платок... Тоже...
   Да, так вот за Гавронского. Он вначале был на ЦОЛПе*, а сейчас у нас.
Величина.
   Талант. Он вам и режиссер, и писатель, и, понимаете ли, философ...
Дружил с Эренбургом, с Асей... с Айсей... ну, с этой... с Дункан, с
Луначарским. Остряк!
   Ох остряк! И спиртик любит. Лю-убит! Он еще не так стар, но принял в
лагере облик ДЕДА. Это облегчает жизнь, очень облегчает... Дед, знаете
ли... Привыкли - уважают и не трогают. Остроумнейший человек. Мирочка
почти каждый день ухитряется его послушать, но в субботу - баня, не
приходит. Так Александр Осипович написал такие вирши:
 
   Я проклинаю эту баню, 
   И день субботний, и санчасть, 
   Все, что легло меж нами гранью 
   И воду льет на нашу, страсть!
 
   Я вообще-то сам очень вирши люблю, стихи разные. Много в лагере на
память выучил, наизусть. Ваш папа тоже много мне стихов наизусть рассказал
- в лазарете, когда от пеллагры поправлялся. Я запомнил одно, редкое,
знаете, стихотворение, послушайте:
 
   Захотелось солнечной 
   Наконец-то встречи...
   Минутку! Так.
   Захотелось солнечной 
   Наконец-то встречи, 
   Редкостной, до полночи, 
   Долгой, долгой речи, 
   Захотелось... захотелось... захотелось...
 
   Стоп! Не помню! Забыл, подумать! "Захотелось..." Их виль, я хочу...
нет, не помню... Иона забыл! Ай-яй-яй! Но - факт...
   Знаете, там какой-то ПОНЕДЕЛЬНИК есть, какой-то очень хороший,
особенный... не помню... Вы знаете? Нет? Спросите папу!
   У нас тут раввин сидел, - без перехода продолжал Иона, - "так Мирочка
захотела с ним поговорить, потому что у нее дед тоже раввин был, духовный
раввин Белостока.
   Я говорю: "Простите, ребе, тут одна дама хочет с вами немного
познакомиться и пару слов поговорить". Так он до того разозлился, ужас.
Говорит: "У меня дома своя дама есть". Все, знаете ли, долго смеялись, но
его вскоре расстреляли.
   Почему? Ну-у... как бы сказать... нам об этом не докладывают...
   А папа рассказывал вам о своей встрече с Ронисом, из-за которого его
арестовали?
   Да, было... Было на одном этапе, давно, почти в самом начале...
   Была ночь. Папа проснулся и видит: здравствуйте, Ронис лежит. Рядом, на
нарах.
   Спит себе. Пригнали новый этап. Ваш папа схватил нож, знаете,
обыкновенный столовый нож и бросился на Рониса. Да-да, ваш папа бросился с
ножом... немножко смешно... собрался зарезать... Ронис открыл глаза,
испугался до смерти, а папа говорит: "Это ты погубил мою семью, моих
деток? Ты! Ты! Что ты со мной сделал?
   За что? Как ты мог?" И, понимаете, ножом над ним! А Ронис говорит: "Ты
не знаешь, что они со мной делали!" И заплакал. У папы нож из рук выпал,
он ушел от Рониса и, представьте, уснул. Утром проснулся - Рониса нет,
этап угнали, а на папе дорогая шуба на меху и богатая меховая шапка -
Ронис свое все оставил, а сам в папином ушел - в телогрейке и треушке...
Но у папы все тут же забрали, и он все потом удивлялся, как же Ронис в
такой роскоши столько этапов прошел, но - факт...
   А Галина Серебрякова, писательница? Знаменитость. Наши дамы по 58-й
буквально кинулись к ней, были счастливы, что она к нам прибыла, но,
представляете, разочаровались... Что уж там вышло, не знаю, но... не тот
алмаз... плохо о ней говорили... Бывает... А знаете, психбольницы от нас
совсем близко, так там..."
   Отец был рад, что она теперь ПОФОРСИТ в институте! Он говорил не
"сапожки", а "сапожки'"...
   А у нее все вертелось и вертелось в голове: "Захотелось солнечной,
наконец-то, встречи"... И очень хотелось спросить папу, что это за стихи,
чьи они, что там за понедельник такой, но почему-то было страшно
спрашивать, так и не спросила, и никогда потом не спрашивала.
   А спустя 27 лет, на следующий год после папиной смерти, моя младшая
дочь поехала на его могилу, в Донской крематорий, к его нише, где на
табличке были слова: "Он был мудрый и добрый".
   В ее дневнике есть такая запись, сделанная в то время, в Москве:
"Сегодня Юлька дала мне папку с некоторыми бумагами деда: "Поройся, если
хочешь".
   Я, конечно, очень хотела. В папке были и три мамины научные статьи - в
журналах "Клиническая медицина" и "Гематология". Там же я нашла маленький
листочек, написанный рукой деда. Красными чернилами. Это было какое-то
стихотворение, но без названия и без автора, вообще какой-то обрывок. Дед
писал здесь очень неразборчиво, хотя у него всегда был очень хороший
почерк, но я разобрала, но мно-гого как-то не поняла по смыслу и спросила
Юльку. Она взяла листочек, прочла, пожала плечами и заплакала...
 
