ия. Они всегда передаются мне (надо
думать не мне одной!): меня вдруг начинает лихорадить, я чувствую, как
разгорается мое лицо, я необычна в ее руках! И вот... вот... бюстгальтер
запел ("А-а-аа! Во-от! Во-от! - ЭТО УЖЕ КОЕ-ЧТО ДРУГОЕ!" - тихо и в
упоении говорит Фрида).
   О, мой богатый бюст! Ты рискуешь потерять свое богатство!
   Она валится в кресло ("повал") (обычно она так не может - обычно она
медленно опускается в него, и - как бы по частям, как бы складывается...),
достает из кармана халата носовой платок, вытирает пот с лица, платка не
хватает - берет полотенце, протягивает руку - я вставляю в нее большую
кружку с водой. Полное изнеможение. И - счастье. Какое счастье!
   - Ах... я совсем сумасшедшая старуха...
   - Я, Иннна, все собираюсь бросить это дело и все не могу... Во-первых,
мои руки, - она протягивает их мне, изуродованные артритом, -они должны
непременно касаться ткани, - этой, - показывает на бюстгальтер, -
шелковистой. Именно шелковистой. Я должна ее ощущать. Мне кажется, что
моим суставам от этого легче.
   Может, это какой-то массаж для них?? Во-вторых, Иннночка, я очень люблю
сладкое, я даже могу весь день питаться только им... Заварные, эклеры,
ромовые бабки, шоколад, шоколадные конфеты, только хорошие, самые
хорошие... Не могу без сладкого, вы не представляете. Мне покупает Вася -
соседский мальчик, и мы с ним потом едим... Но если я перестану шить, моей
пенсии на сладкое не хватит, и тогда я не смогу жить. Мне ведь итак всего
нельзя, сладкого особенно, так что мне пришлось выбирать, ну, я и выбрала,
пусть... О, царь Давид и вся кротость твоя! Не осуди, благослови ее!
   На следующую примерку принесу много сладкого! Я же не знала, понятия не
имела.
   Теперь я буду посылать ей посылки со сладостями. Напеку всяких печений:
маковых, ореховых, с корицей - всяких! Накуплю шоколада и разных конфет -
очень хороших, только очень хороших! Напеку песочные торты! Сделаю безе!
Да Господи!..
   Когда бюстгальтер готов (последняя примерка и близость расставания,
которого я боюсь и потому заказываю еще бюстгальтер), я надеваю на него
тоненький шерстяной свитерок (требование Фриды Исааковны, так как в нем,
шерстяном и тонком, только и видно, какова вышла "вещь": свитер,
обтягивающий грудь, не просто говорит -кричит о малейшем недостатке) и иду
к зеркалу.
   Это - премьера примерки. "Лепки" здесь уже не бывает - редко когда
что-нибудь...
   Фрида, отталкиваясь от стола, подъезжает ко мне в своем кресле,
останавливается на определенном расстоянии и смотрит - "в целом".
   Я стою перед зеркалом и не верю своим глазам, не узнаю себя. Фрида
Исааковна, чуть улыбаясь, чуть склонив голову набок, смотрит на меня
своими прекрасными круглыми глазами. Говорит:
   - Можете видеть.
   Ах,конечно! Ах, конечно!
   Я вижу! Я прекрасно вижу!
   А всего-то по три простроченных вертикальных столбика с каждой стороны
и по три поперечно-косых вытачки... И не ясным кажется, как же ЭТО не
только удерживает "богатые бюсты", но превращает их в изящные! Не видно
глазу мастерства...
   (Ван Гог говорил, что искусство должно быть столь изощренным, чтобы
казаться "наивным", совсем простым, чтобы от него "не разило" талантом...
   Вот уж - не разит...)
   Я безумно хочу немедленно вскочить на весы Лили Брик, потому что знаю,
ощущаю физически, как упал мой вес!
    
