ния, что  в доме  от  него, от
большака, что-то скрывают.- Разве я учу  тебя воровать? Пусть  все воруют, а
ты не смей! Не смей себя марать, у тебя еще все впереди, тебе жить надо.
  Настоящий виновник переполоха так и не был обнаружен.

  * * *

  Лишившись  Васюткиной  поддержки, Павел  стал  учиться плохо и в  пятом
классе  просидел  два   года.   В  насмешку   над  его   великовозрастностью
одноклассники  да  и  старшие  ученики  то и  дело  спрашивали  его:  "Когда
женишься?" Если обидчик был не очень крепок, Павел шел на него  с кулаками в
открытую, в  противном случае  действовал  исподтишка.  Школа  со  всеми  ее
порядками,  даже здание ее -  деревянное, двухэтажное, с большими  барачными
окнами - стала ему  немилой. Иногда Павел утешал себя, вспоминая слова Ивана
Тимофеевича, что и с учением можно всю жизнь в дураках проходить, и пробовал
"проявлять активность" на школьных собраниях.
  Однажды это  помогло.  Поставили  ему двойку  по  русскому  языку, а на
школьном  совете нашелся защитник. "Надо ученика рассматривать в комплексе,-
сказала о нем пионервожатая, она же преподавательница истории СССР.- Мамыкин
- человек  с общественным  сознанием, растет в  активисты. Это  качество для
нашего времени великое. Надо  оказать Мамыкину моральную  поддержку по  всем
линиям!.."
  Преподавательницу истории поддержали, отметку Мамыкину повысили. Но это
случилось только один раз. Больше общественное сознание Павла  на оценке его
успеваемости  не сказывалось. И немилым стало ему даже  село, где находилась
школа:  шумное,  многолюдное,  на высоком  берегу реки, открытое всем ветрам
зимой  и  летом.  Павел  на  воскресные дни  все чаще  стал уходить вместе с
другими учениками пешком в свою родную деревню, к бабушке, домой, где всегда
для него  были и горячие блины, и  картофельные тетери с маслом  и  где  его
никто не обижал.
  Павлуша тоже старался угодить своей бабушке, как мог. Во время весенних
оттепелей ученики собирали  граблями для школьного участка навоз на базарной
площади близ сельпо и на местах коновязей. Павел на эту работу ходил охотно,
потому что  в вытаявшей коричневой кашице нет-нет да и мелькали серебряные и
медные  монеты, оброненные зимой приезжими  колхозниками. Как многие другие,
он искал  эти  деньги, но собирал их не  для  себя,  а для  бабушки. Когда в
фанерной копилочке, сколоченной им самим, набралось до двух десятков рублей,
Павел  разложил монеты стопками по их достоинству, завернул в  бумагу каждую
стопку в отдельности,  перевязал  нитками  и  передал  бабушке сам, из рук в
руки, как первый в жизни  подарок. Анисья сначала испугалась, не начал ли ее
внучек  воровать,  но,  узнав, откуда деньги,  обрадовалась  им  несказанно,
показывала их и Шурке и соседкам, хвалилась:
  - Понимающий  растет человек,  справедливый.  Вот  подождите, то ли еще
будет!
  Наевшись и отоспавшись, Павел ходил по улице,  задрав голову,  и, как в
строю,  высоко  поднимал  свои  длинные  ноги:  знай  наших!  Вместе  с  ним
маршировали  и  его товарищи  по школе. Их никто не спрашивал,  какие у  них
отметки,- достаточно того, что учатся, значит,  не зря  хлеб едят,  выйдут в
люди  и не  будут носом  землю  рыть. Взрослые смотрели на них с  уважением,
разговаривали  по меньшей мере  как с  равными, а некоторые  даже с оттенком
подобострастности, словно с будущими светилами: кто их  знает,  может, все в
начальники выйдут, и  если не устроятся где-нибудь на районных постах,  то в
своем  колхозе все  равно сядут  в контору, и  с  этим шутить нельзя. Ребята
чувствовали,  какое  им   отведено  место  на  земле,  и  держали   себя   с
достоинством, ни в какие  драки не вступали, скандалов не затевали, да никто
из сверстников и  не  посмел бы скандалить  с  ними.  Подростки  смотрели на
выдающихся земляков  с завистью и почтительностью,  на какие только способны
были в своем неустоявшемся возрасте.
