и приступы тошноты?  А  как  зрение?  Как слух? И
Павел стал говорить: приступы тошноты наблюдаются, голова побаливает, зрение
и  слух   как  будто  немного  ослабели.  К  нему  приходили  специалисты  -
отоларингологи,  окулисты, показывали  ему  с разных  расстояний  таблицы  с
буквами и знаками, спрашивали:  "Как видите?", проверяли глазное дно, лазили
в уши, в нос.
  Павел заметно поправился, раздобрел, привык подолгу спать.
  Незадолго  до  выхода его из  больницы в  палате появился сам  директор
ремесленного училища товарищ Тетеркин и сообщил своему воспитаннику, что для
него  в профсоюзной организации приготовлена путевка  в областной дом отдыха
работников лесной промышленности. Разумеется, бесплатная.
  Директор Тетеркин очень боялся за свой пост. Его уже не раз перемещали,
как  не обеспечивающего нужного  руководства,  с одного  места на  другое: с
картофелесушильного завода  на лесопильный, с лесопильного на маслобойный, с
маслобойного  в ремесленное училище, но все в должности  директора. А сейчас
появилась реальная опасность, что его лишат этого почетного звания.
  В палату  к  Павлу Тетеркин вошел  с сияющей,  добрейшей улыбкой, какая
может быть только у отца родного. Но именно из-за этой сияющей улыбки да еще
из-за белого халата, необычно висевшего на  директорских плечах,  Павел и не
узнал сразу своего посетителя. А когда узнал, то поначалу оробел.
  - Как здоровье наше, Мамыкин, как лечимся?  - заговорил директор весело
и вроде  бы непринужденно, но глаза  его  при этом крутились  настороженно и
воровато.
  -  Да я уже...  я скоро! - замялся Павел.- Опять учиться  буду. Я же не
виноват... Если бы я знал...
  - Что  ты,  что ты!  Разве мы тебя виним?  В  таком деле  никого винить
нельзя,- обрадовался Тетеркин.- Несчастный случай, и только! Кого мы с тобой
винить  будем? Никого  винить  не будем! А тебя в беде не  оставим, даже  не
беспокойся. Вылечим тебя, до конца вылечим, это я тебе говорю.
  - Понимаю! - Павел  действительно начинал понимать,  что ничего плохого
ему не будет и опасаться нечего.- Я же не виноват.
  - Конечно, не виноват, никто не виноват, ты так и говори. А мы для тебя
путевочку выхлопотали. Тебе, брат Павлуша, просто повезло.
  - Понимаю! - сказал Павел.
  - Путевочку, брат, тебе достали. В дом отдыха. Повезло тебе.
  - А что я там буду делать?- спросил Павел.
  - Отдыхать. Лечиться.
  - Как, ничего не делать?
  - В том-то и дело, что ничего не делать. Повезло, говорю.
  - И кормить будут?
  - Еще как!
  - Здорово! А далеко это? - В голосе Павла слышалось уже ликование.
  - Ехать надо. Сначала на попутной, потом - поездом.
  - Где я возьму деньги на дорогу?
  - Попроси у родных.
  - Бабушка не даст, у нее нет.
  - Напиши заявление.
  - Кому?
  - В профсоюз. Я передам...
  И Павел написал еще одно заявление:
  "Мой  отец  погиб  смертью  храбрых  на фронте Отечественной войны. Моя
мать, не щадя  своих  сил,  работала  на  колхозных полях и отдала жизнь  за
высокую  производительность труда.  Я  - круглый  сирота,  учусь  в  рабочем
училище. Прошу дать мне денег,  чтобы  съездить в дом  отдыха на лечение, на
туда и обратно. Выучусь - за все отработаю".

  * * *

  Выйдя из больницы, Павел расписался в ведомости на получение бесплатной
путевки, затем получил деньги на дорогу  - опять расписался. Как это просто:
распишись - и на тебе путевку, еще распишись - и на тебе двести рублей! Иван
Тимофеевич, его бывший  квартирный хозяин, рассказывал однажды про такое же.
Но то было в Москве...
  До  ближайшей  железнодорожной  станции  шестьдесят  километров.  Осень
наступила  в этом году  поздно,  но зато  в течение нескольких  дней подняла
реки, размыла дороги, разнесла  по бревну  ветхие мосты. Движение грузовиков
прекратилось. Пассажиры, застрявшие на волоках, оставляли громоздкие вещи на
время распутицы в знакомых деревнях и продолжали путь пешком.
