ал в  своем кабинете   над письменным его  столом широко
раскинулись зеленые листья фикуса.
  - Так какое же попутное дело привело вас в нашу даль в уборочное время?
- спросил он Прокофия Кузьмича и потянул себя за усы книзу - такова была его
привычка.
  -  Попутное  дельце,  конечно,  есть,  нельзя  без  попутного  дельца,-
согласился Прокофий Кузьмич.- Вы нас выручали частенько, я не отрицаю. Может
быть, и в этом году выручите?
  - А кто будет смену вам готовить?  - улыбнулся директор, хотя обоим уже
было ясно, о чем и как нужно договариваться.-  Самим  поучиться не довелось,
так пусть хоть ребятишки поучатся, так ведь?
  -  Так-то  оно  так,  Аристарх Николаевич, конечно. Но все-таки  и  без
практики ребятам не ученье. Да и вам что за жизнь без работы - вон вы  какой
детинушка! А я бы грузовичок послал за вами немедленно.
  - На сколько вы человек рассчитываете?
  - Да сколько грузовик подымет.
  - С райкомом договаривались? Или с районе?
  - Вот  ведь вы  какой,  Аристарх Николаевич! Неужто  мы сами не  сумеем
столковаться:  вы - директор,  я -  председатель?..  Сумеем и  должны, я так
полагаю.
  -  Тэк, тэк,  тэк!  -  все  еще  как  бы  упорствовал  директор.-  Вы -
председатель,   я   -  директор,   все   так.  Только  односторонние  у  нас
обязательства, вот что плохо. Мы вам - рабочую силу, а вы нам - ничего. А на
заре революции в школах наших горячие завтраки и даже обеды были.
  - Ну что вы от нас хотите? - удивился Прокофий Кузьмич.
  -   Может,  помогли  бы   организовать  горячие   завтраки?  Овощей  бы
подбросили, продуктов, одним словом.
  - А разве наши овощи не  государству  идут? Все сдаем государству, чего
вам обижаться? Вы с государства требуйте.
  - Все -  еще не значит  много.  За  вас, дорогой Прокофий  Кузьмич, всю
жизнь другие расплачиваются.
  - Что поделаешь, Аристарх Николаевич, мы слабые, нам и должны помогать.
Отстающих вытягивать надо.
  -  Тэк,  тзк,  тэк!  -  раздумчиво повторял директор.- Не  такие  уж вы
слабые. Лучше бы вы не прибеднялись.
  - Кто знает, лучше ли? - засмеявшись, возразил председатель колхоза.- К
сильным вы на выручку не пойдете,  верно ведь?  А  слабому да  отстающему вы
обязаны помочь. Советская  власть не  позволит обижать сирых.  Не  правду  я
говорю?
  Председатель колхоза говорил о вещах  весьма серьезных, но так, что при
случае все свои слова мог обратить в шутку. И директор понял это.
  - Да, действительно, в слабых ходить  иногда легче,- мрачно сказал он,-
с них меньше  спрашивается. Ну, где ваш сирота? Ему ведь тоже  помогать надо
будет? - завершил он разговор и потянул усы книзу.
  -  А   как  с   уборочкой-то,  Аристарх   Николаевич?  -   не  сдавался
председатель.
  - Буду ждать директивных  указаний из района,- сказал директор. Но  это
означало, что он соглашается с председателем.

  * * *

  Бабушка часто рассказывала внукам об отце.
  Шурка отца  помнить не  мог,  но по рассказам  бабушки представлял  его
солдатом,  увешанным с головы до ног  разным оружием: на спине крест-накрест
две винтовки, на  груди автомат, на поясе гранаты вроде бутылок и серебряная
сабля, из каждого  кармана  торчат отнятые у немцев пистолеты, за голенищами
сапог тоже пистолеты и гранаты.
  Павлик спрашивал бабушку:
  - Хороший он был, бабушка, наш батько?
  - Кабы  нехороший  был, не так бы вам  сейчас  и  жилось. Храбрый  был,
работящий был, справедливый. Курицы не обидит, а медведь в лесу лучше ему на
глаза  не  кажись, живо спроворит:  застрелит або  топором зарубит. Когда на
войну пошел -  вся деревня в голос ревела. А он и говорит: буду так воевать,
что вся грудь в крестах - в орденах, значит,- або голова  в  кустах. Вот оно
так и вышло.
  В Шуркином представлении  постепенно сложился образ былинного богатыря.
