!
   "НЕ ОТВОРАЧИВАТЬСЯ"... - речь шла обо мне, ТОЛЬКО ОБО МНЕ!
   Старшая дочь вдруг резко наклонилась к одной пустой уже большой сумке.
Она что-то искала в ней, от чего сумка шуршала и изгибалась.
   Все замерли.
   Внезапно дочь разогнулась.
   С ЗУБАМИ!
   Огромные оскаленные зубы с кривыми свисающими клыками еле умещались во
рту.
   Она запрыгала с ними, выбрасывая руки то вверх, то в стороны, взбивая
при этом свои и без того пышные волосы, лохматя их. Продолжая прыгать, она
схватила с дивана какой-то яркий красный шарфик и быстро повязала себе
косо на голову, закрыв им один глаз.
   Теперь волосы дыбились во все стороны из-под шарфика. Да, разбойничий
был вид!
   Напряжение в комнате сменилось взрывом хохота, так что мать немедленно
покатила колясочку с ребенком в другую. Наперебой посыпались вопросы,
восклицания:
   - Дай мне!
   - Дай мне!
   - Чья фирма?
   - Ну, протезы!!
   - Сколько челюстей привезла?
   - Подожди! - крикнул младший зять и помчался в кухню. Он принес веселый
сверкающий ножик и, протягивая свояченице, жестом показал, чтобы она
вставила его между зубами. Но - не вышло: зубы не могли удержать его - не
по зубам он был.
   Дочь закончила танец и, пощелкивая челюстями, торжественно направилась
в ванную - снимать и ополаскивать их.
   Теперь зубы были у младшего зятя, и это было почему-то еще забавней.
   Все смеялись.
   - Зубы - одни, берите, кому надо! - старшая дочь подняла с пола нож и
стала внимательно рассматривать его.
   ...НЕ ПО ЗУБАМ...
   ... право просить у родных доверия... не отворачиваться, нет... помочь,
поддержать...
   Я, А НЕ КТО-ТО ЕЩЕ В СЕМЬЕ, ПРЕДАВАЛ ОТЦА, Я, ТОЛЬКО Я!
   Почему я была такой?
   Где же то непреложное чувство родства, которое всегда право?
   Ну, время, ну, дура, девчонка тех времен!.. Но только временем, одним
временем не объяснить этого, нет! И тем, что я была ДЕВЧОНКОЙ ТЕХ ВРЕМЕН.
Разве все девчонки, у кого отцы были репрессированы, писали им в те
времена такие письма?
   Нет. Это я знала, - у половины моих подруг, может, больше половины,
отцы были в лагерях. Но только я, я одна...
   И я считала, что поступила правильно, хорошо. Я ГОРДИЛАСЬ СОБОЙ!.. А
ведь я так любила Диккенса...
   Нет, у меня был какой-то дефект, чего-то во мне не хватало...
   Я долго бы не поняла, в чем дело, может, вообще никогда бы не поняла,
если бы не сам отец, - он невольно объяснил мне меня - в том же своем
письме, в первом, но все началось с того моего.
   Дело в том, что оно было очень большим и лишенным логики, поэтому,
высказавшись, так сказать, принципиально, я тут же забыла свою
"принципиальность" и писала отцу уже обо всем на свете и - очень
доверительно: с кем дружу, как учусь, какие кружки посещаю, какие читаю
книги, какие у меня успехи по музыке, какие новые коллекции бабочек
сделала... Было в нем и о смерти бабушки, матери моей мамы.
   Тут-то все и раскрылось...
   Вот что я написала о бабушке (конечно, и это из папиного письма - он
цитировал меня): "После смерти бабушки мне многое стало казаться несколько
в ином свете.
   Может быть, это нехорошо, но, говоря откровенно, меня больше тронула
смерть человека вообще, чем смерть самой бабушки".
