, так выгоднее, хлопот меньше. Мы все
у  тебя учимся, Прокофий  Кузьмич! Вот был я в Москве,  поиздержался, то-се,
пятое-десятое, написал заявление, и дали мне на дорогу двести двадцать пять:
сколько попросил - столько и  дали. Прогадал я? Прогадал! А Прокофий Кузьмич
не прогадал бы...
  -  Ладно, ладно, не мели. Наливай  лучше! - опять попробовал остановить
его   Прокофий  Кузьмич,   хотя  похвалы   в   свой  адрес  обычно  принимал
благосклонно.- Я же не о своей выгоде беспокоюсь.
  -  А если  бы  и  о  своей,  что ж такое?  Почему  грех  о своей выгоде
побеспокоиться?
  Прокофий Кузьмич взял бутылку сам и налил водки в две стопки.
  - Пил ты сегодня, что ли? - спросил он Ивана Тимофеевича.- И почему для
хозяйки стопки нет? Анна, выпей с нами!
  Жена  Ивана  Тимофеевича,  Анна, рано  и  быстро  постаревшая  женщина,
увядшая  уже  настолько, что  Васютку и Антошку  можно  было  принять за  ее
внуков, не успела ничего ответить, как муж ответил за нее:
  - Зачем  Анне пить, ей здоровье не  позволяет.-  И добавил, обращаясь к
жене: - Делай свое дело!
  Прокофий Кузьмич возражать не стал, и мужики выпили вдвоем.
  Анна, сидевшая перед этим на лавке возле стола, встала и ушла на кухню.
Она всю  жизнь  делала  свое  дело: с утра  до вечера возилась по хозяйству,
что-то стирала, сушила,  что-то варила и стряпала, собирала на стол, убирала
со стола, и молчала, и довольна была уже тем, что муж часто освобождал ее от
тяжелой колхозной работы.
  Васютка и Павел тоже пошли на кухню, но Иван Тимофеевич остановил их:
  - А вы сидите с нами и слушайте, что будет говорить Прокофий Кузьмич.
  Ребята  послушно  сели:  даже озорной  Васютка  знал, что с захмелевшим
отцом можно шутить, но спорить нельзя.
  Прокофий Кузьмич налил еще по стопке.
  - Ты из меня профессора не делай,- сказал он своему родственнику.- Чего
я им  буду  рассказывать?  Мое  дело к  пенсии идет. Я все  свои  копья  уже
обломал.  Вот  дотяну  как-нибудь  до  возраста и  сдам дела,  пусть  теперь
молодежь орудует. Молодых приобщать надо, им виднее, куда что  движется.-  И
он посмотрел на Васютку и Павла.
  -  У нас никуда не движется. Вот в Москве движется.- Ивана  Тимофеевича
опять понесло на воспоминания  о  Москве.- Денег там,  конечно, идет  много,
зато и добывать есть где. Там базары, то-се, пятое-десятое, обороты, а у нас
тут  вонючее  болото.  Но  и  чудят   там  больше.  Вот,  скажем,   магазины
продовольственные  -  хлеб,  булки всякие,  бакалея,  то-се,  пятое-десятое.
Входишь, берешь  корзину, идешь по кругу, накладываешь  полную корзину, круг
кончается,  тут тебе, голубчику, насчитывают, корзину отбирают,  и ты  идешь
домой как миленький, с полной охапкой товара - быстро и здорово.
  -  Здорово! - воскликнул  Васютка, которого  возбуждали любые  рассказы
отца о Москве. Оживился и Павел.
  - У нас бы такой магазин -  все булки по карманам бы рассовали,- сказал
он.
  - Да что ты понимаешь! - зыкнул на него Васютка.
  - А что, неправда, скажешь? Народ у нас несознательный.
  -- Много ты понимаешь - народ, народ!
  Прокофий Кузьмич посмотрел на ребят и хитро заулыбался.