И стало ему казаться, что он даже запомнил,  как провожала отца на войну вся
деревня. Ранним утром  высыпал народ на улицу, и все смотрят в сторону поля,
чего-то ждут. Петухи давно с насестов послетали,  солнце вылезло из-за крыш,
над землей плывет музыка  - либо гармони играют, либо радио в домах включили
на полную катушку. Из конторы вышел на крыльцо председатель колхоза Прокофий
Кузьмич, поднял руку и начал кричать:
  - Пойте все! Пойте все!
  Музыка заиграла еще громче, и все запели:

  Вставай, страна огромная,
  Вставай на смертный бой!

  Широкие ворота распахнулись, и в деревню, по  дороге  из  города, вошел
танк, огромный и медлительный,  будто слон, и с таким же слоновьим  хоботом,
вскинутым на уровень избяных коньков.
  Народ расступился на обе стороны, танк подошел к конторе, и Шуркин отец
в  полном своем  вооружении переступил с крыльца правления  колхоза прямо на
броню танка. Музыка усилилась, песня  загремела так, что даже ветер поднялся
в палисадниках, а отец поклонился народу и сказал: "Або грудь в крестах, або
голова в кустах!" И танк медленно развернулся и понес отца на войну.
  - Откройте  ворота  в поле, шире откройте! - закричал Прокофий Кузьмич,
потому  что ворота в  поле,  через  которые  ездили  в  город,  всегда  были
закрытыми. Но никто не решился бежать впереди  танка, и он, черный, тяжелый,
под  песню и музыку раздавил эти ворота, будто их  не было вовсе. Когда танк
вышел в поле, отец-богатырь, стоявший на броне и  державшийся одной рукой за
поднятый  хобот  орудия,  махнул  саблей,  и  деревянные   остатки  изгороди
вспыхнули  ярким пламенем. За этим пламенем и дымом танк исчез. Вместе с ним
исчез  и отец Шуркин. А в деревне все  еще пели "Вставай, страна огромная" и
гремела страшная и радостная музыка, и ветер гнул деревья до земли.
  Все   происходило  именно   так,   иначе   и  быть  не  могло.  Смутные
представления об этом  событии  отложились, должно быть,  в каком-то дальнем
уголке Шуркиной детской памяти и становились все яснее и яснее по мере того,
как он взрослел.
  Шурка решил,  что он обязательно должен вырасти таким же, каким был его
отец,- защитником  родной  земли: бесстрашным, вооруженным  с головы до ног,
всеми любимым,-  и  ни перед кем не кланяться, и за всю жизнь не  обидеть ни
одной курицы.
  Конечно,  он  подражал  старшему брату во  всем и  тоже иногда плаксиво
ссылался на свое сиротство,  но делал это, лишь когда требовалось поддержать
брата или защитить  его. Если б у него была такая  же  сила, как у отца, он,
конечно, защитил бы  брата не жалостливыми словами. Только вот оружия у него
не хватало, особенно  если  иметь в виду оружие настоящее, а не самодельное.
Главное- надо было вырасти. Важнее задачи на сегодняшний день он не знал.
  -  Бабушка, а где батько оружие доставал? - спрашивал он не раз, требуя
все больших уточнений.
  -  Оружие-то? - раздумывала Анисья, как бы ему ответить получше.- Время
такое было, что всем храбрым людям оружие  на руки выдавали, под расписку. А
батько у тебя был знаешь какой? Вот  какой!  Никому слова "наплевать" зря не
говаривал,  все ласково да обходительно,  ни  одной мухи  за  всю  жизнь  не
раздавил, а силушкой владел непомерной.
  - Верно, что его на танке из дому увезли?
  - Все верно, внучек! В ту пору  в селе храбрым по  танку давали. А кабы
не это, разве бы одолеть нам нечисть эту поганую? Нипочем бы не одолеть.
  - А он был ученый? - вмешивался в разговор Павлик.
  - Кто?
  - Тятька наш.
  - Лишнего ученья  не  было, только ведь  не одним  ученьем ум  человеку
дается. Кому-то надо и землю пахать. Вот ты у нас  будешь  учиться, а  Шурик
будет дома, он младший, его судьба такая.
  Однажды  бабушка  нашла  в сундучке  среди отцовских треугольных  писем
обыкновенный конверт и в нем фотографию.
  - Вот  он, кормилец наш! -  кинулась  она с  находкой к  свету.- Ну-ко,
смотрите, ребята!
  - Кто это? - спросил Шурка.
  - Ты что, ополоумел або как? Батько это!
  Солдат без оружия, в кирзовых сапогах, в помятой гимнастерке без погон,
без  орденов совершенно не походил на праздничного паренька в белой  вышитой
рубашке  с  поясными  белыми  кистями до колен, снимок с  которого  висел на
стенке около  божницы, и на того  отца-богатыря,  проводы которого  на войну
запомнились  Шурке,  как  ему казалось,  на веки вечные. Солдат  походил  на
пахаря, на колхозного бригадира, только не на воина.