   Захотелось солнечной, 
   наконец-то, 
   встречи, 
   редкостной, до полночи, 
   долгой-долгой речи.
   Захотелось цельности мнений 
   неподдельных.
   Днем высокой ценности 
   стал бы понедельник.
 
   О чем дед думал, когда писал эти строки? Кто написал их? Может, мама
знает.
   Юлька не знает, мы с ней сидели и плакали"...
   На вокзале, пока не подошел поезд, она разулась и отец грел руками ее
заколевшие в САПОЖКАХ ноги, - морозы не падали.
   Мне хотелось обнимать рапу, плакать, кричать, выть над ним, мне было бы
тогда легче, но этого нельзя было делать: ведь папе надо было оставаться
здесь, жить здесь неизвестно сколько, и ему было бы еще тяжелей...
   Дедушка Субоч ни на шаг не отходил от нее; в метро она намучилась с
ним, так как он ни за что не хотел шагнуть на "лестницу-чудесницу", и если
бы не двое веселых военных, которые без всяких разговоров не подхватили бы
под руки дрожащего дедушку и - не внесли бы его на эскалатор, а потом так
же не снесли с него, она просто понятия бы не имела, что же с ним делать.
   Через два месяца от отца пришло письмо.
   "Наше свидание носило несколько сумбурный характер... Ты, вероятно, не
заметила, во всяком случае я пытался это тщательно скрыть, в каком
глубоком волнении я находился. Поэтому я старался чаще быть с тобой на
людях, что облегчало мое состояние, облегчало скрыть волнение.
   Я не видел тебя много лет и не в состоянии был до конца отрешиться от
ощущения тебя, как еще совсем маленькой. И это ощущение сдерживало меня от
того, чтобы довести основной наш разговор до конца. Я не боялся его по
существу того, что касалось меня, но я опасался нанести твоей душе хотя бы
малую царапину".
   Ах, малая эта царапина!..
   Да, когда я была у отца в лагере, хотя мне уже и было 22 года и я
прошла войну, отец, должно быть, был прав, продолжая видеть во мне не
очень-то взрослого человека, да, наверное...
   Но потом, но всю жизнь?!
   ОН ТАК И НЕ МОГ НАНЕСТИ НИКОМУ ИЗ НАС ЭТОЙ САМОЙ ЦАРАПИНЫ!
   Поэтому, хотя мы, конечно, все знали о страшных годах его жизни, но все
это было так разрозненно, дробно, так между делом, в год по чайной
ложке... Он всегда старался перевести разговор на другую тему или провести
его в шутку, специально выбирая что-нибудь смешное и здесь, БЕЗОБИДНОЕ,
так что какой-то уж ОЧЕНЬ СТРАШНОЙ картины у нас не получалось...
   Обычно он говорил одно и то же, повторял, и - НЕ САМОЕ ПЛОХОЕ, и мы
привыкли к ЭТИМ рассказам, а он и хотел, чтобы мы привыкли, чтобы не
думали о ДРУГОМ...
   Не желал, не хотел он всех этих воспоминаний, ну, НЕ ХОТЕЛ! И, главное,
не хотел делиться с нами!
   И прошло много лет, вся жизнь отца прошла, пока он, за год до смерти,
приехав погостить к нам на лето, не рассказал...
   Рассказал не столько уж много, но зато - по желанию, и - словно в воду
бросаясь... Да, не так уж много рассказал отец, как очень ярко все было,
ОТЧЕТЛИВО; все вдруг не только поднялось перед глазами, - стало невероятно
явным и жутким.
   ...Зачем-то нужен был отцу этот рассказ сейчас, в кругу СЕМЬИ - мы все
сидели на широкой веранде за моим раскладным столиком, - отдыхали тогда
