обедала,- посмотрел на них Павел и совестливо забормотал:
  - Не буду есть один. Такого поросенка на всех хватит. Давайте вместе!
  - Что  ты, что ты, Пашута! Мы сытые, мы всегда дома, а ты будто гость у
нас. Мы едали  всего. И не выдумывай,  садись  давай. У тебя голова  вон как
должна работать. Что ты, родной!
  Шурка  повернулся от порога и выжидательно  глянул на  своего  старшего
брата.
  - Ты думаешь, мы голодные, да? Мы ничего сами не едим, да?
  - Знаю, как вы едите. Садитесь, а то и я не буду есть.
  Павел настоял  на своем, поросенка  они съели  вместе. Шурка  был  этим
растроган, а бабушка не раз после хвалилась:
  - Вот он какой у меня, Павлуша-то!
  Но  бывало  и  по-другому.  Павел  приносил  рыбу  с  реки -  окуньков,
плотичек, пескарей: с  удочкой  он мог  сидеть  над заводями по целому  дню.
Бабушка наварит в горшочке ушицы с  лучком, с красным  перчиком и  жаркое из
плотичек приготовит такое, что пальчики оближешь.
  Павел опять обижается:
  -- Все одному? Шурка, садись со мной!
  Бабушка кидается сразу на обоих:
  - Что вы, что вы, много ли тут рыбки, что с ней двоим делать, на одного
не хватят.
  Павел поломается немного и начинает есть один.
  Иногда Шурка  искренне  удивлялся, что  Павлика  может  что-то смущать.
Зависть  или  иное какое  недоброе чувство  еще не  проникали в его  сердце.
Казалось, разговор  с директором школы  ничего не изменил в его  отношении к
брату. К тому же это был все-таки его старший брат!
  Лето выдалось слишком хорошее, жилось слишком легко, и Павел  опоздал с
представлением  необходимых  документов  в  ремесленное  училище.  Когда  он
приехал  в город - а привез его опять же Шурка,- там занятия уже начались, в
общежитии не было  ни одной  свободной койки, и  Павел в списках учащихся не
числился.
  В первый раз он  испугался, что не будет  учиться и придется  вернуться
домой, работать в  колхозе. За него опять стал действовать Шурка. Он попал к
заведующему учебной частью,  объяснил, в чем дело, ссылаясь на то, что Павел
Мамыкин  - сын солдата,  погибшего  смертью  храбрых в Великую Отечественную
войну,  и завуч согласился сделать  для него исключение, если будет написано
соответствующее, хорошо аргументированное заявление. "Правда, возраст уже на
пределе, ну да как-нибудь..."
  Шурка передал разговор брату, и Павел написал заявление:

  "Прошу не отказать  в моей просьбе. Вырос я без  отца, без матери. Отец
мой  погиб  смертью  храбрых   на  фронтах  Великой  Отечественной  войны  с
немецко-фашистскими захватчиками, а мать  умерла на колхозной работе. Я хочу
честно трудиться для Родины,  вырастившей меня, и, если потребуется,  отдать
за нее свою молодую жизнь. Пожалейте сироту, не откажите!
  К сему Павел Мамыкин".

  -  Силен!  -  сказал завуч, прочитав это заявление, должно быть имея  в
виду его слог, и включил Павла в список учащихся дополнительно.
  Койка в общежитии тоже нашлась.

  * * *

  Озимые вымокли еще осенью. Яровые посеяны были слишком рано, задолго до
окончания  заморозков,-  Прокофий Кузьмич очень хотел  отчитаться первым,- и
проку  от  яровых тоже не предвиделось. Колхозники могли надеяться только на
лен.
  Лето выдалось мягкое, влажное,  лен шел хорошо. Не  раз  менялись цвета
ржи,  а  лен  до поздней  осени оставался  ярко-зеленым.  Во время  цветения
участки его превратились в  бирюзовые  озерца, и перед этим  нежным  сиянием
даже леса окрестные казались черными.