 ...Да, сладости, сладости... ("Без тебя я прекращаюсь!", Маяковский. Из
письма к Лиле Брик) Но главное - массаж, ткань эта.
   ОНА не может, она совершенно не может без нее!
   НЕ-МО-ЖЕТ! ПРЕ-КРА-ЩА-ЕТ-СЯ!!
   Но как она шьет такими руками, как? Это непонятно, совершенно
непонятно...
   Суставы каждого пальца, вся кисть - сплошь узлы и бугры, все страшно
деформировано... Непонятно...
   Над ее креслом огромнейшая, как большая картина, старинная фотография
коричневого тона в золотистой деревянной раме, где Фриде Исааковне 2 года.
Папа, мама и много-много детей: братьев и сестер Фриды. Как-то она
рассказывала мне о каждом. Мама похожа на Зыкину.
   Ниже три чудесные фотографии, тоже коричневых тонов, тоже в золотистых
рамочках - сыновья и муж. Все красавцы. Все умерли.
   Старший сын в 20 лет - мгновенно - от массивного легочного кровотечения
(туберкулез), младший, 24-х лет - на фронте, муж - от врачебного
исследования спинного мозга, которое позднее делали перед операцией и мне,
но мне повезло...
   - Да, Иннночка...
   Почти на каждой примерке узнаю, что кто-то из подруг Фриды умер.
   - Я вот, Иннна, не сразу поняла: старость. Чувствую: что-то не то...
Голова какая-то... Не понимаю. И все трудно, самое простое - трудно,
какая-то лень чудная... Потом поняла. Так неожиданно: я ведь еще молодая
(86 лет). Ну, руки, спина, жир этот - так это давно, это болезни, их
много, и пусть бы, пусть, я сжилась с ними, а то - то другое... Вы
думаете: что такое старость, Иннночка? Я вам сейчас скажу. Это усталость,
страшная усталость... Вот что это такое.
   И она совсем утопает в себе, становится меньше, молчит. Потом поднимает
голову, расправляет плечи - берет бюстгальтер, подставляет кромку его под
поднятую лапку небольшой швейной машинки и крутит ее ручку правой
рукой-култышкой, а левой култышкой подводит и подводит под лапку тут же
убегающую за нее, теперь простроченную шелковистую полосу...
   Я сижу сбоку, гляжу, как работает Фрида Исааковна, и мне кажется, что я
вижу, как вокруг нее падают, как осенние листья, опадают ее подруги...
Падают, опадают... Отлетают...
   Потом она подъезжает к комоду, выдвигает ящик и достает круглую
картонную коробочку. Вынимает из нее белую матерчатую розу - ну совершенно
как живую, совершенно как живую! Лишь чуть припорошенную легкой темной
пыльцой - сколько же ей лет?
   - Это, Иннночка, я тоже делала для Парижа. С блузками.
   И подержав ее в руке, слегка отодвигает от себя и вглядывается,
вглядывается, словно прикидывает, КАК ОНА - на груди изящной дамы в сшитой
лично ею, Фридой Исааковной, блузочке.
   Быстро убирает розу в коробку, кладет в ящик комода и, невысоко подняв
руку, как-то неопределенно махнув ею, задвигает ящик. Все.
   - Ах, Иннна, ну что вы плачете? Да бросьте...
    
 ...От лиц стариков - "глухих одиночек", 
   С которыми связана юность моя...
   Что скажешь о них, современный Тацит?
   А я, наглотавшись таблеток и капель, 
   Любимый с собою везу гиацинт, 
   Как самую светлую память о папе...
   Я еду навстречу новой весне, 
   Где первый подснежник торчит из-под снега, 
   Где солнце сидит на высокой сосне 
   Под синим зонтищем ангарского неба.
    
 Гиацинт (всегда сиреневый) мне всегда весной дарил папа.
   Принес и сейчас, протянул дрожащей рукой, улыбнулся.
 