всей семьей в доме отдыха. Но он все же не сумел закончить рассказ,
внезапно громко разрыдался, закрыв дрожащими пальцами глаза...
   Да, вполне можно было сказать: сумел-таки отец уберечь всех нас от
царапины, на всю жизнь сумел, ибо сейчас все уже были так или иначе
"подготовлены!..
   ...Мы узнали о годовой одиночке, "каменном мешке", кишевшем ночами
огромными крысами, которых отец отвлекал от лица, вскармливая дневной
хлебной пайкой, о "телефон-автомате", плотно закрытой со всех сторон узкой
будке, куда он, идущий по коридору и ничего не подозревавший, был вдруг
пойман и захлопнут - будка возникала на пути внезапно и так, что обойти ее
было нельзя. Там он стоял без сознания по стойке "смирно" - не только
упасть, осесть было некуда. В нужный момент служитель открывал дверь
будки, и жертва вываливалась из нее, приходя в себя от падения и, если
особых повреждений не было, поднималась и вновь отправлялась по коридору,
пока вновь не захлопывалась в очередном "телефон-автомате", вновь внезапно
возникавшем на пути... О следователе Заборове, зверски истязавшем отца,
харкавшем ему в лицо, требовавшем назвать свои инициалы полностью, а затем
рыдавшем над ним, беспомощно молотя кулаками о стол...
   С тем, чтобы тут же все начать сначала...
   Давно, когда она еще училась в институте, отец написал ей: "Я знаю, что
если я спас себя в какой-то мере, если не сошел с ума, не искалечен
психически, то благодаря тому, что не позволял себе сосредоточиться на
своем мученичестве, насильственно выколачивая себя из того мрака, в
который был загнан..."
   После свидания с отцом, осенью, к нам в школу, где мы тогда жили в
Москве с сестрой и мамой, кто-то постучал. Мы жили здесь потому, что нашу
трехкомнатную квартиру в Островском, через переулок отсюда, через
Лопухинский, заняли Лукашевы, работники Фрунзенского райкома партии, пока
мы были в эвакуации и не отдали, когда мама с сестрой вернулись в Москву.
(Я была в армии).
   Они не только захватили нашу квартиру, но и наши вещи. Мама умоляла
отдать хотя бы старый кожаный диван отца, но они не отдавали, а когда она
пришла за книгами - книги они отдавали и, подставив стремянку к
антресолям, стала доставать их, втягиваясь вглубь, на мгновение
оторвавшись от стремянки, - они тихонько отодвинули ее, и мама, обсыпаясь
книгами, упала на пол... Она сильно вывихнула стопу и долго потом
хромала...
   Так вот, однажды осенью кто-то постучал к нам домой, в школу.
   Я пошла открывать.
   Передо мной стояла милая, очень аккуратная старушка, не просто седая, а
просто абсолютно белая, в голубой косыночке с черным платком поверху, в
длинной черной юбке и черном плюшевом жакете, которая оказалась бабушкой
Субоч и которая спросила "ту маленькую девушку, что дедка моего с лагеря
вывезла". Узнав, что это - я, она низко мне поклонилась и подала "гостинец
от дедушки Субоча", мягко отвергая все мои приглашения зайти, сказав, что
с поезда на поезд.
   ГОСТИНЕЦ был в белом, в голубой горошек, довольно большом узелке.
   В нем было 5 яичек вкрутую, 5 яблок с зелеными еще, свернувшимися
листочками, кусок сала в белоснежной тряпочке и 3 толстеньких зеленых
огурца с крупными белыми пупырышками...
    