  Шурка посоветовался с бабушкой  и сам напросился в льноводческое звено.
Женщины приняли его  охотно,  не посмотрев  на то, что он парень, хотя льном
парни обычно не занимались. Шурка был  у них  на  особом  счету. Если бы  не
Шурка Мамыкин, может быть, и не было бы такого льна в этом году - так думали
многие.
  Но Шурка-то знал,  что  все  сделала бабушка, а не  он. Ранней  весной,
когда  в колхоз поступила команда начать  сеять лен, бабушка Анисья спросила
внука:
  - Неужто правду про лен люди судачат?
  - А что? - спросил, в свою очередь, Шурка.
  - Будто сеять приказано?
  - Сегодня начинали, да трактор забуксовал, грязно.
  - Ну, слава богу!
  - А что? - спросил снова Шурка.
  -  Что, что!.. С ума они посходили, вот что! Где это видано, чтобы  лен
по грязи сеяли?
  - А как же, бабушка, говорится: сей в грязь - будешь князь.
  - Разве это про лен? Это про зерно говорилось.
  Шурка бабушке поверил, тем более что слышал в поле, как один тракторист
ругался: "Опять  головотяпите! Обсуждали, обсуждали,  а вы опять за старое!"
Тракториста оборвал  полеводческий  бригадир: "Сей,  тебе  говорят! Указание
есть".-  "Не  вырастет  ведь ничего".-  "А  что  я могу  сделать? Пускай  не
вырастет..."
  И Шурка сказал бабушке:
  -- Заставят сеять все равно.
  Анисья сразу подняла крик:
  -- А  ты  чего  слюни распустил?  Сколько  вас  там,  эдакие  ребята, а
сдобровать  не можете!  Взяли  бы по батогу або  что - да  на поле: не дадим
колхоз разорять! Теперь  не  война, самим думать  надо.  Иди-ка  позови  мне
председателя! - вдруг приказала она.
  Шурка подумал и ответил:
  - Не пойдет он.
  -  Конечно, не пойдет,- согласилась бабушка.- А ты скажи: бабушке, мол,
худо, карачун  настает,  проститься хочет,  он  и  прикатит со вниманием  со
своим.
  Председатель пришел, но договориться ни до чего они не смогли.  А чтобы
Прокофий Кузьмич не обижался, Анисья поставила ему бутылку водки.
  Шурка  отправился  к  трактористам,  авось  они  что-нибудь  придумают,
помогут.
  -  Ты  чего от нас хочешь? - удивился  парень в промасленном  ватнике.-
Наше дело маленькое, понял? Сказали в МТС: сеять! - и будем сеять.
  - Вы же сами ругались, что трактор не идет.
  - Ну и что?
  -- Вот и пускай  трактор не идет,- улыбнулся  Шурка. Он делал  вид, что
шутит.
  Тракторист засмеялся.
  - Ты слыхал его? -  обратился он к своему  напарнику.- А кто деньги нам
платить будет? На нашем горбу хочешь выехать? Собери деньги, тогда и трактор
будет стоять.
  - Лен не вырастет! - вздохнул Шурка.
  - Все сеют, не вы одни.  Да кто  ты такой? Иди к своему бригадиру,  его
уговаривай. А нам что... Шурка пошел к бригадиру.
  - Бабушка говорит, что на лен вся надежа, а теперь и льну не будет.
  Безрукий бригадир, инвалид войны, не  смеялся над Шуркой и не кричал на
него, только сказал:
  - Не  в свое дело лезет твоя бабушка.  Голова не у нее одной на плечах,
есть и посветлее, соображают.
  И  все.  Шурка решил, что ничего  у него не  вышло. Но  на другой  день
председатель колхоза  Прокофий Кузьмич уехал на какое-то совещание, а оттуда
на  железную дорогу  добывать гвозди  для строительства скотного двора, и до
его возвращения о  посеве льна никто не  заговаривал. Трактор ушел в  другой
колхоз, а из конторы в район сообщили, что лен посеяли.