  А  в  последний  год  Павел  начал  даже  посещать  молодежные беседки,
подсаживался к взрослым девушкам, привыкал разговаривать, шутить.
  Беседки  устраивались  в  избах  то  у  одной  девушки,  то  у   другой
понедельно.  А  иногда  целую  зиму  в  одной и той же  избе  у каких-нибудь
бессемейных  стариков, которым каждая девушка оплачивала свою очередь. Парни
помещения не нанимали - так было заведено издавна.
  Девушки  собирались  на  беседки  с  вечера  с  рукодельем  - вязаньем,
вышивкой,  чаще всего с  прясницами и,  рассаживаясь на лавках  вдоль  стен,
крутили веретена, пряли  лен и льняную кудель. Парни же толкались без всякой
работы, переходили от девушки  к девушке, иногда садились к ним на  колени -
тоже так было заведено от века.
  Павел, конечно, не думал еще ни о невесте, ни даже о любви. Чаще  всего
он садился рядом с Нюркой, внучкой пасечника Михаилы Лексеича. Она подросла,
считала себя  уже  взрослой, хотя на взрослую еще не  походила.  Невысокая и
чересчур тихая,  она  была принята в круг взрослых девушек-невест  несколько
раньше  обычного лишь потому, что  слыла в колхозе работящей и  была старшей
дочерью в семье.
  В деревне Нюрку прозвали Молчуньей за eе необыкновенную стеснительность
и немногословие. Может быть, Павел  потому и сидел подолгу  рядом с нею, что
можно было им о чем не говорить.  Она  молчала,  и Павел  молчал. Она часами
сидела,  пряла  и ни  о чем  не спрашивала Павла, разве  что  только  молча,
глазами,  которые  изредка поднимала на него, и Павел, в свою очередь, ни  о
чем не спрашивал ее, и не дразнил, и не щипал, и не садился к ней на колени,
как это делали  другие, менее робкие ребята. За эти  его великие достоинства
Нюрка Молчунья прощала Павлу даже то, что у него часто был приоткрыт рот.
  Летние  каникулы Павел проводил дома в своем колхозе, но в  полную силу
не  работал, да  никто и  не  заставлял его работать,  потому  что  ему была
уготована иная жизнь. Сходит он, бывало, вместе со всеми на дальний  сенокос
и косу и грабли с собой возьмет, но не столько косит и  гребет сено, сколько
держится поближе к бригдирам, бродит по пожням да по перелескам, ест красную
смородину, спугивает рябчиков и тетерок, гоняется за только что появившимися
на свет зайчишками.  Вечером  он заберется  в  бревенчатый  шалаш-избушку на
душистое сено, отдыхает,  пока  не  вернутся  работники, а  если они слишком
задерживаются,  нарубит сухих дров, разложит костер посреди избушки, повесит
чайники и котелки  с водой, а порой  даже  картошки для щей  начистит,  если
старик  кашевар тоже  на  работе,  и  опять лежит  отдыхает. Уже  в сумерках
сойдется на ночлег вся сеноуборочная бригада: десять -  пятнадцать девушек и
баб, усталые, но шумные, радостные, да два-три старика,  да молодой бригадир
и его заместитель - учетчик,  и начинается для Павла самая развеселая жизнь.