   Короткая толстая ножка. Сочная. Кудрявые сиренево-лиловые
барашки-колокольчики, переходящие один в другой, один в другой, и этот
запах...
   - Ну куда вы, Господи, еще гиацинт тащите! - кричит Юлька, придя с
работы, глядя на тьму вещей, которые я должна увезти.
   - Она довезет и гиацинт, и вещи, - говорит папа, положив руку на
Юлькино плечо, глядя на меня сквозь слезы.
   Я вспоминаю, что "Алоа", это из Джека Лондона, - это действительно
гавайское слово, но у него там не просто "Алоа", а "Алоа-оэ". Так
назывался гавайский гимн, и так назывался один из его рассказов этого
цикла.
   Гимн этот, это "Алоа-оэ", всегда исполнялся на берегу оркестром при
встрече и уплывании кораблей.
   В самолете, закрыв глаза, вижу узенький балкончик, где еле умещается
табуреточка, на которой я сижу, оставив ноги в комнате, подтащив к
открытой двери телефон и, запрокинув голову, гляжу в кусочки невинного
молочно-голубого неба, которые просвечивают сквозь густые сплетения ветвей.
   Над моей головой и у самого плеча - толстые черно-розовые почки, уже
треснувшие... Я хорошо вижу через эти трещинки свернутые зеленые листочки
и красные червячки, которыми почки набиты. Вот-вот пробрызнут листвой
(..."Набухшие почки готовы пробрызнуть листвой. Идет батальон...", - была
у нас в батальоне, в армии, любимая песня... Тогда меня прямо потрясли эти
слова:
   "пробрызнуть листвой", а сейчас я это так увидела!..)
   Гиацинт я держу то в руке в маленькой бутылочке с водой, которую Юлька
дала мне в дорогу, то ставлю на откидной столик (он у меня все время, весь
полет, "откидной"). И нюхаю, нюхаю...
   Папа. Я чувствую его близость. Вижу его протянутую ко мне дрожащую
руку. Я хочу назад, в Москву! (Алоа-оэ! Самолет! Поворачивай назад!)
   Там, возле папиного столика с желто-коричневой керамической пепельницей
и лежащей в ее желобке сигаретой, с летящим над ней голубым дымком, мы
говорим, говорим, говорим... Когда я теперь увижу папу?
   Прямо перед ним в большом кресле сидит огромный плюшевый мишка с
короткими лапами, очень славный, которого все обожают. Он занимает это
кресло целиком.
   Мишку я подарила папе в день рождения лет 5 назад. Это был подарок из
подарков!
   Юлька, собираясь на работу, утрами тихонько разговаривала с ним... Он
до сих пор сидит в своем кресле...
   Один раз, придя от Фриды Исааковны, я передала папе ее монолог о
старости.
   Папа ценил Фриду за ум. Они с Юлькой давно знали ее, и именно они в
свое время познакомили меня с ней.
   Договариваться тогда взялся папа.
   - Дорогая моя Фрида Исааковна, - говорил он по телефону торжественно, с
ноткой демонстративного просительства. - Не могли бы вы выручить меня
лично своим мастерством?
   - Ва-ас?
   - Да, именно. Точнее, в моем лице - дочь! Нет, простите, в ее лице -
меня!
   Фрида Исааковна смеялась так, что мы, в комнате, слышали ее смех.
   Но папа вдруг сделался серьезным, поднял и опустил широченные свои
брови и кивнул. Положив трубку, сказал мне:
   - Вот что, родненькая. Так-то она старуха что надо и согласилась, но
она еще и чертова старуха, понимаешь? И если ты ей не понравишься - шить
не будет даже в моем лице! Но ты ей в своем понравишься, я уверен!
   И тут уже мы с папой стали хохотать до чертиков, хотя особых причин для
такого смеха не было - ну, серьезно папа вел разговор с Фридой, очень
серьезно, и забавный был разговор, но не настолько, чтобы из-за этого мне
упасть в кресло на мишку (папа закричал: "Сейчас же оставь его в покое!",
- отчего мы стали хохотать еще сильней, и я никак не могла встать с
кресла)...
   Да, так вот о старости.
   Когда я рассказала папе о монологе Фриды, он стал ходить по комнате и
напевно, красиво и горько читать наизусть Слуцкого:
    
 
   Умирают мои старики, 
   Мои боги, мои педагоги, 
   Пролагатели торной дороги...
    