  Павла поддержал Иван Тимофеевич:
  - Правду, Пашка, говоришь!  Мыслимое ли дело, чтобы наш здешний человек
сам за себя отвечал? Вот если бы он по трудодням получал полной мерой!
  Поддержал Павла и председатель:
  -  Народ воспитывать надо,  а потом  уж по трудодням, Пашутка правильно
мыслит!
  Павел не очень  понимал, за  какие мысли его  похвалили, но  раз хвалят
старшие, значит, он сказал то, что надо, и Васютка оказался в дураках.
  Окончить семилетку Павел не смог. Хотели его оставить на второй год и в
шестом  классе,  но не  решились:  Мамыкин считался  уже  переростком. Тогда
учителя договорились устроить его в ремесленное училище в ближнем  городке и
попросили Павла вызвать на совет кого-нибудь из родственников.
  Приехал Шурка.

  * * *

  Здоровый,  сильный  Шурка  постепенно  втягивался в колхозную работу на
положении взрослого и  становился как бы главой семьи, хотя сам признавал за
старшего во  всем только Павла. Шурка не  удивлялся, не обижался  на то, что
вот он и зимой и летом делает все, что положено по  хозяйству и до колхозным
нарядам, а Павла зимой дома нет, а  летом он хоть и живет дома, но вроде как
на  курорте. Более того, Шурка теперь относился к своему старшему брату даже
почтительнее, чем раньше. Он не только уважал  его, он даже восхищался им. А
то, что брат  имел право ничего не делать с утра до вечера  и день  за днем,
вызывало  в  нем  какое-то   даже  особое  расположение  к  нему   и  особую
предупредительность в отношениях. "У каждого  своя судьба,-  думал  он,-  не
всем же  быть образованными. Зато уж когда  брат выучится,  он сразу изменит
всю мою жизнь - и мою и бабушки".
  Просить и ходатайствовать  за своего брата  - в этом никакого  унижения
для себя и  для своего отца Шурка не  видел. Если бы  речь шла о  нем самом,
Шурка  никогда  не  ссылался   бы  ни  на  какие  семейные  и  хозяйственные
затруднения, а о своем  собственном  сиротстве он вообще  не думал. При  чем
тут...
  Шурка прошел в кабинет директора,  куда  показал  ему Павлик,  в  конце
длинного  светлого  коридора  с  желтым,  протертым  изрядно  полом,  искоса
оглядывая на ходу  яркиe стенные  газеты, географические карты  и лозунги  о
борьбе за молоко и  масло, за лен и силос,  о подготовке к весеннему севу на
колхозных полях. Он  не робел, не пригибал голову,  не сторонился  встречных
ребят  и девушек, шел  свободно  в своем рабочем пиджаке и кирзовых сапогах,
держа кепку в руке. Он даже не спрашивал себя, зачем идет к директору школы,
в которой обучается его брат. Раз позвали -  значит, надо. А робеть? Что ему
робеть - он же не учится здесь и никогда не будет учиться, это не его  доля.
Его доля землю пахать. Он  же  пробовал  учиться... А землю он  любит. Да  и
нельзя  оставлять ее совсем  без хозяина. Бесхозная земля  рожать  не будет.
Надо, чтобы земля не осиротела.
  -  Тебе  что нужно?  -  мельком взглянув  на Шурку, спросил  загорелый,
прокопченный директор.
  Шурка его  сразу узнал - директор школы много раз приезжал в деревню  в
роли уполномоченного  райкома и  райисполкома  либо от сельсовета  по разным
кампаниям и налоговым обложениям и сборам.
  - Почему не на занятиях?
  Шурка  прикрыл   двухстворчатую   дверь,  обошел  широколистый   фикус,
возвышающийся  в кадушке  на табурете, и  предстал перед  зеленым письменным
столом, на котором были и стопки тетрадей, и книги, и глобус, и микроскоп, и
желтая из деревянных палочек модель типового скотного двора.
  - Я Мамыкин.
  - Что Мамыкин?