Пока готовится  ужин,  он возится с девушками,  бегает за ними в  темноте по
кустам,  играет в кошки-мышки, затем поест вместе  со всеми из общего котла,
хотя все лето бабушка собирала  для него  еду на особицу,-  поест, послушает
шутки-прибаутки да разные  бывальщинки, сам расскажет  какой-нибудь проезжий
анекдотец, опять поиграет с девушками и засыпает позже всех, прикорнув между
ними, отдыхая от своих наук и от трудов праведных.
  Нюрка  Молчунья  неизменно  оказывалась  на   этих  дальних  сенокосах,
особенно когда узнавала,  что  там  будет  Павел. Что  бы она ни делала, она
делала  хорошо,  споро и на покосе становилась в голове  всей  колонны. Одно
было плохо  и беспокойно: работая  на  пожнях вместе со  всеми, она почти по
целому  дню не видела Павла, а видеть его почему-то хотелось. Когда же Павел
появлялся и  даже становился с косой в один ряд  со  всеми, она беспокоилась
еще больше: его ли это  дело? A  вдруг обрежется? Все-таки косить - не пером
по бумаге водить.
  Как-то Нюрка сказала Павлу:
  - Сходи на пасеку.
  - Зачем?
  -  Дедушка  говорит:  чего  это мамыкинские  ребята  не зайдут,  я  бы,
говорит, им...
  - Чего - им? - заинтересовался Павел.
  - Ну, медом накормить хочет,- застеснялась Нюрка.
  - А ты ходишь?
  - Я не хожу, чтобы разговоров не было.
  - А нам можно?
  - Другие-то ходят...
  Шурка на пасеку не пошел, сослался на недосуг, Павел пошел один.
  Разговорчивый Михайло Лексеич обрадовался ему, начал со старого:
  - С батькой-то твоим  мы,  бывало, зайчиков били. Метко  стрелял мужик,
ничего не скажешь. И маховитый  был характером, не жадный: двух зайцев несем
- поровну, а если одного - мне отдает, широкая душа! Вот она, судьба, какая:
метко стрелял,  а  не  воротился с  войны,  царство  ему  небесное. Хорошие,
совестливые  люди завсегда раньше гибнут. А мы тут живем, прости господи!..-
Старик тяжело вздохнул.- Пойдем-ка давай в сторожку, у меня там  под  полом,
конечно, запасец есть.
  Михайло Лексеич старел, длинная борода его поседела  и поредела, сквозь
нее был  виден  незастегнутый ворот  рубахи.  Так  поздней  осенью  начинает
просвечивать лесная  опушка.  А брови разрослись  и загустели еще  больше, и
глаза стали еще синее, только из-за бровей они редко показывались.
  - Голову-то пригни,- сказал он Павлу, открывая дверцу в сторожку.- Ну и
вытянулся  ты,  паренек,  дай бог здоровья!  Батько  твой тоже был  немалого
росту, а ты, видно, еще выше пойдешь. Кедра, да и только!
  В сторожке ничего  не изменилось: слабый свет,  бочка-медогонка,  тихое
жужжание  пчелок на  оконном стекле. Казалось,  это были те же пчелки, что и
много лет назад, они так же сверлили стекло: сверлят, сверлят, а просверлить
никак не могут.
  Густой запах меда защекотал Павлу ноздри.
  - А зайцев  нынче мало  стало,- продолжал напевать дед.- Говорят, будто
от авиации на  них порча идет. Рассевает она всякие  вредные порошки, крошит
сверху,  куда  надо и не надо,  а  зайцы  питаются  травой да озимью, вот  и
дохнут.
  Павел обиделся за авиацию:
  -  От авиации только польза,  дедушка.  Самолеты  землю удобряют,  а от
этого урожаи растут.
  - Ну что ж,  растут  так растут!  - не стал спорить дед.-  Тогда, стало
быть,   красный  зверь   зайца   портит.  Красного   зверя   развелось  ныне
видимо-невидимо, изничтожать его некому, собак подходящих нет.
  - Что это за красный зверь? - спросил Павел.
  - Лисица. Для кого лисица, а для охотника - красный зверь.