  Павел не  смог  выехать  из района  и, огорченный,  пришел  в  райсовет
профсоюзов. В  тот день на станцию отправляли  инструктора областного совета
профсоюзов. Женщина, маленькая, круглая, в очках, уже одетая для дороги  - в
сером  брезентовом  плаще, наброшенном  поверх  зимнего  пальто,  и  толстой
шерстяной шали, согласилась взять его с собой.
  Профсоюзная лошадь,  запряженная  в легкий, плетенный из ивовых прутьев
тарантас, стояла под окном. На козлах  сидела  девушка-возница, тоже в сером
брезенте, но уже заляпанном грязью.
  Павел едва  успел  сбегать  в  общежитие,  взять фанерный,  выкрашенный
зеленой масляной краской баул с висячим побрякивающим замочком  на крышке, и
они поехали.
  Сидит Павел  на мягком  свежем  сене  в тарантасе,  ноги  его  прикрыты
учрежденческим  тулупом,  взятым  только  ради него,  потому  что  областная
начальница заметила, как легко парень одет,  и  пожалела его, и теперь Павлу
тепло и покойно - все его заботы и тревоги остались позади.
  Первые несколько километров от городка дорога была песчаной, негрязной,
и  лошадь  бежала  споро.  Позвякивал  колокольчик  под  дугой,  постукивали
железные шины о камушки,  скрипел  хомут  твердой кожей. Все  располагало  к
размышлению.
  Павел  поначалу чувствовал себя неловко, сжимался в тарантасе,  сколько
мог,  чтобы  не стеснить  свою благодетельную  начальницу   боялся  кашлять,
сморкаться  и  даже  старался  дышать  как  можно деликатнее. Но  постепенно
угнетающая скромность его  оставила, он  небрежно  откинул  казенный  тулуп,
высвободил левую  ногу и свесил ее  снаружи  корзины: в этом  было  какое-то
щегольство,  так  ездят  люди, знающие  себе  цену,- председатели  колхозов,
районные служащие. Приятное ощущение своей значительности, незаурядности все
больше и больше щекотало его самолюбие.  Вот уже и начал он выходить в люди!
Такую ли жизнь пророчил ему Прокофий  Кузьмич или намекал на  что-то другое?
Конечно, он еще не служащий и зарплаты не получает, но все-таки и не простой
учащийся-ремесленник. Кто еще, кроме него, может вот так взять да и поехать,
сидя рядом  с областным ответственным  работником?  И куда? В  дом отдыха! И
зачем? Отдыхать! От-ды-хать, черт возьми! И  все правильно, все по закону. В
кармане у него путевка: фамилия, имя, отчество - Мамыкин Павел Иванович  год
рождения  -  указан,  место рождения  - тоже,  пол  - мужской,  профессия  -
такая-то, путевка выдана по решению... Все законно!
  Хорошо бы сейчас свернуть с большого тракта  на проселок, да заехать бы
в  свою  деревню, да  подкатить бы к своему  родному дому, да чтоб  Шурка  с
бабушкой  выбежали  на крыльцо: "Господи, кто  это к нам?" Да чтоб слетелись
ребятишки со всех концов  стайками воробьиными, а  потом бы подошли  мужики,
хозяева домов: "Здравствуйте, мол,  Павел Иванович, спасибо, что мимо своего
колхоза не проехали, не побрезговали земляками, не похармовали!"
  Да еще чтобы женщины столпились вокруг тарантаса, и под окном избы, и у
крыльца  и  ахали бы да охали:  "Наш  ведь  парень-то,  свой, не чей-нибудь,
Пашка, Ваньки-солдата сын, а ныне Павел Иванович, вот как!" А главное, чтобы
девушки  увидели  его  и пожалели  бы,  что  не  понимали раньше, какой  он,
раскаялись  бы: "Вот,  дескать, думали мы, Павлик, Павлуша - и  все тут,  а,
оказывается, пальца в  рот ему не клади, не простой он, Павлушка-то! С таким
человеком  любая девушка  пойдет хоть на  гулянку, хоть  на край света -  не
зазорно,  таким Павлушей вся деревня еще  гордиться будет, за такой  спиной,
как у этого Павлуши, не пропадешь!" Вот как!
  Сидит  Павел  на  теплом  сене,  теплый тулуп  в  ногах, и картины одна
обольстительней  другой   разворачиваются   в  его  воображении.   Негромко,
размеренно поет колокольчик, хрустят рессоры, постукивают колеса, на  ухабах
раскачивается тарантас  и  кидает  Павла то в одну сторону, то в другую,  то
притиснет его к плетеному боку  корзины, то прислонит к теплому мягкому боку
женщины. И  вздрагивается и дремлется. А  колокольчик то замирает совсем, то
вдруг начинает звенеть продолжительно и требовательно, и звук этот сливается
в одно сплошное гудение, и  это уже не колокольчик,  а автомобильный сигнал.