  - У вас учится мой брат. Меня приглашали.
  -  Простите...  Тэк-тэк-тэк. Вы  старший  брат  Павла  Мамыкина?  Тогда
давайте поразговариваем.
  - Я его младший брат,- смутился Шурка.
  Директор стал медленно подниматься  со стула, словно откуда-то издалека
возвращался на землю.
  - Тэк-тэк-тэк...  Значит,  вы его младший брат. Очень хорошо! Ну что ж,
очень хорошо!
  - Вы меня приглашали?
  - Да! А бабушка?
  - Бабушка не может - стара, слаба.
  - Тэк-тэк, очень хорошо! А как у вас дела идут предвесенние?
  -  Да ничего,  идут. Только  семян  придется прикупать.  Недавно  стали
проверять сусеки, а там - мыши,  много семенного овса поели.  И льносемян не
хватает. Сейчас вся надежда на лен. Ставку на лен делаем!
  Директор  начал разглаживать свои усы, оттягивать их книзу, словно  они
мешали ему получше разглядеть стоящего перед ним гражданина.
  - Тэк-тэк... Очень хорошо! А со скотом как? Падеж в этом году был?
  -  Падежа  не было,- отвечал, как на уроке, Шурка.-  Мы что в этом году
сделали? Мы на зиму наготовили возов пятнадцать веточного корму. Помогло!
  - Тэк, очень правильно сделали!
  -  Да что уж тут правильного, если скот приходится хворостом кормить, а
трава нескошенная под снег уходит?
  - Это интересно! - вроде как обрадовался директор.- Не успели скосить?
  - Каждое  лето  не  скашиваем.  А и скосим,  так сено гниет  на  месте,
неубранное. Бабушка моя говорит, что бог  наказывает. Лучше бы  уж разрешили
для своих коров хоть понемногу корму заготовить, а то и свои коровы голодные
стоят всю зиму.
  Директор потянул усы книзу.
  -  Выходит, что вы хотите в первую голову кормить своих личных коров? -
спросил он.- А как  это  называется на нашем языке, товарищ Мамыкин? Слыхали
вы что-нибудь о частном секторе в народном хозяйстве?
  Шурка не смутился, ответил:
  - Коровы не виноваты,  что они в частном секторе. Они  ведь не  в чужом
государстве,  все советские. И молоко от  них пьют не буржуи какие-нибудь, а
свои  люди. А получается, что  ни  колхозных, ни своих  коров не кормим. Вон
какие  они стали теперь, от овец  не отличишь,  разве это  коровы - выродки.
Сердце кровью обливается, как посмотришь на их жизнь.
  - Это у кого сердце кровью обливается, у вас, что ли?
  - И у меня. Что я, не человек?
  - А председатель ваш куда смотрит?
  - Что председатель? Он  все помощи ждет. Если  б он меньше на советскую
власть надеялся, может, лучше было бы. Сам бы думать начал, и скот бы меньше
скудался. И свиньи у нас голодают, жалко смотреть.
  - Тэк-тэк!..
  - Есть у нас такая Нюрка, маленькая девчонка, Молчунья. Ее поставили на
свиноферму.  А зимой  свиньи  от  голода  -  совсем  как  дикие  звери.  Все
деревянные кормушки изгрызли. Нюрка каждое  утро уходит  из дому и с матерью
прощается, потому  что боится: схватят  ее когда-нибудь  свиньи и съедят.  И
падеж каждую зиму. Тогда что Нюрка  придумала? Стала собирать конские свежие
яблоки и кормить ими свиней. Навалит полное  корыто,  чуть посыплет отрубями
да перемешает,  и  свиньи  жрут на  доброе  здоровье. Падеж  прекратился.  В
районной газете - читали, наверно? - целая  страница была напечатана,  как в
нашем колхозе свиное поголовье сохранили. Нюрка делилась своим опытом.
  -  Изобретательная девушка!  - восхищенно  сказал директор.-  Правильно
сделала, молодец!