   Папа ответил: "Мне стало жутко от этой холодной философской формулы. Я,
конечно, понимаю, что на тебя, девушку впечатлительную, не могло не
произвести огромного воздействия непосредственное столкновение со смертью,
впервые переступившей порог нашего дома. Но бабушка, бабушка, которая
выращивала тебя, которая отдавала тебе столько душевных и физических сил,
- разве о смерти такой хорошей бабушки, которая была у нас, можно было
сказать то и только то, что сказала ты?
   Разве утрата самой бабушки не должна была вызвать в тебе какие-то
большие, глубокие переживания, непосредственно относящиеся именно к ней?
Откуда, Инночка, такая холодность и к чему она?
   Дитя мое, мне хочется предостеречь тебя"...
   И папа написал мне, что существуют люди, особый тип людей, которые на
своей основной и общественной работе просто идеальны, они являются
примером для всех, они передовые, лучшие, а вот дома, в личной жизни...
Дома они буквально преображаются... В отношении к своим родным, к семье, к
близким люди эти становятся сухими, заносчивыми, безразличными, даже
бездушными, даже жестокими... О них говорят, что они принадлежат к
старшему поколению большевиков и что их нужно еще долго и много
воспитывать... Нужно ли распространяться о том, что молодежь не должна
следовать примеру этих людей?! Страшись, девочка, недооценки своих
близких, и прежде всего родных, каждый из которых готов отдать за тебя
самое дорогое, что у него есть - жизнь".
   ГОСПОДИ! ВОТ, ОКАЗЫВАЕТСЯ, КТО Я! ВОТ КТО Я!!! ПРЕДСТАВИТЕЛЬ СТАРШЕГО
ПОКОЛЕНИЯ
 БОЛЬШЕВИКОВ!!!
   Кто бы мог подумать? Ведь я понятия о них не имела, о представителях
этих, а вот...
   Но почему, почему же?? Почему это случилось именно со мной? ПО-ЧЕ-МУ?
   Но теперь было ясно, почему я была такой бесчувственной в кабинете
отца, когда принесла ему свой рассказ. Почему не видела немых страданий
мечущегося в комнате загнанного человека, такого родного, самого родного!
Почему не понимала его смертельного страха именно за меня (ЗА-МЕ-НЯ!),
заставляющего говорить не свое, а что-то совсем чужое, совсем дикое,
обалдело-механическое!..
   Я была холодна ко всему, кроме ДЕЛА, за которым пришла: получить совет,
как закончить рассказ, и все.
   ОСТАЛЬНОЕ МЕНЯ НЕ ИНТЕРЕСОВАЛО!
   ...Мое письмо! Задыхающееся от восторга, с множеством восклицательных
знаков!..
   О, это я помню!
   Оно казалось мне ярким, смелым, умным, а было не только глупым, не
только трусливым, скудным по мыслям и чувствам, но - самое страшное! -
безоглядным и потому - неправедным, хотя... правдивым, именно правдивым,
честным, искренним.
   Это так, это действительно так: ни одного слова неправды или фальши в
нем не было. Но оно было НЕПРАВЕДНЫМ. А это совсем другое, совсем...
   Вот в чем дело...
    
 
   3. КОНФЛИКТ
 
   Своему мужу старшая дочь вручила две прекрасные книги пражского
издания, купленные на улице Горького в магазине демократической книги -
японское классическое искусство, живопись и графика. В одном томе -
Харунобу, в другом - Сэссю, Мосанобу, Утамаро и Хокусай.
   Обложки были в виде красивых твердых папок, которые спереди своеобразно
застегивались: маленькие, как бы бамбуковые палочки проходили сквозь
двусторонние петли на папках, крепко держась в них.
   Конечно, были и всеобщие любимцы семьи - клоуны.
   На бирках, висящих на их руках, были написаны имена. Большой, в
красно-синей клетчатой кепке, был Эжен, поменьше, в оранжевом колпаке и
пышном кружевном жабо - Бим, а совсем маленький, махровый, с обручем в
руках - Виктор.