 Видя, что папа не очень весел, я быстро перебиваю его:
   - Умирают-то умирают, - но!
   Завещают мне жить ОЧЕНЬ ДОЛГО! (Эту строчку я произношу громко и
выразительно, с акцентом на "очень долго", с восклицанием).
   Папа:
   - Но не дольше, чем нужно по долгу. ПО ЗАКОНУ СТРОФЫ И СТРОКИ"
   Он все шагал по комнате. Подошел ко мне и серьезно сказал, подняв к
брови полусогнутый палец правой руки :
   - Поняла? - "не дольше, чем нужно ПО-ДОЛ-ГУ", понимаешь?
   Я сказала: - А! Это у них профессиональное - для поэтов! СВОИ законы,
эти вот - "строфы и строки"! Папа нервно хохотнул, сел в кресло, закурил.
   Я, чтобы чего-нибудь не случилось и вышло совсем не печально, а, может,
даже и весело, стала читать того же Слуцкого, про тех же стариков, но все
же - про других: нарушающих слово, начинающих снова... "В шестьдесят или
семьдесят-семьдесят пять... Позабывших зарок, нарушающих слово, Начинающих
снова опять и опять!"
   Я читала быстро, задорно, страстно, крещендо, с ударением почти на
каждом слове, размахивая рукой:
 
   - "Не зеленым, а серо-седым, посрамленным, 
   На колени поставленным, 
   та-та-та-та!"
 
   Еще вдохновенней: "Закаленным тоской и бедой укрепленным Я б охотней
всего подсобил и помог".
   Папа: - Вот-вот: "ПОМОГ"... ПОМОГЛИ БЫ ДА ПОДСОБИЛИ!..
   Ужасно.
   Я (громко, Леонида Мартынова): "Бессилие бессильным оказаться - Вот
мощное бессилье стариков!
   (Ударение я делаю на "вот".)
   Папа озадачен: что за слова, и такие?.. Чьи они?..
   Ага! Не знает! Надо искать что-то такое, еще что-то такое!
   И я добавляю алфавитного Слуцкого:
    
 - "Угроза, в ходе слышная часов, 
   Пружин их ржавых Хриплое скрипенье 
   Не распугает птиц моих лесов.
   И не прервет их радостного пенья".
    
 Папа и вовсе озадачен, но он рад, что у нас все же так ловко получается и
на этот раз - у нас часто так бывало - в стихах. Но я вижу, что вместе с
радостью он не сбился со своего тона, не ушел от волнения, которое его
охватило. Я же, говоря о Фриде, совсем его не ожидала, тем более, что папа
моложе ее на целых 20 лет и вообще -КАКОЙ ОН СТАРИК?! А вот - волнение...
И чем еще все это кончится?
   Но папа - такой сильный, так владеющий собой, и все же - все же надо
поскорей это закончить, перевести в шутку, и я говорю:
   - Во-первых, 1:0 в мою пользу! Во-вторых, клянусь! - я буду таким
стариком...
   ну, этим... сшибленным с ног, но всегда начинающим сначала, снова!
Понимаешь, да? Веришь? И МОЩНОЕ БЕССИЛЬЕ СТАРИКОВ всегда будет при мне!!
   Папа улыбнулся, тихонько щелкнул меня по носу, и вдруг, - как бы на зло
себе, на такое зло, такую боль стал читать Эренбурга: "Теперь не годы,
только дни"..
   Мм... "Перелети, перешагни, перегони..." Нет! Только "перелети" одно.
Так:
   "Перелети, хоть ты ОБЪЕДОК, ЛОСКУТ, КОТОРЫЙ СЪЕЛА МОЛЬ..."
   А! Так? Вот что?! Вот? Ах, какое же иезуитство! И я вступаю, не дав ему
опомниться, договорить - из его же Эренбурга, из того же цикла "Старость",
быстро отбирая в уме хоть что-нибудь ПОЛУЧШЕ: "Я с теми, кто та-та-та
борется, 
   Прет на рожон, да впереди, та-та-та-та 
   как свищет молодость, та...
 