  Это был обыкновенный и очень понятный деревенский мужик, свой хлебороб,
а не тот полусказочный Илья Муромец, которого ясно видел в своем воображении
Шурка.
  -  Кем он был, бабушка? - спросил Павлик, пристально разглядывая своего
отца.
  - Как это - кем был?
  - Что в колхозе делал?
  - В колхозе-то? Все делал. Что надо было, то и делал. Колхозник ведь!
  - А снимался где? - спросил Шурка.
  - На войне снимался або где, не знаю.
  -- Без оружия?
  Бабушка рассмеялась.
  -  Тебе бы все ружья  да ружья, экой какой! А  он положил ружье свое на
землю и снялся - вот и все тут.
  Шурка это понял: и верно, почему  солдат должен быть всегда при оружии?
А  на  отдыхе  у  ключа  с живой водой? А на  пиру за  дубовыми  столами, за
скатертями самобранными? Правда, вид у отца  не такой  уж могучий, каким  он
представлялся,- в плечах, пожалуй, не косая сажень,  но  это был его отец, и
он  вправду был  солдатом  и  защищал  советскую землю и, наверно, дошел  до
Берлина вместе со всеми.  Значит, все так, все правильно! И до войны  он был
колхозником и не гнушался никакой работой, делал все, что требовалось, и его
любили.
  Шурка ни разу  не  слыхал, чтобы  кто-нибудь  в  колхозе  помянул  отца
недобром, напротив, его только хвалили. А плохого человека даже после смерти
не будут  все хвалить в один голос. Павлику и Шурке  нередко ставили отца  в
пример.  Но  Павлик пошел в ученье и не мог во всем подражать  отцу, у  него
жизнь началась совсем иная. А вот Шурка мог  подражать отцу  во всем, потому
что  сам стал  заниматься тем же, чем занимался всю жизнь его  отец. И Шурка
очень хотел походить на своего отца.

  * * *

  Интересно менять  места  на земле.  Сменишь место, и будто все  в жизни
твоей начинается заново.
  Изба, в которой Павел должен был прожить несколько лет, была совершенно
такой  же,  как все деревенские избы: при  входе,  над головой,-  полати  от
входа  справа  -  большая  русская печь, при ней  лежанка-подтопок  на время
зимних морозов  за пекаркой - кухня, кое-где ее зовут кутьей  там чело - там
стряпают, варят,  разливают  парное  молоко,  стирают белье   там  же вход в
подполье, в  голбец,- это  либо дверь  между  стеной и печкой,  либо западня
прямо на середине пола и спуск  под пол, как в  трюм парохода. В кухне  же -
суденка, вроде низкого посудного шкафа, набитая до отказа блюдами, глиняными
плошками, алюминиевыми тазиками  и чайными чашками, а чуть повыше - полицы с
глиняными  горшками  и  кринками,  с  подойницей, с  чугунками.  От  главной
половины избы кухня отделена дощатой заборкой (в иных избах - занавеской). В
этой главной половине напротив входа  - сутный  угол, в котором вперемежку с
иконами висят портреты разных больших и небольших людей, а по обе стороны от
обеденного стола тянутся вдоль стен массивные сосновые лавки-скамьи.
  Изба как изба. Но для Павла все  в ней казалось новым и необыкновенным,
потому  что  это  была  изба не своя,  и,  поскольку Павел  считался  в  ней
квартирантом,  у дощатой заборки выделен был  для него особый  уголок,  куда
хозяин  дома Иван  Тимофеевич  поставил  даже  нечто  вроде  столика,  чтобы
постоялец мог  сидя заниматься  своими  науками.  На  заборке  Павел повесил
листок из тетрадки с  расписанием уроков  да вырезанную из газеты фотографию
лыжника, а на столик положил несколько учебников.
  Спал он на полатях вместе с хозяйскими  сыновьями - Васюткой и Антоном.
Васютка был пареньком плутоватым, озорным, дерзким, примерно одного возраста
с Павлом  и учиться  стал с  ним в  одном  классе, а вялому  и простодушному
Антону едва исполнилось восемь лет, и он больше всего на свете гордился тем,
что стал наконец учеником первого класса: значит, как-то поравнялся со своим
старшим братом.
  На полатях ребята познакомились друг с другом.
  - Ты уроки учить будешь? - спросил Васютка Павла.
  - Как? - раскрыл Павел рот от удивления.