  Михайло  Лексеич слазил  в  подполье,  вынес  горшок  меду  с  вощиной,
зачерпнул стакан холодной воды из  ведра, вытер о штанину  деревянную ложку
все  расставлял  и  раскладывал перед  Павлушей  на  скамье,  а сам говорил,
говорил:
  - Вот и с медом нынче худо стало. Пчел поубавилось, а может, изленились
и они - никак настоящего  взятку нет. Я так  полагаю, что  и  пчелы  гибнут,
конечно, от  порошков, от удобрений этих. Совсем ослабели семьи.  Да ты ешь,
ешь, не  сумлевайся! -  вдруг перебивал он  свой  рассказ.- Тебе не грех, ты
много не  съешь, можно. Другие вон бидоны сюда присылают: председателю  дай,
кладовщику дай, бухгалтеру  дай! И все - пока  на весы  взяток не ставили...
Кушай на здоровье!
  Павлу нравилось, что дед разговаривал с ним теперь, как со взрослым.
  -  Не иначе как от авиации и  пчелки гибнут,- повторил  старик.-  Семьи
ослабели,  меду  не  стало, а меня, вишь, во  всем обвинить  хотят.  Слыхал,
наверно? Всем  дай, да меня же и винят, вот, брат, какое дело. А попробуй не
дай  -  беда!   Лучше  бы  совсем  пасеку   закрыли.   Так  нет,   под  меня
подкапываются...
  Михайло  Лексеич  внимательно  посмотрел  на Павла,  словно  задумался,
рассказывать  ли ему все  до конца, синие глаза его блеснули из-под  бровей,
посмотрел и договорил:
  -  Меня винят во всем: "Твои-то ульи, говорят, сильные!" Что я им скажу
на это, прости меня, господи? Конечно, свои - они свои и есть. Только и моим
в этом году несладко  приходится. Для своих-то я на  черный год запасец меду
оставляю. А  колхозных зимой сахаром кормим, мед  по бидонам  расходится.  А
сахарный сироп для пчел все равно что веточный корм для коров.
  Павел  слушал, как Михайло Лексеич доверчиво жаловался ему  на какие-то
несправедливости, но вникнуть ни во что не мог и только аппетитнее выжевывал
вощину да запивал  мед водой.  А дед, выложив  все свои обиды, опять начинал
угощать его.
  - Нюрке я давно говорю: посылай, мол, парня ко мне, он учится,  ему мед
на  пользу. Один  выучится,  другой  выучится  - глядишь, везде  лучше  дела
пойдут. Тогда и меду всем хватать будет, и воровать люди перестанут: что без
нужды воровать? Да ты ешь, ешь! И за батьку своего ешь! Уж я бы его накормил
ныне, да, вишь, не привелось. Погиб человек. Вот совестливый был мужик...
  Павел  зачастил  на пасеку. Дед встречал его по-разному: то приветливо,
почти по-родственному, то начинал  ворчать  и жаловаться и тогда  не  угощал
медом. Все чаще говорил он о бессовестных людях, расхищающих пчелиное добро,
а  не об охоте,  не  о красоте  окрестных лесов и  лугов. И  о своей совести
что-то  поговаривать начал, вздыхая  и  обращаясь  при этом к  своему  богу,
словно чувствовал перед ним какую-то большую вину...
  А когда  Павел уезжал из деревни, Нюрка Молчунья навещала  его бабушку.
Придет, скажет:
  - Я просто так.
  - Ну, коли так, садись.
  - Шла мимо, дай, думаю, зайду, и зашла.
  - Так садись.
  - Да я так.- А  сама  стоит  у порога и  приглядывается,  нельзя ли чем
помочь  старой  Анисье по  хозяйству,  не нуждается ли  она  в  чем. Однажды
принесла полкринки меду, сказала:
  -  Это  дедушка  прислал  в поклон.  "Передай,  говорит,  Анисье,  она,
говорит,  не  дурная,  не  откажется".  Только   ты,   бабушка,  не  подумай
чего-нибудь: у него свои колоды есть, этот мед из своих ульев.