   Кто не вышел из игры!"
 
   Папа, как бы не слыша меня: "Мое уходит поколение, А те, кто выжил,-
что тут ныть,- Уж не людьми, а просто временем, лежалые, у-це-не-ны".
   - КТО это "уценен", КТО? Кто ЛЕЖАЛЫЙ?? - кричу я и тоже читаю
Эренбурга, но теперь не из "Старости" - из АЛФАВИТА: "Я знаю все - годов
проломы, бреши..." Но - "ВСЕ ЖЕ Я СКАЖУ ПРО ДОЖДЬ, ПРО ВЕТВИ"!
   Папа снова удивлен, на мгновенье заслушивается, но, опомнившись,
продолжает свое, выбирая по-прежнему самое больное, и все это - на зло
себе, да-да, только на зло, только: "Молодому кажется, что к старости
Расступаются густые заросли, Все измерено, давно погашено..."
..."Погашено"...
   "ВСЕ-НЕ-ТАК!"
   Но на зло ли? Ведь это был какой-то упорный прорыв открытости,
"бессердечная искренность" (слова Слуцкого): взять и не тая больше ничего,
выложить все, что на душе! Исповедаться стихами, как бы больно ни было!..
   - "Все измерено, давно погашено... м... давно погашено..." другие, не
такие громоздкие, занимающие полкомнаты... Купила как их? Ну... напольные,
напольные; они маленькие, их легко сунуть под шкаф, но, между прочим, они
не такие точные... Ах, да Господи, да какое мне дело, в конце концов!
   Я немного успокаиваюсь, но слезы еще бегут...
   Самолет тем временем идет на снижение.
   И тут меня пронзает: мой город! Подснежники прямо под снегом! Прямо под
снегом же!!
   Мне становится легче.
   АЛОА! Здравствуй!
    
 ...Словно Москвы и не было..
   Я спускаюсь по трапу последней,- я люблю так. Еще на трапе, наверху,
вижу маленький оркестрик, стоящий на аэродроме чуть левее трапа.
   Он из двух рядов музыкантов, в каждом по четыре человека. Дирижирует
мой муж, но стоит он к оркестрику спиной, так как ищет среди сходящих
меня, но музыканты играют правильно.
   Звучит "Алоа-оэ".
   Лицо у мужа растерянное и радостное.
    
 "Б"
 
   "Без тебя я прекращаюсь".
 
   (В.Маяковский)
    
 Будь, пожалуйста, 
   послабее, 
   Будь, пожалуйста.
   И тогда подарю тебе я 
   Чудо 
   запросто.
   И тогда я вымахну - 
   вырасту, 
   стану особенным.
   Из горящего дома вынесу 
   тебя, 
   сонную.
   Я решусь на все неизвестное, 
   на все безрассудное, - 
   в море брошусь, 
   густое, 
   зловещее -и спасу тебя!..
    
 "..."
    
 Но ведь ты же 
   сама готова 
   спасти других (...)
   Не заблудишься, 
   не утонешь, 
   зла не накопишь.
   Не заплачешь 
   и не застонешь, 
   если захочешь (...)
 
   Мне с тобою - такой уверенной - трудно очень.
   Хоть нарочно, 
   хоть на мгновенье, - 
   я прошу, 
   робея, - 
   Помоги мне 
   в себя поверить, 
   стань 
   слабее.
    
 (Роберт Рождественский)
    
 
   г. Иркутск