  -  Так! Я  никогда  не учу.  Лучше на реку бегать, рыбу удить.  А  зима
начнется - на лыжах ходить будем.
  - Разве уроки не задают? - поразился Павел.
  - Задают. Тятьке тоже в колхозе много задают, а он чего делает?..
  Павлу на первых порах  учеба  и  в  этой школе давалась  легко,  и  они
подружились  с Васюткой.  Школьные отметки  у обоих  были  хорошие, и ребята
ждали только  окончания уроков, чтобы  схватить удочки  да убежать  на реку.
Дома они почти ничем не занимались.
  Отец Васютки  тоже  не  много занимался делами, хотя  среди  начальства
считался  неплохим  работником.  Он  состоял  в  разных  комиссиях,  был  то
бригадиром, то каким-нибудь учетчиком, много выступал на собраниях и даже на
районных активах, следил за тем,  чтобы  работали другие, постоянно  кого-то
хвалил и выдвигал, кого-то  отчитывал - словом,  руководил. Время от времени
он признавал и  свои ошибки,  и это производило на всех хорошее впечатление.
Здоровье у Ивана Тимофеевича  было выдающееся, он мог подолгу и помногу пить
в  нужной  компании   и  не  напиваться,  а  приходил  домой   и  принимался
рассказывать о своей жизни сыновьям и квартиранту Павлуше.
  -  Главное  - не  завалиться! -  говорил он  для  начала, имея  в  виду
количество выпитого.- И вообще надо не заваливаться. А  на  жизнь заработать
всегда можно. Вот приехал я как-то в Москву. То-се, туда-сюда - деньги идут.
Не стало денег. Как же так:  нужный человек, а без денег? Поговорил с одним,
с другим.  "Колхозник?"  - спрашивают. "Колхозник, говорю,  руководящий!"  -
"Член партии?" - "Член".- "Иди, говорят, на такой-то этаж, в такой-то отдел,
скажи - приезжий, руководящий колхозник,  поиздержался, денег на дорогу нет,
там очень чутко к этому относятся". Я пришел. Так и так, мол... И не успел я
поговорить  как  следует,  подают  бланк: пиши  заявление.  Я  стал  писать.
"Покороче",- говорят. Я покороче. "Распишитесь, говорят, и получите деньги".
Я расписался  и тут  же получил. Фу ты черт! А им все  равно,  у них  фонды.
Очень мне это понравилось -  никакой волокиты. Конечно,  для них я - капля в
море, но у меня-то  впечатление осталось хорошее. Одного  себе  простить  не
могу: мало попросил. Ну  что  мне стоило написать цифру покруглее? Им-то все
равно, а для меня - заработок. Ну, в общем, понравилось!
  Павел слушал и  удивлялся: как все просто  - зашел, написал заявление и
получил.
  Васютка начинал спрашивать отца:
  - Как там в Москве, тятя, расскажи?
  - Разве я мало рассказывал?
  - Расскажи, тятя, как там?
  - Что тебе Москва? Ты смотри, как здесь. Учиться, ребята, надо, вот что
я вам скажу. Без ученья никуда. Только и с ученьем можно в дураках всю жизнь
проходить, а на дураках воду возят. Активность надо проявлять, вот что я вам
скажу, выступать надо, заинтересованность  показывать. Говорить не научишься
- жить не научишься! Ты чего рот раскрыл? - вдруг обращался он к Павлу.
  А  Павел  слушал. Все  в этом  доме для  него было интересно, и  он  не
тосковал ни по своим родным, ни по своей деревне. К тому же Шурка чуть ли не
каждую неделю навещал его, не считаясь ни с какой погодой, возил ему пироги,
картошку, мясо, молоко  - все, что скапливала и приготовляла бабушка. Павел,
видимо,  понимал, чего это ей  стоило, и  умел  быть  благодарным: передавал
бабушке  поклоны  и  даже писал  письма.  А  бабушка  частенько  с  надеждой
говорила:
  - Вот  выучится - за все отплатит, все возворотит!  - Правда,  при этом
она добавляла иногда: - Все возворотит, коли совесть не потеряет.
  Шурка нередко  навещал  Павла и пешком, если в колхозе  не  оказывалось
свободной лошади, либо пересылал еду с попутчиками.
  В общем, Павлуша не  голодал. Но все же, когда хозяйская семья садилась
за обед, за ужин, он торчал в стороне и вздыхал,  пока не приглашали за стол
и его.
  После  ужина подвыпивший  Иван  Тимофеевич хвастался  своей  силой.  Он
становился раскорякой посреди избы, выпячивал живот и подзывал либо Васютку,
либо Павла.
