се  и бабушка и
часто называла Нюрку  доченькой,  привечала ее,  как  могла, заласкивала. Не
очень-то она  верила,  что  Нюрка, деревенская простая девушка,  может стать
подходящей  парой  для  ее  любимого  Пашуты,  но ведь  девушка-то  хорошая,
работящая, как ее обидишь!
  А  теперь и бабушке  было не до ласковых слов,  письмо от Павла надолго
расстроило ее и заставило думать, а думать  бабушка не привыкла,  она больше
сердцем  чувствовала, что хорошо,  что плохо, что справедливо на  земле, что
нет.
  - Что нам делать? Ничего нам не надо делать,- ответила она Молчунье.
  Девушка быстро взглянула на Шурку, словно от него надеялась узнать, что
случилось, почему бабушка не такая, как всегда.
  Шурка не взглянул на нее.
  - Может, тебе самой что надо? - спросила бабушка.- Не зря ведь пришла.
  - Нет, я так.
  - Узнать, поди, чего хочешь?
  - Нет. Просто, дай, думаю, зайду.
  - Письмо от него пришло,- жестко сказала вдруг бабушка.
  - Ой! - вскрикнула девушка.
  - Вот тебе и ой!
  Нюрка вскочила с  лавки и выбежала  на улицу. И даже дверью на этот раз
хлопнула.
  - Видишь, до чего дошла девка. А у него - Ва-ле-ри-я!
  В избе стало совсем темно, темней, чем  было за окнами, на улице. Бабка
сняла висячую лампу вместе  с кругом,  покачала ее,  придерживая  стекло, и,
убедившись, что  керосину  мало,  поставила  на стол, сняла  стекло, достала
из-под лавки на кухне черную литровку и добавила  из  нее керосину  в лампу.
Резкий запах керосина разнесся по всей избе. Бабка убрала бутылку под лавку,
зажгла лампу и опять повесила ее над столом. Теперь пахнуло жженой  спичкой.
Лампа  разгоралась медленно: сначала обозначился  светлый круг  на потолке и
темный на столе прямо под лампой, затем свет  усилился и озарил весь стол, и
лавки  вокруг  него,  и  табуретку,  и  две  иконки  в  сутном  углу,  потом
прояснилось  и   в  остальных  углах,  опять  стали  видны  кринки,  горшки,
подойница, и медный  умывальник с  рожком около  входа, и березовая метла  у
порога.
  В конце деревни сначала негромко, как бы прощупывая настроение  молодых
парней,  подала  голосок извечная гармошка, и Шурка  встал и надел на голову
кепку.
  - Я пойду! - сказал он.
  -- Иди  с богом,- согласилась бабушка,- иди  погуляй.  Когда придешь, в
печке молоко не забудь. Лампу я потушу.- И она стала готовиться ко сну.

  * * *

  Нюрка  вынырнула  из  темноты  бесшумно и неожиданно, как лучик  света.
Шурка даже вздрогнул.
  - Ой! - вскрикнула Нюрка только для того, чтобы что-нибудь сказать.
  - Ты что? - спросил Шурка.
  - Я ничего, так.
  - На угор пойдешь?
  - Не пойду. Я тебя ждала.
  - Вот я. Пойдем.
  - Не пойду.
  - А чего тебе?
  Девушка  немного помедлила  и вдруг тяжело  повисла  у  него  на  руке,
совершенно  измученная, усталая, и  зашептала торопливо, отрешенно, словно в
воду кидаясь:
  - Ой, Шура, Шурочка, скажи что-нибудь. Хоть что-нибудь!..
  - Что я тебе скажу?
  - Хоть что-нибудь. Что за письмо от Паши?
  - А хочешь, я тебе все скажу?
  - Все скажи, Шурочка, родненький мой!
  -  Тебя как зовут в деревне - Нюрка, Анюшка, Анюха? Да  еще Молчунья. А
тут Ва-ле-рия, понимаешь?
  - Какая Валерия?