И,  тарантас уже  не тарантас, а легковая  машина. И  восседает в ней, мягко
откинувшись  на спинку,  и впрямь уже  не какой-то  Пашка  Мамыкин, а  Павел
Иванович, не то генерал, не то секретарь райкома. Здорово!..
  Жалко,  что и ребята из училища не видят его в эти минуты, среди  ребят
все-таки  есть  ничего парни,  те, что ходили к  нему в  больницу  и  всегда
что-нибудь приносили с собой. Ничего ребята!
  - Что с тобой стряслось? - вдруг спросила его женщина.
  - Что? Чего стряслось? - встрепенулся задремавший Павел.
  - Отчего заболел?
  - А... Не помню. Меня ударило по голове в цеху.
  - Травма, значит?
  - Вот-вот, травма.
  - Меня зовут Людмила Константиновна.
  - Ладно! - сказал Павел.
  - Тебе удобно?
  - Ничего.
  - Голова не болит?
  - Шумит немножко.
  Шумел лес по обеим сторонам дороги, шумела вода в речках, под мостиками
и в канавах, шумела  и шипела грязь под колесами. Девушка-возница то и  дело
спрыгивала с козел прямо в  жидкую, либо коричневую, либо серую, либо черную
с примесью торфа кашу, и плечом и руками поддерживала тарантас, и кричала на
лошадь, и била ее кнутом по крупу, на что  та неизменно помахивала  хвостом,
словно  от  овода отбивалась. Брезентовый  плащ на девушке  покрылся  свежим
слоем грязи. Трудно ей было.
  Молодая, с  ямочкой  на  самой середине  подбородка,  белобрысенькая, в
мужской  зимней шапке,  из-под  которой  выбивалась  и  падала  в  откинутый
брезентовый капюшон  негустая  льняная коса, девушка  делала свое  неженское
дело старательно и ни на кого и ни на что не роптала. Дорога ей была знакома
от начала до  конца, как сплавщику  капризная неширокая река, где  за каждым
поворотом ждет его какая-нибудь каверза,- должно быть, ездила девушка  здесь
взад и вперед бесконечное количество раз. А  ей бы, с  этими ее  маленькими,
несильными руками, ходить  в ненастную осень на гулянки (и Павлу бы вместе с
ней!), участвовать бы в клубных кружках, ставить спектакли  или читать стихи
со сцены. Почему  она  стала  возницей, училась, что  ли, мало?  Павел начал
всматриваться в нее пристальнее, и она  ему понравилась. Он с  пониманием  и
сердечным сочувствием следил  за ней  из тарантаса, когда девушка утопала  в
грязи и задыхалась от усталости.
  Грязи особенно много было на улицах деревень. В одной деревне на крутом
подъеме лошадь заскользила и упала на колени. Круглая Людмила Константиновна
мгновенно  выпорхнула из  тарантаса,  и  этого одного оказалось  достаточно,
чтобы лошадь справилась, ободрилась и потянула дальше. Павел просто не успел
выскочить на дорогу.
  Опять стали сменяться избы,  серые  от  дождя, кривые от  времени, и  у
каждой  под  окнами палисаднички  с  черемухами  да  рябинами, да колодезные
журавли - на одном конце коромысла длиннющий шест и  бадья, на другом - груз
для  равновесия:  разные  деревянные  и  металлические  подвески  вплоть  до
тракторных шестерен и колесных втулок от старых телег.
  На  волоку,  где  дорога  проходила  над рекой по  самому краю высокого
подмытого и не огражденного никакими столбиками берега, тарантас вдруг начал
резко  крениться,  и  его  потащило  к  обрыву.  Даже  лошадь  почувствовала
неладное,  всхрапнула и  круто повернула  в сторону от  реки, напрягаясь изо
всех сил, и, кажется, не устояла бы,  не совладала бы с экипажем, если бы из
него  вовремя не выпрыгнули и Людмила Константиновна и возница. Только Павел
остался  сидеть  как  сидел.  Вероятно,  он  просто  не успел  сразу  понять
опасности.
  И  тогда  нравившаяся  ему  девушка  вдруг рявкнула на него  совсем  не
по-девчачьи:
  - Вылезай, раззява, ваше благородие!..
  Ямочка на ее подбородке была заляпана грязью.
  Павел испуганно выскочил,  когда этого можно  было  уже и не делать, и,
очутившись по колено в грязи, испугался еще больше. Людмила Константиновна и
девушка, схватившись за оглобли  с двух  сторон, помогали  лошади,  а  Павел
стоял в грязи  и,  виновато моргая,  смотрел на них, не зная, что делать, за
что взяться.