  - А ну, давай!
  Васютка  брал от печи сосновое полено и привычно, со всего размаха  бил
поленом по  отцовскому брюху. Иван Тимофеевич, даже не покачнувшись, выдыхал
воздух и говорил Павлу:
  - Теперь ты!
  Павел  первое  время  боялся бить  изо  всей  силы,  ему  казалось, что
случится какое-нибудь несчастье. Тогда Иван Тимофеевич обижался.
  - Осторожничаешь?  Этак  из тебя  никакого толку  не выйдет. Давай еще!
Только ребром не ударяй,  держи полено  так, чтобы попало  круглой стороной.
Ну!
  Павел  бил  снова.  Раздавался  мягкий,  невыразительный  звук,  полено
отскакивало от бригадирского брюха, как от туго надутой резиновой подушки, и
Иван Тимофеевич снова садился за стол, чтобы выпить еще два-три стакана чаю.
В  зимнее  время ребята приносили  ему  из сеней с  мороза  огромный матрас,
набитый соломой,  ватное одеяло и  делали еще что-нибудь по  его требованию,
иногда просто чудачили,  читали таблицу  умножения шиворот-навыпорот,  а  он
хохотал.
  Однажды  Павел ударил поленом  неудачно,  выше,  чем  следует,  и  Иван
Тимофеевич задал ему трепку.
  - Бей, да знай, кого бьешь, дурак!
  Позднее дружба с Васюткой у Павла разладилась, хозяйский сын  невзлюбил
квартиранта.  Но это произошло не  сразу.  Неторопливый Павел  не мог все же
угнаться за смышленым  и  быстрым своим  дружком. Способности  его оказались
хуже, чем у  Васютки, и когда он  перестал заниматься на дому,  ученье стало
даваться ему  с трудом.  Павел  не всегда успевал  записывать,  что говорили
учителя на уроках. Поначалу Васютка охотно давал ему свои тетради.
  - Ладно, списывай, потом сам не зевай! Но Павел зевал снова и снова.
  - Ты рот не раскрывай, раззява! - обижался Васютка.- Списывай, на!
  Павел переписывал Васюткины тетради и постепенно стал подражать ему  во
всем, даже почерк его  перенял. Он повторял Васюткины поговорки и прибаутки,
копировал его повадки, походку. Васютка увлекался рисованием  - и Павел стал
рисовать, Васютка  набросился на  Майна Рида  -  и Павел тоже. Но Павел  все
делал медленно. Пока он читал "Всадника без головы", Васютка успел прочитать
и "Отважную охотницу", и "Мароны", и "Охотников за черепами". Мало  этого, в
школе выяснилось, что и домашние задания у Васютки все готовы,  а Павел то с
одним не справится, то другое что не выполнит.
  Пришло  время,  классный руководитель  поручил  Василию  Бобкову  взять
шефство над отстающим Павлом Мамыкиным.
  - А если он всю жизнь будет отставать? - спросил Васютка.
  -  Это  твоя  общественная  нагрузка,-  разъяснил  ему  учитель.-  Твой
общественный долг!
  - Ничего я ему не должен!
  -- Бобков, я призываю тебя к порядку.
  Бобков подчинился.
  Вернутся  они с  занятий, Васютка  наскоро поест  - и на  лыжи. Павел -
тоже.
  - А уроки сделал? - спрашивает его Васютка.
  - Когда? Мы только пришли.
  - Тогда садись решай задачи.
  - А ты?
  - А я пойду покатаюсь.
  - А задачи?
  - Я решил за уроком.
  - Я перепишу потом у тебя.
  - А сочинение по русскому тоже мое сдашь?
  - От тебя же не убудет? - искренне удивлялся Павел.
  Но Васютка все-таки злился всерьез и все чаще.
  - Ты так и будешь всю жизнь на чужой шее ездить? - спрашивал он.
  Васютка стал охотнее проводить свободное время со своим младшим братом,
чем  с  Павлом. Антона уроками  еще не загружали, и его можно было таскать с
собой  и на лыжах  и на  санках.  Павел  обижался и  обиды свои  вымещал  на
добродушном  Антоне. Он прятал  Антошкины  лыжи, пачкал его тетради, однажды
положил ему в карман несколько папирос из пачки, забытой Иваном Тимофеевичем
на подоконнике, и Васютка, найдя эти папиросы, пожаловался  отцу, решив, что
его  братишка  уже курит. Отец без  долгих расспросов  и  следствий  выпорол
парнишку.
  -  Кто  тебя  плохому  учит,  кто тебя  воровству  учит?  - кричал  он,
совершенно рассвирепев  от  одного  предположе