   Я передала матери две школьные тетрадки, исписанные мною - стихи
Высоцкого из книги "Нерв", которую Юльке удалось достать.
   Я сидела ночами в Москве и переписывала эти стихи, и почти весь "Нерв"
списала.
   А Юлька - так мы называли ее про себя - это вторая жена деда.
   С вечера он подготовил жену к операции: искупал и подстриг машинкой
наголо - для надевания послеоперационного гипсового скафандра.
   Приведя в палату, улыбаясь, сказал: "Котовский".
   Утром вместе с анестезиологом отвез на каталке в операционную и с
самого начала не стал стоять возле ее дверей, а стал убирать в тумбочке
жены, хотя вчера убрал там, и в тумбочке был полный порядок. Из нее, из
какой-то книги, выпал небольшой листочек. На нем были написаны слова, все
почему-то начинавшиеся с буквы "П":
   палата, подарки, позвонки, перевозчик-водогребщик, парез*, перо
жар-птицы, перстень, % голубого неба, Планида, парус. Да: "процент" был
изображен в виде своего знака, а "Планида" начиналась с заглавной буквы.
   Что все это означало, он не знал, подумал: Какие-то заготовки для
стихов. Он спрятал листочек в свою записную книжку - отдаст жене после
операции, и тогда уже спросит, что это.
   Но после операции было не до листочков...
   Совсем плохо ей было, а тут надо было еще перенести (на вторые сутки
после тяжелой операции!) надевание гипса, так называемой
кранио-торокальный, то есть черепно-грудной, гипсовой повязки, или
попросту скафандра, чтобы прижилась трупная кость, вставленная между
половинками 4-го и 6-го шейных позвонков - другие половинки были удалены -
и вместо полностью удаленного 5-го.
   Открытыми от этой повязки оставались лишь макушка и лицо, да и то - не
полностью... Рот - щелкой, чтобы хоть как-то втягивать в себя жидкую
пищу... Да, открытыми были еще молочные железы, богатый ее бюст, как шутя
говорили они дома... Ох и тяжело было ему, богатому, в грубых прорезях
гипса!
   Повязку эту, гипсовый скафандр, предстояло носить три, а то и четыре
месяца.
   Но что носить, что забегать вперед! Надеть ее надо было, а надевалась
она - кому как, конечно, - часа два-три, а потом больше суток сушилась...
   Старый гипсовый мастер, гибкий как лоза, худенький Терентич, вначале
зашел поглядеть на нее в целом, - как на модель, вернее, болванку, на
исходный материал, с которым ему предстояло работать, а материалом этим
было предельно измученное почти двухлетней каузальгией тело, к которому
невозможно было прикоснуться, так как самое легкое касание - и чем легче,
поверхностней оно было, тем сильнее - вызывало эту мучительную жгучую и
совершенно ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННУЮ боль (Боль, например, при ушибе руки-ноги,
уколе пальца и подобном - естественная: она ПОНЯТНА человеку, легко
представима, воспроизводима в уме, она лечится, но эта...).
   Обычное касание тела одеждой, постельным бельем было настолько
тягостным, что дома она ходила почти голой, а если кто-нибудь к ним
заходил - надевала особо сшитый - чуть ли ни на одном шве! - широкий
халат. Свежие, отутюженные простыни, прежде чем ей постелить, долго и
сильно мялись - гладкая ткань переносилась особенно мучительно...
   И почти неподвижным был этот материал - из-за тяжелого тетрапареза** и
вращательного головокружения...
   "Тэк-тэк", - цедил сквозь тонкие губы Терентич, оглядывая ее, голую по
пояс, со всех сторон, и щурил левый глаз.