  Вернувшись в колхоз, Прокофий Кузьмич поднял крик:
  - Самоуправство? Государственная дисциплина вам что?  А того не знаете,
что с меня голову снимут? Всех под суд отдам!
  Кричал он долго, пока бухгалтер не сообщил ему:
  - А лен-то за нами не числится, Прокофий Кузьмич.
  - Как так?
  - Мы его в сводку включили.
  - Передали?
  - Передали.
  - Ну, то-то! - сказал председатель и успокоился.- Смотрите вы у меня!
  Земля к тому времени подсохла, и лен посеяли вручную под конную борону.
Поле зазеленело дружно.
  Встретившись с Шуркой, Молчунья сказала ему:
  - А тебя, Шура, бабы хвалят не нахвалятся.
  - Вишь ты! За что это? - заулыбался довольный Шурка.
  - Говорят: "Кабы не этот парень, так и льну бы нам не видать".
  - Да это не я - бабушка,- признался он и покраснел.
  -- Может, и бабушка, только тебя хвалят.
  Больше  разговаривать было  не  о  чем,  и  они замолчали. Потом  Шурка
спросил все же:
  - Кто им сказал, будто это я сделал?
  - Не знаю, кто сказал, только тебя хвалят.
  - Не ты ли уж сказала?
  - Не знаю кто,- ответила Нюрка,- может, и я.
  Шурке хотелось верить, что именно он весной помешал высеять  лен раньше
времени.  Как бы  то ни  было,  похвалы  ему пришлись по  душе, и  после  он
почувствовал какую-то особую свою ответственность за эту культуру.
  Вступив в льноводческое звено, Шурка стал работать  наравне с женщинами
с  утра до ночи. Он  первый пошел и на  прополку сорняков, с яростью вырывал
васильки, про которые в детстве думал, что они для красоты. И все жалел, что
мало, слишком мало посеяли льна. Ведь и семена, кажется, были.
  -  Да  ты  маленький, что ли?  -  рявкнула  однажды на него  звеньевая,
толстая неопрятная Клаша, вдова-солдатка, переставшая следить за собой с тех
пор, как потеряла надежду  снова найти себе  мужа.- Будто мы сами  не знаем,
что мало. А план на что? Кто бы нам позволил не по плану сеять?
  Еще  не  закончилась уборка  зерновых,  а  бабушка  Анисья  уже  начала
тормошить Шурку:
  -  Лен-то когда  теребить будете?  В  августе  его разостлать  бы надо,
августовские росы слаще меду.
  - Машину ждем, бабушка.
  -  Не прогадайте с машиной-то. Машина - она  машина и есть. Не  столько
льну, сколько  мусору всякого нарвет. Попробуй потом отбери руками. А деньги
какие!
  Анисья всю свою  жизнь, почти  с детства, возилась со льном: выращивала
его, расстилала,  сушила, мяла, трепала, чесала...  В каждом хозяйстве  были
обязательно  две-три полоски своего  льна. Наготовив кудели, девки и бабы, и
Анисья тоже, в долгие зимние вечера сидели за прясницами либо за прялками. У
Анисьи и  прялка была.  Льняную нить с  веретен  перематывали  на  мотовила,
делили на чисменицы, на пасмы, готовые моты бучили,  отжимали, отбеливали на
снегу,  красили,  если  надо было, и разные цвета,  растягивали на  воробах,
перевивали  на трубицы,  сновали, затем  уже по ниточке  продевали  основу в
бедра... Господи, чего только не делалось  с этим ленком - сейчас и слова-то
многие забываться стали. Наконец, уже в середине зимы,  а то к  весне в избу
заносили по частям ткацкий самодельный стан со всеми его крюками, бабурками,
подножками, сколачивали, выверяли, и начиналось тканье. День  и ночь дрожали
оконные  стекла в избе. Фабричная мануфактура -  ситчик, сатин  - была тогда
доступна  далеко  не  всем  и шла только  на праздничную одежду.  Холст  для
половиков  и  постелей, для  мешков и онуч,  полотно для  нижних  рубах, для
штанов  и  рукотерников, всякая  цветная  пестрядина  для  верхнего  белья и
верхней  одежды,  даже  радужные кушаки и  пояса из шерстяной  пряжи  -  все
изготовлялось на дому, на своем  деревянном стану золотыми, многотерпеливыми
бабьими руками.