  - Конечно, правильно сделала. И  молодец  - тоже правильно.  Только про
такую правду лучше бы в газете не печатали. Свиньям и то стыдно было...
  И вдруг директор спросил:
  - Вы, случайно, не бригадир, товарищ Мамыкин? Не председатель колхоза?
  Шурка сразу осел, застеснялся.
  - Почему вы не учитесь, молодой человек? Как тебя звать?
  - Александр.
  - Так почему же ты, Александр, не учишься?
  - Павлик учится.
  - Павлик?
  - Да.
  - А ты что?
  - А я уж буду на земле.
  - Вот для земли-то и надо бы учиться.
  - Нельзя мне, Аристарх Николаевич.
  -- Тэк! Не понимаю. А ну-ка, садись, Александр!
  Шурка сел на стул под фикусом.
  - Не понимаю,- повторил директор.
  - У нас  так  ведется,  Аристарх Николаевич: если всем учиться нельзя -
старший учится. И бабушка хочет, чтобы Павел выучился, скорее помощь придет.
  - Значит, бабушка за Павла стоит?
  - Да! И Прокофий Кузьмич, председатель наш, на него очень надеется. А я
- чтобы земля не осиротела.
  -- Как ты сказал? - переспросил директор.
  Шурка смущенно промолчал.
  - Значит, чтобы земля не осиротела? Тэк-тэк! Хорошо сказал! -  Директор
подвинул  к себе  тетрадку  и записал что-то на чистой  линованой страничке,
словно поставил Шурке отметку  за  хороший ответ.- А Прокофий Кузьмич ваш...
что ж,  Прокофий Кузьмич, он действительно все на  кого-нибудь надеется.  Не
просчитается он с Павлом, не ошибется, как ты думаешь?
  Шурка опять промолчал.
  - Я хочу сказать,- пояснил директор,- будет ли ваш Павел потом работать
в колхозе?
  Что  мог  ответить  на это  Шурка?  Разве Павел учится для  того, чтобы
работать в  колхозе?  Бабушка об этом думает совсем  иначе. А как думает  об
этом сам он, и думал ли он об этом когда-нибудь и как следует?
  - Прокофию Кузьмичу виднее,- сказал он невнятно.- Надо же  кому-то и  в
люди выходить. Директор удивился.
  - Вот  это, батенька мой, что-то не то. По-моему, ты  говоришь  не свои
слова.  На тебя это не похоже.- И  Аристарх Николаевич потянул  усы  книзу.-
Прокофий только и ждет, чтобы  на пенсию выйти, а ты говоришь - ему  виднее.
Да что ему виднее? Всe ли он видит, твой Прокофий Кузьмич? Видит ли он тебя,
например?
  И на это Шурка не мог ничего ответить.
  Директор опять что-то записал в тетрадку и заговорил словно бы о чем-то
другом, очень спокойно:
  - Отец твой - я же его  хорошо знал! - обязательно бы  стал тебя учить.
Тебя, а не Павла.
  - Почему не Павла?
  - Да вот так: тебя, а не Павла!
  - Пускай уж лучше Павлик учится,- тихо сказал Шурка.
  -  Вот именно: если бы  лучше! Не получается что-то у  твоего Павлика ,
дорогой мой Александр. Не получается!
  - Что не получается? Как?
  - Да вот так, не получается.
  Шурка заволновался,  оперся руками о  стол, словно раздумывая  - встать
ему и уйти сразу или остаться и слушать, что скажет директор еще.
  И директор сказал еще:
  -- Опять на второй год остается ваш Павлик.
  Тогда Шурка понял и испугался.
  -  Не  оставляйте  его, пожалуйста!  Он  у  нас  старший...  и сирота,-
торопливо стал просить он.
  - Старший, да! Годиков  ему многовато. А насчет сиротства - ну  сколько
же можно? Подрос уже... Выходит, он сирота, а ты его покровитель? Нельзя ему
больше оставаться на второй год.