  - А вот такая!  Ты одна дочь  у своих родителей? Не одна. А тут одна. А
приданое у тебя есть? Корова, поросенок, дом свой есть? Нет ничего, все - на
всех. А тут одна дочь, и корова, и поросенок, и дом, и родители скоро помрут
- все ей достанется одной. И - Ва-ле-ри-я! Понимаешь? Ва-ле-ри-я! Я тебе все
скажу:  женился  Пашка.  И денег  на обзаведение просит. Пожалейте, говорит,
сироту. Все я тебе сказал?
  Нюрка передохнула.
  -  Все, Шура! А как я-то теперь? Как? Куда я теперь,  Шура? - И она еще
тяжелее повисла на его руке, припала к нему, как маленькая девочка.
  - Э,  что  он понимает! - зло сказал  Шурка и по-взрослому стал гладить
Нюркины  волосы,  мокрые  щеки,  вздрагивающие  плечи.- И  за  что  ты  его,
девонька, полюбила такого?! Ладно, не раскисай!
  На угор они  не  пошли. Горе было обоюдным, и его не  хотелось нести на
люди.

  * * *

  Бабушка в душе  почему-то все еще не верила,  что Пашута  ее  взаправду
женился, и когда он вошел в избу, она первым делом спросила:
  - Один?
  - Один. С кем еще?
  - A о какой жене писал? Жены нет?
  - Жена есть.
  - Так хоть привез бы, показал, какую облюбовал да выбрал.
  - Еще приедет. Недосуг было. Мы к тебе в гости все приедем.
  - Вот-вот, всех и надо.
  -  Здравствуй,  бабушка! Здравствуй, Шурка! - И  Павел поздоровался  за
руку и с бабушкой и с братом.
  Стояла осень, дороги  всюду были  непролазные, даже в самой  деревне от
дома к дому  перебирались  не по земле, а  по изгородям,  по  жердочкам либо
прыгали  вдоль  заборов да палисадников  с камушка на камушек, с бугорка  на
бугорок.
  На  Павле  топорщился  дорожный брезентовый макинтош,  в  каких  осенью
разъезжают  по  колхозам   районные  уполномоченные   кожаные,   с  высокими
голенищами  сапоги казались  тоже брезентовыми - таким плотным слоем покрыла
их подсохшая грязь. Кепка на Павле была кожаная, в деревнях такие кепки даже
шоферы раздобыть не  могут.  Портфеля у  него  не  было, но все  равно и без
портфеля Павел так походил на районного ответственного товарища, что бабушка
умилилась и  сразу  забыла обо всех своих обидах и горестях. Нет, что там ни
говори, а не зря, видно, Пашута учился! Вот уже и  рот больше  не открывает,
отучили, должно,  возмужал парень.  Рабочий он або кто другой,  столяр,  або
слесарь,  або  еще  кто,  все равно городской житель.  Даже если он  простой
кузнец покамест, так ведь и кузнец не деревенский, не у горна, не с кувалдой
какой-нибудь стоит.  Начать - главное дело, а там пойдет.  Только бы на виду
быть. А он, должно, теперь на виду. Вишь, какой стал сам по себе заметный да
самостоятельный.  Шурка что?  Шурке, знамо дело,  неловко, что  не поучился,
обижается на всех, злобится. А Пашута - вот он весь тут.
  - На подводе, поди-ко, приехал али на  машине або  как?  -  захлопотала
бабушка вокруг Павла.
  - На подводе,- ответил Павел.
  - На казенной али на какой?
  - На попутной.
  - Не озяб ли,  Пашута,  не продрог ли? Плащ-то сюда давай, я его вычищу
да высушу.  Ноги-то не  мокрые  ли?  Сапожки снимай сразу, я их помою  да на
печке подсушу.
  - На печку сапоги нельзя, кожа портится. А вымыть можно,- сказал Павел,
снимая  с  себя все и  отряхиваясь и одергивая пиджак и  рубашку.  Сапоги он
поставил к умывальнику, а на ноги надел старые бабушкины валенки.