   Он тут же сделал разные карандашные наброски возможных, моделирующих
формы тела гипсовых ходов - ЭСКИЗЫ - и, показывая ей и мужу, уважительно
говорил, что можно "тэк", а можно "тэк": как ИМ, - он кивал в ее сторону,
- больше понравится, но "им" было все равно, и Терентич сказал, что
"тогда" будет ОДЕВАТЬ "по своему вкусу". И одел.
   Надели все же кранио-торокальную повязку! Причем, без введения
наркотиков, которые были здесь показаны, но она отказалась - не переносила.
   "Любой мужик за это время раза три бы в обморок хлопнулся", - шепнул
мужу ее хирург, присутствовавший при процедуре. А она - ничего,
выдержала...
   Перед гипсом над было надеть еще подкладочку, чтобы не класть его на
голое тело, и не какую-нибудь, а шерстяную - шерстяной такой КАФТАНЧИК!..
А был невероятный июнь, как никогда в Новокузнецке: плюс 35 на улице , а в
палате и все 50, так как батареи до сих пор по всей клинике почему-то не
были отключены. А у них к тому же была крохотная палата-изолятор - дышать
и вовсе было нечем, глаза вылезали...
   Операция, которую сделал ей здесь совсем молодой нейрохирург, не только
спасла ее от смерти, но одарила вторым рождением - она действительно
начала жить заново.
   Операция эта нужна была давно, еще до московской, и не только "до" -
вместо, знай она давно, что с ней, но уж во всяком случае в 69-м, когда
эту московскую делали, когда полупараличи рук и ног стали такими тяжелыми,
и появилось еще множество других серьезных симптомов... Но профессор,
завкафедрой факультетской неврологии их области, известный и вообще в
медицинском мире страны, направил ее не в Новокузнецк, а в Москву.
   Странно, но ОН ПОНЯТИЯ НЕ ИМЕЛ (!), ЧТО У НИХ ЖЕ В СИБИРИ, СОВСЕМ
РЯДОМ, РАЗРАБОТАНА И ХОРОШО ОСВОЕНА КАК РАЗ ТА ОПЕРАЦИЯ, КОТОРАЯ ТОЛЬКО И
БЫЛА ЕЙ
 НУЖНА, ОН ВООБЩЕ НЕ ЗНАЛ, ЧТО ТАКОВАЯ СУЩЕСТВУЕТ (!), ХОТЯ ЕЕ УЖЕ ДЕЛАЛИ
ВО ВСЕМ
 МИРЕ, правда... НЕ в Москве. Однако Москва ЗНАЛА О НЕЙ! Прекрасно знала
создателей и первых - теперешних! - исполнителей ее у нас, но, зная, знать
не хотела, а сама не владела! Вообще не владела нейропластикой, на которой
как раз и была основана эта умная и такая эффективная операция и, главное,
абсолютно не травмирующая, как московская, спинной мозг.
   Но! Москва не подумала отказаться от этой больной! Не подумала
отправить ее назад, в свою Сибирь, в свою провинцию, где был и этот самый
Новокузнецк! Нет!
   Знаменитый московский нейрохирург сделал ей СВОЮ операцию - не просто
бессмысленную, но строго ей ПРОТИВОПОКАЗАННУЮ, и тут же, не отходя от
операционного стола, обратил ее в глубочайшего инвалида и мученика. Знай
наших!
   У нее было врожденное сужение спинномозгового канала на шейном уровне.
То есть спинной мозг ее был, по сути, в опасности уже от рождения, но
особо уязвимым становился в юные и зрелые годы, когда нагрузка на
позвоночник нарастала, - нарастала, следовательно, и возможность
травматизации. Эластичность же межпозвонковых дисков (главный элемент в
работе позвоночника***) в этом самом активном возрасте чаще всего
уменьшалась (диски рано стареют!), что у человека было как бы нормой.
   И получалось - не сводились концы! - норма нередко "оборачивалась"
болезнью, особой болезнью позвоночника - остеохондрозом.