  Каторжная  это  была работа!  А вот не стало своего льна, и затосковала
Анисья по этой каторге. Много  лет стан  валяется на  повети, ни для чего не
нужный,  молодым даже незнакомый, по ночам сидят  на нем куры, зимой косы да
серпы висят на крюках.
  Давно уже лен сеют  только на колхозной земле и трестой сдают на завод.
И хоть лен  этот  колхозный, и прясть  его  Анисье  не  доведется,  и  масла
льняного от него  не будет, а  все-таки  это лен. Не  может  Анисья спокойно
смотреть, если обходятся с ним не по-хозяйски, без души, без соображения.
  - Пришла машина-то? - спрашивала она Шурку чуть ли не каждый день.
  - Нет еще, бабушка.
  - Начинайте, нечего тянуть! А там видно будет.
  С разрешения Прокофия Кузьмина лен  начали  теребить вручную.  И только
тогда полностью обнаружилось, до чего же он был засорен. Соломку выбирали по
щепотке,  а  когда  оборачивались,  казалось,  будто на  полосах  ничего  не
изменилось: по-прежнему густая сочная трава, осот и всякие колючки до колена
покрывали землю густым зеленым слоем.
  Работа шла  медленно, женщины нервничали, ждали из МТС льнотеребилку. А
пришла  льнотеребилка,  зашумели  еще  пуще:  старая,  проржавевшая,   плохо
налаженная  машина  больше  путала,  чем теребила.  Соломка перемешивалась с
сорняками и ложилась на полосу в таком неприглядном виде, что к  ней страшно
было подступиться.
  Машину остановили.
  Шурка сказал:
  - Артель "Напрасный труд". Да еще натуроплата. Вот и получится: с одной
рожи сдерем по две кожи. Надо бы председателя сюда.
  - А что  председателя? -  наперебой заговорили женщины.- Он сам против.
"Только деньги, говорит, выбрасываем. Лучше бы, говорит, ребятишек из школы,
которые постарше, привезти на подмогу".
  - Не управимся руками, бабы,- встревожилась звеньевая Клаша.
  -  Так  и эдак не управимся, зато хоть лен цел будет.  Механизаторы  из
МТС, молодые ребята, стояли рядом, курили, слушали.
  - Что будем делать? - спросил их Шурка.- Сами видите.
  - Видеть-то видим, только наше дело маленькое.
  - Может, где почище участки есть, поищите.
  - Нам приказано, будем теребить все подряд.
  - Не дадим! - сказал Шурка.
  Ребята заглушили трактор и ушли в деревню, в магазин.
  Женщины разобрали остатки льна после теребилки и, не отдыхая, принялись
за работу вручную.
  В это время в поле заскочил на мотоцикле  корреспондент районной газеты
- бойкий парнишка в кожаной куртке, в защитных очках.
  - Здорово, бабы! -  закричал он, еще не успев слезть с  мотоцикла.- Как
трудитесь?
  - Здорово, мужик! - ответили ему.- Становись, помогай.
  Корреспондент бросил  мотоцикл  на пласт у обочины дороги, подошел и со
всеми поздоровался  за руку. Руки у  женщин  были зеленые по  локоть. Весело
пожимая  ладони,  корреспондент  называл  себя  всем   поочередно:  "Вася!",
"Вася!", "Вася!". Только Шурке отрекомендовался иначе: "Василий Вениаминыч!"