  -  Чайку, наверно,  тебе,  Пашута,-  егозилась  бабушка,-  с  дороги-то
погреешься. Ох, и осень нынче, ох,  и погода! Никогда раньше, такого климату
не было, все пошло наперекос. Так поставить самоварчик-то?
  - Озяб я, бабушка, водочки бы стаканчик! - вдруг сказал Павел, сказал и
не засмеялся.
  - О, господи! - опешила бабушка.- Да шутишь ты, что ли?
  - Озяб я, не заболеть бы.
  Бабушка посмотрела на серьезное Пашутино лицо, подумала и согласилась:
  -  Водочка,  она,  верно, помогает, ничего  не скажешь. Раньше я  тоже,
бывало, как закашляю, так выпью лафетничек да  протру  поясницу  - и ничего,
вся хвороба перегорит. Водочка  -  это  верно! Только вот  при  Шуре  как-то
опасаться  стала.  Паренек-то  еще не вызрел: думаю,  не дай  господи,  если
начнет  раньше времени  потреблять, а я виновата буду. Нет у  меня  водочки,
Пашута.
  - Ну нет так нет. Тогда чаю!
  Шурка встал и вышел  из  избы, в сенях он загремел ведрами - отправился
на колодец за водой для самовара.
  Павел вынес из-под  полатей свой чемоданчик, положил на лавку поближе к
столу и открыл.
  - Моя Валерия вам подарки  послала, бабушка,- и тебе и Шурке. Кланяться
велела!  - говорил он, выкладывая на стол несколько белых  хлебцев домашнего
печения,  кулек  с фруктовыми подушечками,  слипшимися в сплошной  комок,  с
проступившей  кое-где  патокой, кулек мятных пряников, пачку  чаю в двадцать
пять граммов, стопку ученических тетрадок - видимо, из тех, что сам не успел
исписать,- да два  школьных карандаша.  А  на-последок достал снизу,  из-под
газетной  прокладки, кремовый полушерстяной платок  с  ярким, вышитым гладью
крупным цветком во  весь уголок - для бабушки да штапельный белый  шарфик  -
для брата.
  -  Вот!  -  сказал он,  сам  любуясь  привезенными  подарками.-  Как  в
магазине.
  Бабушка особенно обрадовалась сластям и чаю.
  -  Спасибо, вот уж спасибо! - то и дело  повторяла она.-  Вот уж знала,
что  послать. Ты думаешь, у нас чай? Разве  по таким дорогам чай  возят?  Мы
малиновый да клубничный пьем, в плитках.
  За полушалок тоже благодарила, только примерять не стала, постеснялась.
  -  Куда  мне,  старухе, такой  яркий? Не  по  роже  кожа. Его бы  Нюрке
Молчунье подарил, девка  то и дело о тебе спрашивала, полагалась на тебя.  А
нам сколько добра сделала - и не сказать!
  Павел на это ничего не ответил.  А когда  вошел с ведром воды Шурка, он
взял белый мягкий шарфик, встряхнул его, как заячью шкурку, и накинул на шею
брата.
  - Вот это тебе. От Валерии от моей.
  - Спасибо! - поблагодарил Шурка.
  - Торопился я очень со сборами, а то бы она больше послала всего. Она у
меня такая! - хвалился Павел.
  Анисья снова начала благодарить и Павла, и его жену.
  - Да уж  видно, что она такая! Уж знала, что послать, чем нас потешить.
Как же ты такую бабу себе отхватил, городская ведь она?
  - Городская, бабушка.
  - Чем же ты взял ее, приворожил чем?
  - Да ведь и я теперь не деревенский.
  - А  все-таки?  Городские, ведь они гордые. А ты еще  не  совсем, поди,
обтерся або совсем?
  - Она у  меня умная,  бабушка. Она меня  сразу увидела:  "Ты,  говорит,
человек с будущим!" -  продолжал хвалиться  Павел.- Это мы с ней  вместе  на
курорте были.
  - Неужто и она по курортам ездит?  - ахнула Анисья.- Скудается  она чем
або что?
  - Да нет, здоровая. На курорты и здоровые ездят, отдыхают.