 
   5. КРУЖЕНИЕ
 
   - Эй! Москвичка! А это еще что? - крикнул старший зять жене. Она вынула
со дна чемодана большой полиэтиленовый пакет, чем-то туго набитый,
выпуклый, образующий у нее на груди и животе как бы широкую цветную грелку
или подушечку, думочку.
   Что там было - никто не понимал.
   - Ой, а где же материн раскладной столик? - крикнула она.
   - Действительно, сразу не сообразили, - сказал отец.
   Младший зять выскочил из кабинета и принес столик. Он разложил его и
поставил возле дивана.
   "Москвичка" стала горстями вынимать из пакета и выкладывать на стол
округлые разноцветные штучки, и - будто живые. Ну да, живые: это были
маленькие волчки.
   Мать ахнула, все понимая.
   Дочь, наклонив пакет, придерживая его с боков, высыпала оставшиеся
волчки, а когда все высыпала, расставила руки, ограждая края столика,
чтобы волчки не слетели. Но один, видно, самый бойкий, все же прыгнул на
пол и, ударившись об него, закружился на шаровидном своем основании.
Потом, кружась, завалился на бок - на один, на другой - и, вертясь,
катаясь на боках, тарахтя ножкой, пытался перевернуться, вскочить, встать
на нее и вдруг действительно встал и быстро-быстро закружился, сливая три
свои цвета - зеленый, белый и синий так, что вначале зеленое основание
словно покрылось прозрачной белой пленочкой, которая в кружении постепенно
как бы сползала, скатывалась с него к синей ножке.
   К концу вращения все части волчка снова оказались в своем цвете.
   - Ты подумай!
   - Вот так фокус!
   - А как он так?
   Старшая дочь подняла волчок и положила на стол в веселую их компанию.
   Волчки были разной формы и цвета, но все примерно одинаковой величины:
не больше кулачка новорожденного.
   - Да, это вот такие волчки, - сказала она, - вот, видите, - она взяла
несколько, - шарики, будто ранетки, черешенки на черенках-ножках, а
кружатся они так потому, что верхняя часть и ножка у них тяжелее
основания, вот волчок и стремится перевернуться, вскочить на ножку - она
перетягивает. Только его надо сильно крутануть, придать ускорение.
   И она, отодвинув лежащие волчки к краю столика, крутанула один и все
снова увидели красоту кружения черешенки, смену красок.
   Кроме отца, все были сейчас возле столика - рассматривали волчки,
крутили их, сталкивая друг с другом.
   Были здесь еще одни интересные - низкие, широкие и плоские, с
нарисованными по их поверхности разноцветными волнами. Когда волчки
кружились, волны быстро переходили одна в другую, сливались, и то как бы
втягивались, как бы уходили внутрь себя, образуя цветную вращающуюся
воронку, то выплывали из нее, поднимались - вращались в другую сторону.
Распускались и закрывались... От них трудно было оторвать взгляд.
   Были почти веретенообразные, двухъярусные, с резными краями, ручками
разной длины и формы, в кружении совсем непохожими по цвету на те, какие
были в покое; были нервные - кидающиеся из стороны в сторону,
разлетающиеся по всему столу, но больше было тихих - кружась, стоящих на
месте.
   Разные были волчки. Но все необычные, пахнущие лаком.
   ...Деревянные, металлические, пластмассовые...
   Иные двигались при помощи особой палочки со вправленной в нее
пружинкой, которая ("Волшебная", - сказала старшая дочь) словно накачивала
волчки сверху вниз - заводила их.
   А волчки прибыли не просто так..
   Как-то дед прислал из Москвы младшей внучке, тогда совсем маленькой,
один волчок. Деревянный, с длинной ручкой, с оранжевыми пятнышками на
круглом основании.
    