  - Ты бригадир? - спросил он Шурку.
  - Вот звеньевая,- указал Шурка на Клашу.
  Василий  Вениаминыч  повернулся к  Клаше,  расставил  ноги,  как  перед
утренней зарядкой, шире плеч и спросил коротко:
  -- Прогнали механизаторов?
  Клаша испугалась.
  - Мы их не трогали, они сами ушли.
  - Я из газеты! - сказал Вася.
  Клаша испугалась еще больше, стала оправдываться:
  --  Пальцем не тронули. Только вы сами видите, ленто  какой  и  машина,
видите, какая.
  А Шурка вдруг взял да и брякнул:
  - Верно, прогнали!
  Василий Вениаминыч резко повернулся к Шурке, повторил:
  - Я из газеты!
  Но на Шурку это не подействовало.
  - Вот и поезжайте к  ним,- сказал он.- Ребята теперь в деревне  с горя,
наверно, водку хлещут.
  Через  три-четыре  дня  в  районной  газете  появилась  Васина  статья:
"Антимеханизаторы в колхозе "Красный Боровик".

  * * *

  Директору  школы Аристарху Николаевичу было предложено из района срочно
выехать в качестве уполномоченного  в колхоз "Красный Боровик", ознакомиться
на  месте  со  всем,  что  там  происходит,  принять  исчерпывающие  меры  и
доложить..
  Аристарх  Николаевич  с  удовольствием  передал  свои   уроки   другому
преподавателю  и  в  седле  на сельсоветской  расхожей лошаденке  приехал  к
Прокофию Кузьмичу.
  С тех пор как колхозная  деревня  подверглась организованному нашествию
всякого  рода  уполномоченных  -  районных, областных,  республиканских -  и
всевозможных  заготовителей,  агентов, толкачей,  прошло  времени немало,  и
Прокофий   Кузьмич   хорошо  научился  ладить   с   ними.   Поначалу,  когда
уполномоченные еще отличались  горячностью, неудержимой страстью вмешиваться
не в  свои  дела, проводили общие  собрания,  а  на худой  конец  - собрания
актива,  давали  нагоняи,  писали   докладные,  в  общем,  добросовестно   и
решительно выполняли все поручения,  с которыми их посылали,-  хлопот с ними
было  много. Приехав в деревню, такой уполномоченный обычно  устраивался  на
жительство не у председателя колхоза и не у секретаря партийной организации,
не  у главного бухгалтера  или кассира,  а в неуютной  колхозной конторе,  в
избе-читальне,  спал на  раскладушке либо  на  жесткой  скамье,  прикрываясь
собственным  плащом, питался чем  попало, расплачиваясь наличными за  каждый
съеденный кусок хлеба,  а то еще  находил приют в какой-нибудь  крайней избе
рядового    колхозника,    обязательно   рядового,   да    выбирал   который
поразговорчивее,  потороватее,  чтобы сразу выведать от него  все  колхозные
новости, и чем народ живет, и чем дышит.
  Трудные это были времена для Прокофия Кузьмича.
  Но с той  поры  жизнь  в  районе  изменилась,  нервозность улеглась,  и
уполномоченные стали  иными, многие  из них пообтерлись,  да и сам  Прокофий
Кузьмич стал  мудрее и опытнее  в  делах  руководства - и ему,  как правило,
удавалось избегать былых  резкостей  в отношениях  с  ними.  Теперь Прокофий
Кузьмич заранее определял для себя, с какими уполномоченными как следует ему
держаться.   При  одних   он  был   спокойно-строг,  немногоречив,  соблюдал
достоинство,  даже  напускал на себя важность, на других просто  ворчал, что
мешают работать, ссылался на перегрузку, а кого-то сразу  усаживал с собой в
тарантас,  катал по  полям, завозил на пасеку  отведать колхозного медку,  а
дома поил водкой.