  --  Ой,  паре!  -   охает   Анисья.-  Хоть  бы  Шурку  этак-то  послали
куда-нибудь.
  Павел удивился.
  - А зачем ему это? И за что его? Он в деревне живет...
  -  И то  верно,- согласилась бабушка.- Не за что. Да и не попросится он
никогда. А старая она или молодая, жена-то, что по курортам ездит?
  - Она, бабушка, одна у отца  с матерью. И  батька ее смолоду на курорты
посылал. Вот и встретились.
  - Ну, дай тебе бог! Добрая, видно: ишь, какой шарфик послала.
  - Это для зимы или для лета? - спросил Шурка про шарфик.
  -  На всю жизнь хватит - и для лета и для зимы. На беседки будешь в нем
ходить.
  - Я же не всю жизнь буду на беседки ходить.
  - Походишь еще.
  - Ладно, спасибо.  А тетради для чего? Бабушка неграмотная, мне учиться
уже поздно.- Казалось, брат был недоволен подарками.
  - Тетради для писем. Чтобы  мне писал. Почему не ответил на письмо? - с
упреком спросил Павел.
  - Не знали мы, что ответить,- буркнул Шурка. Он был мрачен.
  Бабушка убрала со стола  все, кроме конфет, пряников и чаю, залила воду
в самовар, опустила в трубу горящую лучину и угли и вернулась к столу.
  -  Ты уж  прости, что  не  ответили,- вмешалась она в разговор.- Это  я
виновата.
  - Тебе ведь не письмо нужно было,- мрачно заметил Шурка.
  - А что мне нужно?
  - Сам знаешь.
  -  А ты думаешь, если я женился, так уж больше ничего  мне и  не нужно?
Все тебе одному? Ты думаешь, легко на ноги становиться?
  - Ничего я не думаю. Только других с ног не сбивай.
  -- Я свое требую.
  Шурка заморгал глазами.
  - Ты требуешь? Нам показалось, что ты просишь. Чего ты требуешь?
  - Того и требую!
  - Ну говори, говори!
  - Ладно, успеем еще, поговорим.
  - Да уж говори сразу, чего тут.
  - Ладно.
  Похоже было, что братья начали горячиться, и бабушка встревожилась:
  -  Вы что, родненькие, о  чем вы, родненькие! Ну-ка  не сходите  с ума,
помолчите. Вот сейчас самоварчик спроворю, вот сейчас на стол его.
  А Павел удивлялся, как это младший брат может в чем-то не соглашаться с
ним.
  Когда самовар закипел, бабушка хотела сама подать его, но Шурка вскочил
с лавки,  крупно  шагнул  в кухню, не грубо,  но  решительно отвел локтем ее
руки, сдунул  с крышки  самовара угольную пыль и  легко перенес его на стол.
Пар  столбом  ударил в  висячую лампу,  стекло  которой мгновенно  запотело.
Бабушка заметила это  и испуганно передвинула самовар вместе с подносом чуть
в  сторону.  В  медных  начищенных  боках его, искаженно отразивших  светлые
прямоугольники  окон, сахарницу с  карамельками и стаканы на блюдцах, теперь
не  прекращалось  движение. Вот бабушка уселась  на табуретку перед  краном,
заварила  чай  из пачки,  привезенной  Павлом,  и поставила белый  с  синими
горошинками чайник на конфорку - руки ее мелькали в выпуклой медной глубине,
то уменьшаясь, то увеличиваясь до чудовищной уродливости  вот Павел залез за
стол,  придвинул  к  себе  чашку,  еще  пустую,  и взял  в рот из  сахарницы
пузатенькую карамельку с выдавленной  липкой патокой - в отражении  рот  его
разверзся до нелепых размеров и быстро захлопнулся  с другой стороны стола к
самовару  придвинулся Шурка,  голова его была  опущена, и в  медном  зеркале
отразились не лицо,  не  руки,  а темя да  затылок, и длинные,  как девичьи,
волосы свесились до самого стола, от конфорки до поддувала.