 Внучка поиграла с ним, поиграла и бросила, а бабушка взяла себе - просто
так, посмотреть. Но он так и остался у нее, и она часто потом крутила
волчок.
   Сидит, бывало, за столом, вся ушла в себя и крутит, крутит... А волчок,
кружась, был словно русская девушка в оранжевом сарафане...
   Кружился он подолгу, никогда не разбегался - всегда только на одном
месте, всегда перед глазами бабушки и, казалось, совсем и не кружился -
стоял, только юбочка слегка двигалась.
   Бабушка неотрывно смотрела на него, а он кружился, стоя на месте,
кружился, кружился, кружился...
   И он здорово стерся от этого кружения, ножка, на которой он плясал,
почти вся скружилась...
   После смерти бабушки мать взяла волчок к себе и тоже стала вертеть его
в особые минуты, и тоже неотрывно смотрела на него. Не сразу, правда, -
волчок несколько лет простоял у нее на столе, а потом - начала... Потом
младший зять сделал ей еще один волчок - маленький-маленький, черный -
выточил на станке у себя на СЮТ из какого-то угольно-черного металла. Этот
кружился как бешеный, очумело кидался во все стороны... Потом дочери
купили в "Детском мире" еще несколько волчков, тоже славных, хотя и не
таких красивых, какие сейчас прибыли.
   Мать крутила волчки так: то по отдельности, по очереди, то пускала все
сразу, но чаще всего тот, в оранжевой юбочке, бабушкиной мамы. И до того
докрутила, что ножка уже совсем стерлась, полностью, и волчок больше
кружиться не мог - почетный, стоял на столе, привалившись на бок.
   И вот - целая гора их!
   Вначале, наверное, у всех мелькнуло: Главный Подарок! И мать подумала
так. Но нет, вскоре все поняли: нет, не он. Как поняли - не объяснишь, но
поняли правильно. Действительно, не он был.
   Мать была очень рада волчкам. - Где же их держать-то теперь? - спросила
она.
   Младшая дочь подскочила к дивану, вытащила из груды привезенных вещей
плетеную вьетнамскую корзиночку:
   - Вот!
   Но волчки все туда не влезли.
   - Найдем! - сказала она. - Пока пусть останутся в пакете. Сестра стала
закладывать волчки в целлофан, в котором их привезла, освобождая стол для
новых вещей.
   - Удивляюсь я вам, - сказал отец, - ну зачем это? Да еще столько! Ведь
мусор! - он взял один волчок и стал пытаться завести его у себя на ладони.
   - А ну, скажите: почему волчок не падает во время движения? -спросил он.
   Все молчали, а зятья улыбались.
   - А где еще применяется принцип действия волчка?
   Зятья продолжали улыбаться - женщины растерялись.
   - Эх вы! - сказал им отец и отдал свой волчок старшей дочери.
   Наконец, спустя 25 лет после начала их работы, она пошла посмотреть,
как муж оперирует.
   Вначале, правда, она попала не на операцию, а на амбулаторное выжигание
(электрокоагуляцию) опухоли мочевого пузыря. Тоже, конечно, операция.
   Потрясло ее два момента.
   Во-первых, что спасение человека было равно мгновению. Ну и то, как вел
себя муж, как выглядел.
   Ррраз!.. И все! И:
   - Вы можете идти домой. Все в порядке.
   Бабка встала и пошла домой.
   А вел себя муж и выглядел так: войдя в урологический кабинет, сорвал с
крючка свой халат, надел его, застегнув сикось-накось - не на те пуговицы,
надвинул на лоб колпачок и, как мальчишка к калейдоскопу (голова почти вся
седая), приник к цистоскопу (прибор для осматривания мочевого пузыря),
прямо упал в него - засмотрелся.
   Потом, не отрываясь, поманил меня рукой: - Смотри.
   На нежно-розовой слизистой мочевого пузыря, заполненного слабым
раствором фурациллина, я увидела остаток опухоли (до того уже было выжжено
четыре части), живой и наглой, - жуткую "цветную капусту" - алую, с гадким
ворсом по поверхности.
   Рядом были черные и белые пятна - участки некроза (омертвения) и
рубцевания - результат предыдущих коагуляций.
   - Видишь? Отходи.
   Я отошла, а он махнул сестре: давай, мол, включай т о к! Сестра
включила диатермию (аппарат для физиолечения и электрокоагуляции), и он
снова "упал" в цистоскоп: повел как-то рукой с электродом - раз, другой,
третий... Миг. И все.
   И:
   -... можете идти...
   До того, как больная ушла, я снова посмотрела в цистоскоп. Наглости как
не бывало! Опухоль опала, скукожилась, по ее окружности плавали хлопья...
Алость в центре сменилась буро-коричневым, отдельные ворсинки поблекли,
сморщились...
   Судьба ее была решена!
   Левка сдернул халат, и мы поехали домой.
   А ведь это рак мочевого пузыря! Рак! Но бабка будет жить, долго жить.
   (Она на самом деле прожила потом еще долго - 15 лет и умерла от болезни
сердца, от склероза - "по старости", в 89...
   Рецидива опухоли обнаружено не было.)
   А потом, в том же году и в том же месяце она увидела и как муж
оперирует.
   Когда она вошла в операционную, больной уже лежал на столе. Это был
парень лет 19-20. Глаза были закрыты, под ними трепетали пшеничные ресницы.
   На стекле окна висела его рентгенограмма, чуть смоченная водой, чтобы
прилипнуть. В правой почке был виден камень.
   Муж, в голубых брюках х/б и такой же рубашке, с вымытыми и согнутыми в
локтях руками ладонями друг к другу, вошел в операционную.
   Он вытер руки стерильной салфеткой, которую подала ему операционная
сестра, потом вытер их маленькой салфеточкой со спиртом, обработал ногти и
концы пальцев йодом, сестра подала ему стерильный халат, тесемки которого
завязала сзади санитарка, сестра подала растопыренные перчатки и, наконец,
маску-косынку, закрывающую лицо и лоб, уходящую на голову, оставляя
открытыми лишь глаза - в прорезях для них.
   В желтоватом и мятом (стерильном!) халате, с подня