   В условиях же врожденно суженного спинномозгового канала при падении
эластичности дисков и нарастании нагрузки на них достаточно и вовсе
немногого, чтобы заболевание не только быстрее и пышнее расцвело, но,
возможно, дало одно из самых серьезных своих осложнений - сдавление
(компрессию) спинного мозга, миелопатию (миело - мозг, патия - состояние.
Миелопатия - хроническая компрессия (состояние) спинного мозга):
спастические парезы, параличи, слабость конечностей, мышечная атрофия,
нарушение чувствительности...
   В широком канале, просторном, спинному мозгу "дышалось" легко, - даже
большие, грубые изменения межпозвонковых дисков и позвонков - не достигали
его, не травмировали.
   Свое "немногое" она получила прежде всего на войне, в армии, куда ушла
в 17 лет добровольцем.
   Все три ее военных года были полны для нее, городской домашней девочки,
не просто незнаемой до того, не просто тяжелой, но порой совсем
непосильной физической работы, непосильной даже и для крепких деревенских
женщин, привычных к тяжелому труду. А ей особенно потому еще так
досталось, что она ушла в армию в пору, когда позвоночник не был до конца
сформирован (точнее, не был полностью окостеневшим, "взрослым"), что
наступало к 23-26 годам, а тут еще этот врожденный дефект... Вот и
оказалась е„ хребтина столь чувствительной к физической нагрузке - и
общего характера и к той, что непосредственно касалась шеи: к тасканию на
ней здоровенных, тяжелых катушек с кабелем, на шее девичьей, то-о-ненькой,
почти начисто лишенной и внешней опоры - развитых мышц...
   Знай она о своем неполноценном с рождения позвоночнике, она ДОЛЖНА БЫ -
всегда!
   - жить ОСТОРОЖНО, быть БЛАГОРАЗУМНОЙ, ПРЕДУСМОТРИТЕЛЬНОЙ: голову
поворачивать тихонько, лучше не поворачивать совсем, а поворачиваться при
необходимости всем телом, не заниматься общей физкультурой, - только
лечебной, да и то - индивидуально РАЗРАБОТАННОЙ...
   Осторожно, совсем немного, работать физически и, конечно, без всяких
перегрузок, не играть в любимый волейбол (О Сиршасане и упоминать не
станем)... Словом, НЕ, НЕ, НЕ!
   ...Жить ОС-ТО-РОЖ-НО (ясное дело, ОДНОЙ ЖИЗНЬЮ!)...
   Но какие могли быть У НЕЕ осторожность, благоразумие,
предусмотрительность??
   Так что, слава Богу, что не знала она ничего о своей шее до самого до
случившегося, так как помочь все равно бы никто не мог - остеохондроз в
нашей стране начали (только начали!) изучать в конце 50-х годов, в их же
области - в конце 60-х, да и то - вначале изучали рентгенологи... Операции
же в Новокузнецке начали делать лишь в 63-65 гг., то есть высокого
мастерства даже и у нейроортопедов еще не было...
   Но знай она о своей болезни даже с юности, если бы та была известна,
все равно бы ушла на фронт, все равно жила бы как жила... ДИСКОМФОРТ - ее
стихия ("Я шагаю по канату, что натянут туго-туго между смертью и обычной
нашей жизнью дорогой"...), ее органическое состояние, жизнь - грань...
   Все, что она делала, действительно всегда было на грани возможности. Со
стороны казалось, что вот-вот, и... Но все всегда хорошо кончалось, она не
срывалась. И не потому, как некоторые думали, что побеждала себя, а
потому, что ее вела Любовь. Она и не давала любому делу (мытью окон до
алмазного блеска, подготовки доклада до проработки малой малости,
предельной четкости мысли и красоты изложения) превратиться в мучение, в
скуку, в утомление, в тоску. ЕЙ НРАВИЛОСЬ ВСЕ, ЧТО ОНА ДЕЛАЛА, хотя
"нравилось" не то было слово - она ОБОЖАЛА все!
   Вот, например, как заканчива