  - Нельзя, бабушка  очень  худа стала,-  подтвердил Шурка.-  А мы  с ним
поговорим, он все поймет. Он же у нас... Мы на  него так надеялись... Как же
это он?..-  Говоря  так о старшем брате, Шурка  пока недоумевал  больше, чем
негодовал.
  -  Тэк-тэк,  понимаю,-  снова  раздумчиво  затэкал директор.-  Бабушка,
значит, не в курсе дела, ничего не знает?
  - Бабушка ничего не знает. Но мы поговорим с Павликом.
  - Ну, хорошо!
  Директор  рассказал  Шурке  о  школах  фабрично-заводского обучения,  о
ремесленном  училище, куда он рекомендует направить  Павла,-  как  раз будет
очередной набор. Шурка  ничего не слыхал об  этом  обучении,  но,  по словам
директора,  выходило, что это прямой путь в  инженеры, и он  успокоился: чем
инженер хуже любого районного  начальника? Значит, в судьбе  брата ничего не
меняется? Но что же он, Павел, думает все-таки?.. Как же он все-таки мог?..
  -  А  тебе, Саша, еще  раз говорю: хорошо бы  поучиться самому. На себя
надо больше надеяться! - заключил Аристарх Николаевич, поднимаясь с кресла и
доброжелательно  глядя ему в глаза, отчего  Шурка  покраснел.-  Конечно, без
отца,  без матери  плохо жить. Иные с пути сбиваются, растут вкривь и вкось.
Но ведь это не со всеми случается... А отец у вас был настоящий работяга. Не
думаешь же ты, что он в люди не выбился? Поучиться бы тебе...
  Шурка понял, что понравился директору школы, и это ему было приятно. Из
кабинета  он  вышел в хорошем настроении, даже о Павле не стал думать плохо.
Но через несколько минут он вернулся.
  -  Извините,  Аристарх Николаевич,  я  воротился...Бабушка у  нас очень
плоха, я ничего не буду ей говорить. Пожалуйста, не передавайте ей ничего...
  Аристарх Николаевич пожал Шурке руку.

  * * *

  Все  лето  Павел  провел  дома.  Он  радовался,  что  больше  не   надо
возвращаться  в  семилетку,  где  приходилось  драться из-за  того, что  его
дразнили "женихом". Драться  он уже  стыдился: с кем ни свяжись,  все ему до
подмышек. И сила появилась мужская. Чуть толкнет,  бывало, одноклассника,  а
тот летит  поперек коридора,  того  гляди, стукнется головой  о  подоконник.
Слегка  возьмет  кого-нибудь за ворот, чтобы  только  припугнуть, а у  того,
смотришь, ни одной пуговицы на рубашке.
  Все-таки в  семилетке трудная  была жизнь для Павла. Приходилось  то  и
дело  хитрить,  изворачиваться,  чтобы  не   получать  частых  взысканий  от
учителей. Других держит  в страхе  и  сам  постоянно дрожит:  вдруг  увидят,
застанут,  застукают.  Только,  бывало,  выпрямится  во  весь  рост,  сожмет
кулачищи,  оскалит зубы, чтобы образумить обидчика, как возникает  перед ним
учитель  математики, словно восклицательный знак,  или  погрозит  скрюченным
пальцем  сладкогласая учительница  пения в узкой юбке. И Павел,  грозный,  с
авторитетными кулаками,  вдруг  сгибается  и  начинает  униженно  улыбаться,
словно милостыню просит: не обижайте, Христа ради, круглого сироту!