  Анисья  разлила чай по стаканам, и все усердно начали  дуть на  горячий
чай,  тянуть  его  с  блюдцев,  пофыркивая.  Бабушка   брала  поочередно  то
карамельку, то мятный пряник. Павел брал и то и другое, Шурка ничего не брал
и пил чай без сладкого, вприглядку.
  -  Вот  какие  у меня  мужики выросли! -  хвастливо,  как бы про  себя,
говорила старушка, подливая чай то одному, то другому внуку.
  Особенно  внимательно  следила  она  за  стаканом  Павла,  ей  хотелось
ухаживать  за  гостем,  но  угощать  его тем,  что сам  привез,  было как-то
неловко, и оставалось одно - разливать чай, пока есть кипяток в самоваре.
  Братья теперь  могли  сойти за  одногодков, только у Павлуши  лицо было
длинное, вытянутое, а  у  Шурки  круглое, словно  происходили они  от разных
родителей.
  По середине улицы мимо дома дважды, туда и обратно, прошли девушки. Они
громко  разговаривали, неестественно громко смеялись и искоса поглядывали на
окна, стараясь обратить  на  себя внимание. В толпе девушек  пряталась Нюрка
Молчунья, бледная, с возбужденно  горящими  глазами. На  что  она надеялась,
чего  хотела,-  просто  увидеть  Павла и ничего  не сказать ему или  сказать
что-нибудь такое, чтобы сразу надорвать ему всю  душу, подкосить его на веки
вечные?
  Последний раз, проходя под окнами, девушки пропели частушку:

  Я березу белую
  В розу переделаю.
  У милого моего
  Разрыв сердца сделаю!

  И скрылись.
  Разомлев от крепкого  чая, Павел чуть отодвинул  от себя самовар, труба
которого опять оказалась  как раз под лампой. Через какую-то минуту ламповое
стекло в струе пара щелкнуло, и его опоясала светлая трещинка, будто полоска
блестящей фольги.
  Бабушка охнула так, словно кто ее кулаком в живот ударил: стекол больше
не было ни в доме, ни в магазине,- но промолчала.
  Шурка тоже промолчал, лишь двинул самовар на прежнее место.

  * * *

  В  сенях  залаяла  собака,  и в  избу, не стучась,  вошел  председатель
колхоза  Прокофий  Кузьмич. Павел поднялся  из-за стола, навстречу ему.  При
этом он отметил про себя, что на заводе директор, входя в  рабочую квартиру,
обязательно постучится и спросит разрешения: в  цехе он - хозяин, в квартире
рабочего - гость, не больше, а Прокофий Кузьмич  входит в избу колхозника, в
любую, как  в  контору  правления, по-хозяйски. Раньше такие мысли  Павлу  в
голову не приходили.
  Настроение у председателя было веселое.
  -  Почему  не  докладывают? Гость появился, а я узнаю о том в последнюю
очередь,- заговорил  он еще от  порога  и, не останавливаясь, прошел вперед,
подал руку Павлу и сел к столу.
  - Проходи,  Прокопий, садись чай пить с гостинцами! - с запозданием, но
дружелюбно пригласила его бабушка.
  Председатель за столом снял кепку и отряхнул ее от сырости.
  -  Можно и чаю, хотя  его, как говорится, много не  выпьешь,- засмеялся
он.
  В последнее время Прокофий Кузьмич не стеснялся заходить то в один дом,
то в другой, когда ему хотелось выпить, и колхозники потворствовали этой его
слабости, добывали водку,  рассчитывая, в свою очередь, на разные поблажки с
его стороны.
  Анисья оделась и молча вышла из избы.
  -  Ну здравствуй,  Павел! -  сказал Прокофий  Кузьмич, подняв глаза  на
Павла,  словно только что заметил его,  и  сразу  поправился: -  Здравствуй,
Павел Иванович! С приездом,  брат! Давно тебя ждем. Исчез, голоса не подаешь
- в чем дело? Я уж о тебе плохо стал думать.
  - Что вы, Прокофий Кузьмич, зачем плохо думать? - ответил Павел.- Вот я
приехал.
  - Вижу, приехал. Давай рассказывай!