  Директора школы Прокофий  Кузьмич  всегда  немного опасался. Но на этот
раз Аристарх Николаевич  подъехал  не  к  конторе  колхоза,  а к его  дому -
значит, никаких причин для тревоги не было.
  Завидев из  окна  верхового и опознав его,  Прокофий  Кузьмич  вышел из
дому, застегивая на ходу широкий пиджак  на все  пуговицы.  Вслед  за ним на
крыльцо выкатился злобный лохматый  комок  - комнатная собачонка -  и с лаем
метнулся под ноги лошади.
  - Колхозный привет шефу! Здравствуйте, Аристарх Николаевич! - заговорил
Прокофий Кузьмич, спускаясь  с крыльца навстречу гостю и протягивая ему руку
издалека.- Брысь, проклятая! - крикнул он на собаку, как на кошку.
  Аристарх Николаевич легко приземлился с седла  и  передал  председателю
повод коня. Собачка не  унималась, кидаясь то на директора школы, то на  его
лошадь.
  - Опять не узнает меня песик-то ваш,- сказал директор.
  Прокофий Кузьмич засмеялся.
  -  Тишка  мой вас, наверно,  за уполномоченного принимает.  Не любит он
уполномоченных.
  - Мудрый песик.
  -- Породистый! - похвастался председатель.
  Засмеялся и Аристарх Николаевич.
  - Породистый  -  помесь  половой  щетки  с  гусеницей! Завели  бы лучше
охотничью, гончую.
  -  Охотничьей собаке корму  больше  надо. А я  - какой я охотник!  Зато
Тишка служить умеет.- Прокофий Кузьмич переложил повод уздечки в левую руку,
а правую поднял вверх и крикнул собачке: - Тишка, служи!
  Тишка  мгновенно  перестал  лаять, вскинулся  на задние  лапы,  вытянул
волосатую морду кверху и начал  кружить на одном месте, подпираясь  лохматым
хвостом.
  - И верно - служака! - похвалил Тишку директор.- Ну, что у вас тут?
  - Что у нас? Живем, работаем. . А что же вы: директор без армии? Сейчас
бы самое время поддержать нас.
  Аристарх Николаевич посмотрел на круглого, розового председателя.
  - Зачем вам армия? У вас машины стоят.
  -  Были бы машины, стоять  не дадим.  А  дела всякого и для вашей армии
хватило бы.
  Прокофий  Кузьмич  привязал  коня к  изгороди около двора, сказал,  что
сейчас подкинет травы, и повел директора в дом. Собачка метнулась в сени.
  - Прошу в горницу, Аристарх Николаевич!
  В  избе председателя было  много перегородок, занавесок  и половиков. В
прихожей на клеенчатом столе - самовар, прикрытый узорным полотенцем,  а  на
стене  - крупные в рамках портреты,  как  в  конторе  правления. Горница же,
оклеенная бумажными обоями, напоминала больше квартиру районного  служащего,
чем деревенскую избу. В горнице полумрак - все окна снизу доверху  зашторены
тюлем.  В  простенках и  по  углам, на полу и  на табуретках много цветочной
зелени - в горшках, в кадушках, обернутых газетной бумагой. Целый лес зелени
- если бы только в этом  лесу  хоть  немножко шевелились и шелестели листья.
Цветочные горшки виднелись и на подоконниках за  тюлевыми занавесками. После
войны Прокофий  Кузьмич накупил в деревнях  многоцветных немецких картонок с
рельефными  изображениями  ветвистых  оленей,  тигров,  готических  замков и
прудов с лебедями.  И теперь  эти картонки красовались на  стенах и заборках
его горницы.
  Аристарх  Николаевич  прошел в горницу, сел  к  столу и начал  привычно
потягивать  усы книзу. Присел к столу и  Прокофий Кузьмич, расстегнул пиджак
на кругл