  Бабушка обрадовалась меду, она сама любила его больше, чем сахар, и для
здоровья   внуков   считала  его   шибко  полезным,   а  потому   приняла  и
поблагодарила:
  - Коли  свои колоды,  то можно, принимаем! Скажи  дедушке спасибо.  Вот
Пашута выучится, он его добро не забудет.
  Подружилась Молчунья с Шуркой,  с ним и разговаривала больше, чем с кем
бы то ни было. Как-то вышила ему кисет для табаку. Шурка удивился:
  - Ты чего? Я ведь не курю.
  -  Я просто  так.  Не куришь, а все равно будешь.  Все курят, никуда от
этого не уйдешь.
  - Ну ладно, коли так,- согласился Шурка и взял кисет.
  А бабка Анисья узнала, крик подняла:
  --  Ты мне парня с ума не своди! Ты  еще самогонки принесешь або водкой
будешь спаивать?
  Нюрка с перепугу проговорилась:
  - Это я для Паши,  коли Шура  не курит,- сказала она и перепугалась еще
больше.
  - Паша тоже не курит! - закричала  Анисья  и вдруг впервые как-то очень
внимательно посмотрела на Нюрку.- Ах, ты для Паши это?..
  Никто еще ничего не замечал за Нюркой, и никто ни на что не намекал ей,
но сама-то она уже догадывалась, что дело ее неладно, влюбилась она.
  Оставаясь одна, Нюрка припадала головой к теплой печи и плакала:
  "Ох, неладное мое дело!  И что же ты задумала, головушка моя непутевая!
На что же ты, сердечушко мое несуразное, полагаишьси! Я-то ведь неграмотная,
как была, так  и  есть темная  бутылка,  а  он - вон  он  какой! Выучится да
нахватается всего, войдет в пору и уедет на города - только его и видели!"
  На   угоре   и   на  беседках   она   все   чаще  пела   свою   любимую
частушку-коротышку:

  Голова моя не дура,
  Голова моя не пень,
  Только думает головушка
  О дроле целый день.

  * * *

  Председатель колхоза Прокофий Кузьмич  все же считал, что из всех ребят
его деревни,  обучавшихся в  семилетке, самые серьезные надежды подает Павел
Мамыкин. "Что-то в нем такое имеется,  умственное что-то...- думал он, когда
видел Павла на гулянке.- Этот своего не упустит, цепкий. Вот, скажем, Нюрка.
А что? Нюрка - девка работящая,  даром что с виду  никуда.  Для  жизни такая
именно и нужна. А у самого Пашки и вид подходящий, и рост есть. Главное - не
дуролом,  горячки зря  не порет,  держит что-то себе на уме. Из такого может
человек получиться. В кадры может пойти, руководителем стать..."
  - Я тебя, Павел, приобщу,- говорил он ему не раз.- Учись только, а уж я
тебя поддержу. Раз начал тянуть, так и  буду тянуть до конца.  Своих сынов у
меня нет.
  Прокофий  Кузьмич  с умилением  вспоминал,  как  привез  Пашуту  сам  к
директору школы,  и  устроил его  на  квартиру, и  бабке  Анисье  помогал, и
начинало ему казаться, что он сделал так много для этой семьи,  особенно для
Павла,- так много  что отступать было уже нельзя.
  -  Дорого,  брат,  ты мне  достался,  потому  должен оправдать доверие,
вырастешь  -  послужишь  колхозу. Возлагаю на  тебя  надежды! -  И  Прокофий
Кузьмич похлопывал Павла по плечу.
  Шурка  тоже, конечно, парень неплохой, растет в отца, но это же простой
работяга,  земляной  человек.  Такие  вытягиваются сами по себе, как  сорная
трава,  чего  с ними  возиться. А и  возиться будешь -  никто тебя за это не
похвалит. Ломит он спину, как и  отец ломил, как тысячи  лет до него ломили.