  Павлу  польстило,  что  председатель  колхоза  назвал его  по  имени  и
отчеству, и,  выпрямившись,  он искоса,  с некоторым  торжеством взглянул на
младшего брата. Брат сидел, опустив голову.
  - Да что ж рассказывать?
  - Как что?  С чем приехал, какой багаж  за спиной? Ты же меня  понимать
должен. Может, с ревизией уже ко мне или с руководящими указаниями прибыл?
  - Рано еще, Прокофий Кузьмич.
  -- Не допер?
  Павел промолчал.
  -  Говори, говори,- настаивал  Прокофий  Кузьмич.-  Кто  ты сейчас, кем
служишь?
  - Училище я окончил, Прокофий Кузьмич.
  - Так. Дальше!
  -- Техникой владею.
  - Дальше.
  -- Что ж дальше, Прокофий Кузьмич?
  -- Говори, говори!
  - Что ж говорить-то, Прокофий Кузьмич? - Павел либо оттягивал разговор,
либо и верно не понимал, о чем его спрашивает председатель.
  - А  ты не тяни.  Ишь, как отмалчиваться научился! - засмеялся Прокофий
Кузьмич.  Смех  был веселый, добродушный, и настороженность Павла постепенно
исчезала.- Ты же меня понимать должен! - повторил Прокофий Кузьмич.
  - Да я понимаю вас.
  - Ну, дальше что?
  - Времена меняются, Прокофий Кузьмин.
  -  Так,  значит,  времена меняются?  Вишь ты,  черт!  - опять засмеялся
председатель.- Ну, тогда наливай хоть чайку, что ли.
  Павел поспешно  пересел  к  самовару  на бабушкино  место, налил стакан
крепкого чаю,  подвинул  его председателю,  подвинул  и  мятные  пряники,  и
карамельки.
  - В  партию  вступил? Или  в  комсомол?  - снова  начал спрашивать  его
Прокофий Кузьмич.- Это надо, брат! Да говори ты хоть что-нибудь.
  Павел  не  успел ответить, вернулась Анисья. Она  принесла  от  соседей
поллитровку  водки. Прокофий  Кузьмич, сделав  удивленное лицо, встретил  ее
прибаутками:
  - Ох, и догадлива  старуха! Дружку - стакан, от дружка - карман. А я-то
думаю,  куда она  скрылась-удалилась?  Ох,  и научилась бабка  с начальством
ладить. Далеко пойдешь! А то чай да чай!..
  Павел  освободил  бабушке стул, она села к  самоварному  крану,  выбила
картонную пробку  из  бутылки,  слегка  ударив  в  ее  дно  своей  костлявой
ладошкой, разлила водку по трем стаканам, а остаток выплеснула себе в чай.
  - Ловко ты пробки выколачиваешь! - засмеялся председатель.
  - Ладно уж, выпейте лучше, будет вам зубы-то скалить! - сказала Анисья,
довольная, что вернулась не с пустыми руками.
  - А что  - зубы скалить? С начальством, говорю, умеешь жить в мире. Вот
сейчас у тебя свой начальник в доме, теперь Павлу Ивановичу угождай, держись
Павла Ивановича, с ним далеко пойдешь.
  Всерьез  говорил  председатель  или шутил,  только  Анисья ответила ему
всерьез:
  -  Дальше  могилы  мне  идти некуда, а уж Павла Ивановича  я никогда не
обижала и не обижу. Это уж верное слово! Выпейте на здоровье!
  Выпили  все. Выпил и Шурка. Павел  пил  свободно,  не  морщась,  даже с
заметным удовольствием,- видно,  водка  стала для  него  привычной. Прокофий
Кузьмич  посмотрел  на  стакан  к  свету,  сказал:  "Опохмелимся!" - мелкими
глотками  вытянул его до половины и закусил мятным пряником.  Анисья  вылила
свой пуншик на блюдце и, подняв на растопыренных пальцах, пила, как чай.
  - Вот так-то оно  лучше, а то  чай да  чай,- снова похвалил ее Прокофий
Кузьмич.- Правильно, Ани