  - Барин! До дыр просидел свою сидальницу!  - ругалась девушка-возница.-
Еще один начальничек растет, не хватает их.
  Людмила Константиновна,  то ли обидясь за  "начальничков",  то ли Павла
пожалев, негромко, но внушительно остановила ее:
  - Чего взбунтовалась?  Шумишь? Он нездоров, а ты его в грязь вытолкала.
Дались тебе начальники! Не любишь, а возишь. Не вози тогда, откажись.- И она
приказала Павлу: - Садись, Павел, не слушай ее!
  И Павел больше ее  не  слушал, сидел в тарантасе,  не вылезая до  самой
станции, и думал о своей болезни. Разное думал.
  А  все-таки настроение  его было  испорчено. Исправилось оно лишь около
железнодорожной кассы, когда Людмила Константиновна купила билеты и для себя
и  для него за  свои  деньги и  не захотела, чтобы  Павел  платил,  хотя  он
настаивал, очень настаивал.
  - Ладно, ладно,-  отбивалась она,-  помалкивай!  Не стесняйся. Тебе эти
деньги пригодятся,  а  у меня  есть, я работаю. Будешь  работать  и ты - все
окупится, расплатишься.
  Павел стеснялся недолго,  сказал: "Спасибо!" -  и замолчал. Ему было не
так   неловко,   как  радостно.   Все-таки   здорово   ему  везет:  какая-то
ответственная бабеха,  незнакомая  тетка,  а  почти сто  рублей  остается  в
кармане.

  * * *

  Профсоюзный дом отдыха  помещался  в  старинном купеческом особняке  на
высокой сосновой гриве. Правда, старое здание много раз уже перестраивалось,
и столько выросло вокруг него всевозможных новых построек - флигелей, крытых
веранд,  сараев, что былой  хозяин вряд  ли  теперь узнал бы свои  владения.
Конечно,  и сосны были  уже не купеческие.  Стволы в один,  в два обхвата, с
массивной, рубчатой, пепельного цвета  корой -  снизу, бронзовой  и медной -
сверху, вздымались в небо, словно кирпичные трубы, и там  их зеленые  кроны,
как дымы,  сливались  в сплошной непроницаемый  полог. Все дорожки  в  парке
ежились  шишками  и колючими,  затвердевшими от первого заморозка  иголками.
Сосновые иголки лежали на скамейках, на круглых, сколоченных из грубых досок
одноногих  столиках,  на  беседках, бесхитростно изображавших  шляпки  белых
грибов  и  мухоморов,  на  декоративных  мостиках  и  клумбах  с  поблекшими
хризантемами. С одной стороны  сосновая грива примыкала к полям пригородного
овощеводческого  совхоза, с другой -  к большой сплавной  реке. Спуск к  ней
начинался от самого дома отдыха.
  С железнодорожной станции Павел  шел пешком. Он робел и перестал верить
в магическую силу своей путевки - что-то его ждет там? А вдруг не примут? Но
кругом   были   обыкновенные,   знакомые   с   детства  поля,   и   знакомо,
по-обыкновенному  побрякивал  замочек  на  крышке   фанерного  баула  -  это
успокаивало. Везде своя  земля, везде свои  люди - может быть, все еще будет
хорошо.
  И  как  только  он  вступил  за  ограду  соснового  бора,  с ним  стали
происходить чудеса, не всегда понятные, но, безусловно, приятные  и  лестные
для воображения.
  - Добро пожаловать!  - сказала ему молодая женщина в белоснежном халате
еще при входе в дом и повела его в контору.- Вы отдыхать?
  - Да,- робко ответил Павел.
  - Вашу путевку.
  Он достал из баула путевку, передал ее, при этом рука у него дрожала.
  - Вот,- сказал он.
  - Раздевайтесь, пожалуйста...
  Законность  путевки  не вызывала никаких  сомнений.  Тогда  Павел сразу
почувствовал себя уверенней.
  - Обедать скоро? - спросил он.
  -  Обед  уже  закончился. А  вы проголодались?  Я  сейчас отведу  вас в
столовую, все сделаем, все устроим, не беспокойтесь.
  - Я не беспокоюсь.
  Женщину в  белом  халате  не  смутило,  что Павел  был одет  неказисто
насколько он  успел  заметить, тут  все отдыхающие одевались  не ахти как  -
рабочий народ, сплавщики, лесорубы.
  В  столовой,  похожей на светлую  больничную  палату, Павла усадили  за
квадратный  стол, рассчитанный  на  четырех человек, накрытый  такой  чистой
белой скатертью, что он даже откинул один ее конец, чтобы не запачкать.