  Бабушка ухаживала за  Павлом,  как только могла: она его кормила с утра
до вечера и все спрашивала:  "Не голоден ли, Павлуша?" Наверное, все бабушки
одинаковы.  Пашута еще  спит,  а  она  уже  затопит  печку,  подоит  корову,
приготовит для  него  молока, и  парного,  и  топленого  с коричневой,  чуть
подожженной жирной пенкой, положит в чашку простокваши с добавкой нескольких
ложек  кисловатой  густой сметаны,  в другую чашку  положит  гущи  вместе  с
сывороткой:  этот  домашний деревенский творог, полученный в печи на вольном
духу  из  простокваши и разрезанный  еще в кринке  на четыре дольки,  Пашута
особенно любил  кроме того, прикроет бабушка от мух на чайном блюдце колобок
только  что взбитого  сосновой  мутовочкой  сливочного масла   выставит  все
богатство на стол и ждет, когда внук проснется.  А в большом глиняном горшке
уже  затворены блинки,  а на  сковородке в  свином  сале  шипят  для  блинов
ошурки-шкварки:  Павлуша любит  свернуть широкий  горячий блин  в  трубочку,
вывалять его целиком в кипящем сале, прихватить ложкой  несколько  ошурков и
есть по  целому блину сразу, не разрывая. А с огорода уже принесены и лучок,
и свежая редька, и свежая картошка.
  Любит еще  Павлуша  студень  из свиных  ножек  - светлый,  со  снежными
блестками,  только  что из подвала, с  ледника. Он как-то сказал,-  пошутил,
наверно, озорник!- что любит все такое, чего жевать не надо. А студень - что
его жевать? Он во рту тает.
  Для  Павла каждый день  праздник. Просыпается он поздно, потому что  до
полуночи  и  дольше гуляет  на угоре, шутит с девушками -  большой уже  стал
внучек, дай бог  ему здоровья! Вот полюбовался бы на него отец,  если бы жив
был, царство ему небесное!
  Проснется Павлуша,  спустится  с сеновала, сделает  зарядку  на дворе -
попрыгает, помотает руками, умоется на колодце,  придет  в избу,  глянет  на
стол и ахнет:
  - Ну, бабушка! Как бы я без тебя жил? И откуда у тебя все это берется?
  И бабушка старается еще  больше:  благодарность внука ей  дороже всего.
Шурку корми не корми - он молчит, а Павлуша рассыпается.
  Так каждое утро.
  А как бы она  сама жила без  Павлуши,  без  того, чтобы  думать  о  его
большом пути, надеяться на него, кормить, обхаживать его, угождать ему?
  Конечно, младшего внука, Шурку, она тоже любит, и не меньше, но Шурка -
он привычный, на земле родился, землей и живет. А Пашута  пошел дальше, этот
учится, от него всего можно ожидать. Поэтому все, что есть лучшего в доме, в
бабушкиных  чуланах и  в погребе,  в поле и на  огороде,-  все  для старшего
внучка,  все для  Павлуши.  Ему  лучший  кусочек,  ему  рубашку  поновее  да
попригляднее,  и шапку заячью, и сапоги покрепче, на него идет большая часть
отцовской пенсии, ведь и на карманные траты все рублевочку-две ему положено,
не откажешь,- слава богу еще, что хоть не курит, не пьет, в карты не играет!
  Павел принимал  все, хотя о  будущем  своем  пока много не задумывался.
Знал только уже, что  в деревне ему жить не придется, что  хорошее будущее у
него будет. Бывало, правда, что он стеснялся есть отдельно от своего брата и
от  бабушки,  есть не то, что едят они. Как-то бабка  достала  у соседей  по
дешевке  молочного  поросенка-ососка,   вымыла  его,   вычистила,   опалила,
нафаршировала гречневой кашей да молоком со взбитыми яйцами и.зажаренного, с
хрустящей золотистой  корочкой подала Пашуте  в  плошке,  как к престольному
празднику или к свадьбе, целиком.  Павел втянул в  себя  воздух  и  смущенно
оглянулся: у порога  стоял Шурка, проверяя пальцем остроту серпа,- он только
что поел  вареной картошки на кухне и готовился снова идти  в  поле  бабушка
поставила  в  угол ухват,  которым достала плошку  с поросенком,  и  сметала
хлебные крошки и  картофельные очистки с  кухонного стола,  сама она  еще не