Ученье не для него. А ныне для руководства образование необходимо, горизонт.
И характер! Так считал Прокофий Кузьмич.
  - А как ты считаешь? - спрашивал он у Павла.
  Никакого мнения на этот  счет у Павла еще  не было, он стеснялся, робел
и, кроме "спасиба",  ничего выговорить  не  мог.  Но лестные намеки Прокофия
Кузьмича относительно своей будущности выслушивал с удовольствием.
  Руководить? К этому  Павел готов  был  приобщиться  хоть сейчас. Только
почему в деревне? Ведь это значит -  так и  не выбиться в люди. Для  чего же
тогда учиться? А может, и верно не стоит учиться?
  Часто бывая в  селе, где находилась семилетняя школа, Прокофий  Кузьмич
навестил  как-то  своих  дальних родственников,  у  которых  Павел стоял  на
квартире.
  - Ну, как вы тут? Как мой сирота пригрелся у вас?
  - Парень ничего, толковый,- ответил ему Иван Тимофеевич, - пальца в рот
не клади! Только вот с моими ребятишками чего-то не  поладил. Грызутся из-за
уроков.
  - Кто кого грызет?
  - А  разве поймешь?  То-се,  пятое-десятое,  глядишь,  уж переругались.
Васютка мой - на него, он - на Васютку: "Не помогает, говорит, ничего".
  - Почему не помогает? Это нехорошо. Выручать надо друг друга, тянуть! -
наставительно заговорил  Прокофий Кузьмич, раздеваясь и усаживаясь за  стол,
на котором уже появились водка и еда.
  Васютка вышел из кухни, сказал:
  - Вот он и тянет. Списывает все время.
  - Что значит списывает?
  - То и списывает...
  - Ты  подожди,  малец,  помолчи! -  обиделся  Прокофий  Кузьмич.-  Чего
списывает? Что плохого, что списывает? Жалко тебе, что ли? Пускай списывает!
А ты у него  списывай. Что ж  ты, брат  Иван Тимофеевич,  просветить  их  не
можешь? - обратился он к хозяину не то всерьез, не то в шутку.
  - Просвещаю! - засмеялся Иван Тимофеевич.-  Так  и сяк  просвещаю. Тоже
про взаимную выручку  им говорю. Не воспринимают.  И водку не  могу  научить
пить,  сукиных детей. Может, ремнем  попробовать?  Давай, Прокофий  Кузьмич,
просветимся сами!
  Иван Тимофеевич налил водки, и они выпили как бы между прочим.
  -- А где Пашка? - заинтересовался председатель.
  Павел тоже вышел из кухни, поздоровался.
  Прокофий Кузьмич осмотрел его с ног до головы, спросил:
  - Ну что?
  Павел переступил с ноги на ногу, промолчал.
  -   Если   что  нужно,   говори,  я   тебя   всегда  поддержу,-  сказал
председатель.-  Вытяну!  Другие  не помогают  -  я помогу. Советская  власть
поддержит. А вырастешь, тогда мы посмотрим. Ты им еще покажешь!
  Иван Тимофеевич с готовностью поддакивал председателю:
  - А я  что  ему внушаю? Учись жить у Прокофия Кузьмича  - вот что я ему
внушаю, он сам  это может подтвердить. "Вот  твоя главная школа",- говорю  я
ему!
  - Ладно, ладно! - прервал его Прокофий Кузьмич.- Пьянеешь ты, что ли?
  Но Иван Тимофеевич пьянел не от вина.
  -  Что "ладно, ладно"? Разве  я не правду говорю? Ты, Прокофий Кузьмич,
оборотливый  и  знаешь,  что выгодно,  что нет. Продал петушков по  базарной
цене, курочек купил у соседнего колхоза  по дешевке. Выгодно? Выгодно! Потом
совсем птицеферму ликвидировал - значит