  - Обед новенькому! - крикнула официантка на кухню.
  - Что поздно? - спросил откуда-то грубый женский голос.
  - Он не виноват. Новенький, говорю!
  Из  окон  столовой,  как  из  любых  окон этого  дома,  видны массивные
сосновые стволы с их зеленой иглистой кроной, а дальше, за соснами,- спуск к
реке и  сверкающая  извилистая вода, в одном  месте  широкая,  как озеро,  в
другом -  как узкий ручеек, еле  заметный  под крутым  берегом  еще дальше -
необычайные поемные луга, забитые древесиной, оставшейся от молевого сплава,
теперь обсохшей и сложенной кое-где в штабеля, либо гниющей вразброс.
  Павлу  подали  сразу три  блюда: первое -  кислые щи, второе - антрекот
("Что?" - весело переспросил он, когда услышал название блюда. "Просто кусок
мяса",- ответила  девушка. "Кусок  мяса  - это и просто  неплохо!" - сострил
новичок) и на третье - клюквенный кисель.
  - Рыбий жир будете пить? - спросила девушка.
  - Как в больнице?-вопросом ответил Павел.- Я уже не грудной, можно пить
и не рыбий жир.
  Он  съел  все  и не  наелся, но добавки  не попросил. "Успеется еще!" -
подумал.
  - Что дальше?
  - Идите опять в контору, откуда пришли. Вы еще не мылись?
  - Нет.
  - Ужин в восемь часов.
  Из  конторы та  же  сестра  в белом халате, которая принимала  Павла  и
отводила  в столовую, сейчас провела его в комнату на втором этаже, сказала:
"Вот ваша постель, ваша тумбочка!" Затем показала ему душ, сказала:  "Мыться
обязательно. А через два дня общая баня. Ужинать в восемь часов".
  "О-го! - подумал  Павел.- Порядочек, как  в ремесленном общежитии",-  и
спросил:
  - Что дальше?
  - Дальше  ничего. Отдыхайте!  Завтра  утром  обратитесь  к врачу,  если
нуждаетесь в  чем. Библиотека  внизу. "Распорядок  дня"  висит на стенке. До
свиданья!
  К строгому режиму дня, при котором по часам встают, по часам завтракают
и  обедают, Павел уже привык, и дисциплина эта не удивила его и не огорчила.
Напротив,  он,  как  почти все,  скоро научился и нервничать и ворчать, если
встречались даже незначительные отступления от распорядка.  Быстро свыкся он
и с тем, что здесь после завтрака и после  обеда, да  и весь день с утра  до
вечера ему не нужно было ни  работать, ни учиться, ни готовить уроки. У него
не было никаких обязанностей, если не считать обязанности хорошо отдыхать. И
он стал считать отдых своей обязанностью, это было для него ново и  приятно.
Хорошо  отдохнуть,  восстановить свои силы, свое  здоровье -  это  долг. Для
этого   тебе  предоставлены  все  условия,  все  возможности.  Обслуживающий
персонал дома отдыха обязан тебя  обслуживать,  обязан  - это  Павел скоро и
хорошо уяснил. За это ему,  обслуживающему персоналу, деньги платят. И  надо
уметь  требовать,  чтобы  обслуживающий  персонал  честно   и  добросовестно
выполнял свои обязанности по отношению к тебе.
  И Павел стал требовать.
  Утром  он  терпеливо выстоял длинную  очередь у  кабинета  врача. Врач,
седая женщина лет семидесяти, не меньше, задыхающаяся от астмы, сгорбленная,
которая  сама  должна  бы  жить здесь  в  качестве отдыхающей,  взглянула на
молодого Мамыкина с явным, как ему показалось, недружелюбием.
  - На что жалуетесь, молодой товарищ?
  - На травму.
  - А что с вами случилось?
  - Голова болит.
  - Вы лечились? Случилось что?
  - Лечился в больнице. Был удар по голове в цеху.
  - В цехе? Вы - рабочий?
  Павел  промолчал. Врач  заглянула  в документы Мамыкина, в  медицинское
заключение, прилагаемое к путевке, и спросила снова:
  - Сильно болит голова?
  - По-разному.
  - Часто?
  - Вот посидел у вас в очереди, и опять заболела.
  - Очередь... да... одна я здесь,- начала оправдываться старая женщина.-
Очереди большие. Вам бы в санаторий надо, а не в дом отдыха, там - лечение.
  - Начальству виднее, куда посылать,- дерзко сказал Павел.
  - Начальству? - удивленно переспросила женщина и опять посмот